Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах

С этого момента и начинается детектив. Заключенные хотя и подозревали Ленина в предательстве, но уверены в его вине не были и надеялись разобраться во всем при его собственном участии. Теперь же у них появилось стремление докопаться до истинных причин убийства авторитетного вора. В результате сложилась интересная, чисто литературная ситуация. Официальное следствие вело лагерное начальство — опергруппа. А неофициальное, в полном соответствии с детективным каноном, — непрофессиональный детектив, назначенный воровской «кодлой». Таким вот воровским сыщиком или следователем был назначен вор по кличке Девка. А рассказчик — Чума — становится лагерным Уотсоном при воровском Холмсе.

Официальное расследование вскоре было прекращено — опер зашел в тупик, так и не выяснив, кто именно убил Ленина. И решил: в конце концов, одним рецидивистом меньше.

А вот неофициальное следствие Девка вел с упорством настоящего классического сыщика. И, следует отдать ему должное, в общем — довел его до конца. По результатам следствия выходило: единственным заинтересованным в смерти Ленина человеком был его враг — Чума, которого Ленин надеялся обвинить в предательстве воровского кодекса и, с согласия «кодлы», зарезать прямо на сходке.

Но… Логика заставила Девку усомниться в собственных выводах:

«— …Ленин последнее время был уже неопасен тебе. Усекаешь? Он уже кончился, спекся. Потерял весь авторитет свой, всю свою власть»^[275].

Так что никаких выводов сыщик (Девка) заказчикам («кодле») предоставить не смог. А подозрениями своими делиться не захотел. Вскоре его, уже по другому делу, отправили в следственную тюрьму. Оттуда он прислал Чуме-Дёмину прощальную записку, из которой следовало, что он остался при своем мнении:

«“…В той истории с Лениным тебе пофартило, поперло, что говорить! Но ведь в другой раз такой номер может не получиться, учти это! И все-таки, между нами, я так до сих пор и не могу понять, зачем ты это сделал?”»^[276]

И лишь после этого Чума рассказывает правду — конечно, не «кодле» и не другу-подельнику. Нам, читателям.

Он с самого начала знал: ни у какого опера Ленин опиумные капли не получал. Наркотики ему принес все-таки врач, перед самой отправкой этапа и буквально за пятнадцать минут до прихода «кума». Чума скрыл этот факт от остальных и позволил блатным укрепиться в мысли, что Ленин получил наркотики от «кума», в обмен на информацию о тайнике с оружием.

Потому-то и убил он Ленина, что тот мог рассказать, у кого он получил наркотики в действительности. Вот такой весьма своеобразный детектив, в котором рассказчиком выступает убийца. Своего рода лагерный парафраз знаменитого романа Агаты Кристи «Убийство Роджера Экройда», в котором весь ход расследования излагается от лица преступника.

Не только сюжетная ситуация, но и вся атмосфера рассказа Дёмина парадоксальным образом отсылает к классическому детективному канону. О соперничестве официального и неофициального расследования я уже говорил. Описываемая автором атмосфера в лагере, который и в реальности, и тем более в культуре служит символом либо преисподней, либо преддверия ада, вполне заменяет «готическую» атмосферу старинного поместья, изолированной экспедиции или парусника, характерных для классического детектива. Писателю даже не требовались какие-то особо красочные детали. В наше время достаточно обозначить место действия: «ГУЛАГ», «лагерь» или «барак», — чтобы по спине читателя пробежал неприятный холодок. Об особой мрачности сцены лагерного детектива позаботились многочисленные авторы «лагерной прозы». Впрочем, и Дёмин добавляет скупых красок в этот жуткий пейзаж:

«Вольница изменилась, обрела иные черты и признаки, ушла в подполье, превратилась в нынешний преступный мир.

Она изменилась. Но кое-что все же осталось в ней, схожее с прежним. <…> И, будучи загнанной в лагеря, за колючую проволоку <…> жила свирепой своей жизнью, признавала только собственные законы. Как могла противодействовала властям. И упорно, как и подобает истинной вольнице, стремилась при любой возможности обрести свободу, вырваться на простор.

<...>

Побег на Колыме означает верную смерть, неминучую гибель. Спастись и укрыться там негде: населенные пункты редки, и приближаться к ним опасно. <…> Любой туземец, обнаруживший беглого лагерника, имеет право убить его и получить соответствующее вознаграждение. <…> Для получения <…> достаточно предъявить властям <…> уши убитого. В связи с этим на севере <…> долгие годы существовала черная биржа, где наряду с пушниной и золотом высоко котировались и человечьи уши.

И тем не менее арестанты упорно рвались на волю; уходили и гибли в лесном бездорожье, в болотистых тундрах, во льдах.

И потому-то побег на Колыме называется среди арестантов весьма колоритно: беглец уходит не на волю, нет, — он “уходит во льды”»^[277].

Примечательно, что кульминационный для расследования разговор между Девкой и Чумой, разговор, в котором сыщик в соответствии с традицией, подобно гоголевскому Вию или покойнику из рассказа Эдгара По, обличающе говорит: «Вот он! Ты — тот человек!», — происходит во время игры в шахматы. Еще примечательнее многозначительная деталь: именно манера игры Чумы укрепляет Девку в уверенности, что его партнер и подельник и есть убийца Ленина:

«— …Почему ты так решил?

— Да так, — он усмехнулся, вздернув верхнюю губу. — Больно уж ловко ты конями ходишь! — покосился на доску, потрогал кончиками пальцев шахматные фигуры. — Удаются тебе кривые хода, удаются…»^[278]

Шахматный конь действительно ходит странно и прихотливо. Здесь он становится метафорой изощренности преступной мысли.

Общество, изображенное в «лагерном детективе», выглядит обратным по отношению к обществу в детективе классическом, карикатурой на него. Место добропорядочных обывателей в нем занимают матерые преступники, в большинстве своем — сами убийцы и грабители. И конечно, удивительный поворот, зеркальный по отношению к каноническому детективному повествованию, ожидает нас в конце. Этот поворот, это зеркальное отражение — судьба двух главных антагонистов. В классическом детективе финал — триумф сыщика и гибель (или арест) преступника. Но у Дёмина именно сыщик, завершив расследование, отправляется в камеру смертника (по другому делу, но тем не менее) — выходит из приграничья, из преддверия преисподней в мир смерти. А убийца, благополучно избавившись от преследований, в скором времени выходит на свободу — из того же приграничья в мир жизни. Причем у читателя остается стойкая уверенность, что и к стенке Девку поставили не без помощи показаний Чумы: ведь дело, по которому блатного сыщика «выдернули» в следственную тюрьму, было связано с убийством «ссучившегося вора» в пересыльной тюрьме. Убийства, совершенного Девкой и Чумой вместе.

VII. ПРОЩАЙ, ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА…

Ох, поэты! ох уж эти поэты!.. вновь обращу я ваше внимание на знаменательный диалог между двумя великими — Мариной Цветаевой и Михаилом Кузминым:

«…Ведь все ради этой строки написано?

— Как всякие стихи — ради последней строки.

— Которая приходит первой.

— О, вы и это знаете!»^[279]

И вряд ли кто-нибудь рискнет оспаривать кажущийся таким убедительным вывод. Я и сам когда-то (несколько десятков страниц назад) восхитился им.

Между тем, как очень многое, сказанное представителями Серебряного века, данное утверждение вовсе не обязательно истинно. Или, вернее будет сказать, не всегда истинно. О да, есть стихотворные произведения, которые только так и пишутся. Например, венки сонетов. Как напишешь такой венок, если нет обрамляющего сонета? Или классическую балладу. Как написать, не зная замыкающей строки, а лучше — посылки? Или рондо, триолет, все эти старинные формы, получившие новую жизнь в конце XIX столетия? Но и в неканонических формах последняя строка чрезвычайно важна. Правда, первой ли она пришла в голову поэту, о том только ему и известно.