Батальоны просят огня

Борис рассмеялся.

— Вы мне временами нравитесь своим упрямством, Ерошин.

— А вы мне… а вы… нет, товарищ капитан.

— Вот спасибо. Благодарю за откровенность. Это уже мужской разговор.

Подрысил Жорка, притер лошадь вплотную к передку, спросил вкрадчиво:

— Товарищ капитан, часы как у вас — точно ходят?

— А что?

— Часики ручные в окопе нашел. Лежат и идут себе. Вот посмотрите, фрицевские.

Перегнулся в седле, протянул нагретые в ладони часы на металлической браслетке, круглые, сверкнувшие фосфорическим циферблатом. И Борис, вспомнив сливочно-белую склоненную шею, острые, прижатые к груди колени убитого в окопе немца, спросил Ерошина:

— Часы у вас есть, лейтенант?

— Нет и не надо.

— Не бойтесь. Думаете, возьмете вещь убитого — убьет самого? Так, что ли?

— Может быть.

— Мертвецы не самое страшное на войне. Страшно другое… — сказал Борис.

Впереди, в глубине леса, прошил тишину тонкий стрекот автоматной очереди, оборвался и снова прорезал ночь. Ему ответил отдаленный бой пулеметов. Ерошин, как бы не обращая внимания на выстрелы, спросил:

— Что самое страшное?

— Договорим когда-нибудь. За стаканом водки. К сожалению, нам мешают, — ответил Борис. — Жорка, возьми часы. Подари наводчику Вороному. Ручищи у него крепкие! И гамлетизм ему не свойствен. Давай коня!

Борис поскакал вперед по безлюдной, казалось, дороге среди леса, пришпоривая лошадь, теперь все время слыша справа и слева за лесом отдаленный бой пулеметов.

Вдруг из темноты закричали приглушенно:

— Стой! Кто такие? Куда леший несет?

И кто-то даже схватил за повод, выругавшись.

— Артиллеристы. Какая рота? Где комбат?

— Впереди…

Борис направил лошадь к обочине, вплотную к лесу, стал обгонять скрипевшие повозки хозвзвода, повозки минометчиков, рассеянную, далеко растянувшуюся колонну, — его то и дело вполголоса окликали, — и, наконец, выехал на середину дороги и скоро нагнал нескольких всадников, среди которых были Бульбанюк и Орлов.

— Какая обстановка? — спросил Борис.

— Вот мозгуем над обстановкой, — ответил Бульбанюк густым голосом. — Ты кстати. Давай присоединяйся. Одна голова хорошо… Вот так. Справа, слышишь, пулеметики? Слышишь? Это Максимов. Слева тоже автоматики легонько разговаривают. Но так себе, слабо. Ну, так вот. Похоже, глубоко в тыл к немцам едем. Оборона тут слабенькая, с разрывом была. Вот так проясняется. Ну, нам бой давать надо в районе Ново-Михайловки. А какой пес знает, тихо ли до нее дойдем? Ну? Как же? Может, рванем вправо через лес, да и ударим по флангу? Вот так. Ну, давай размышляй. Тут короче будет.

Бульбанюк замолчал, повернул белеющее лицо к Борису, потом — к нетерпеливо ерзавшему в седле Орлову. Тот поцыкал больным зубом, заговорил не без раздражения:

— Оборону прорвали? Прорвали! Людей положили? Положили! Немцы не понимают сейчас, сколько нас, куда двигаемся и зачем. Пока они в себя не пришли, надо в тылу у них бой завязывать — в Ново-Михайловке или еще глубже… Только так создадим впечатление серьезного прорыва. Так я понял приказ, Бульбанюк? А назад по лесам мы всегда выйдем к Днепру. А если наши с фронта двинут, то и выходить не придется… Соединимся.

— Н-да! Золотая твоя цыганская голова, — неопределенно, но, казалось, чуть снисходительно проговорил Бульбанюк. — А ты как думаешь-размышляешь, Ермаков?

— Думаю, Орлов прав. Чем дальше в лес, тем больше дров, — полусерьезно ответил Борис. — Если же идти к флангу напрямик, вряд ли пройдем без дороги с орудиями.

— Н-да! — произнес Бульбанюк и долго не отвечал, покачиваясь в седле, будто заснул; потом вдруг тихо: — Ну, вроде поразмышляли. Вперед идем… Вот так. Вперед. — И, обернувшись, вполголоса подал команду: — Под-тя-ни-ись, братцы!

— Подтянись! — прошелестело по колонне.

Глава седьмая

Приняв решение, Бульбанюк ехал молча; изредка он задерживал колонну, поджидая разведчиков. Связной от разведки коротко докладывал, что впереди все тихо; офицеры сдержанными голосами отдавали команды, подтягивая роты, и батальон снова двигался по узкой дороге, сжатой черной стеной леса. Старший лейтенант Орлов, то объезжая роты, то вновь присоединяясь к голове батальона, забыв про зубы, развеселился. Курил в рукав, вместе с запахом табачного дыма тянуло от него сладковатым душком самогона.

— Знаешь, капитан, — говорил он шепотом. — Бульбанюк-то у нас странный тип. В санитарах — ни одной женщины. Были две — услал в полк, твердо убежден, что женщины мешают воевать! Говорят, у тебя, капитан, хорошенькая пепеже в батарее? Слухи верны?

— Если верить слухам, то ты пьяница, бабник и вообще пропащий человек, — сказал Борис. — Верить?

— Врут, стервецы! — горячо проговорил Орлов и рассмеялся. — Ну языки! Пропащий человек! Верно, войну я начал капитаном. Потом на Северо-Западном — плен, два побега и всякая штука. В Сталинграде воевал солдатом. Котельниково брал лейтенантом. А Сумы — старшим лейтенантом. Ну, а Берлин — полковником, пожалуй? — Он засмеялся. — Земля крутанулась для меня в обратную сторону. Неясно, наверно?

— Почти ясно. Но не совсем.

— Полюбилась мне на Северо-Западном фронте одна девчушка. Была в моем батальоне… Девочка совсем. Санинструктор, Верочка. Из Ленинграда. Ну и вышла, понимаешь, неприятная история с одним адъютантом. Терпеть его не мог. Карьерист из молодых, с тепленькими глазами. Приезжает он как-то с приказом взять Верочку в дивизию… Та в слезы. А я сгоряча выскочил из землянки с ТТ. Выпустил бы в него обойму, если бы не командиры рот. Повисли на руках… Я говорю: «Ладно», отдал кому-то ТТ и раза два смазал адъютанта по морде. Ну, а тот раздул историю… Не столько из-за Верочки избил эту тыловую амебу, сколько из-за того, что на подхалимских докладах делал карьеру на войне, стервец! Есть на войне, Ермаков, одна вещь, которую не прощаю: на чужой крови, на святом, брат, местечко делать! Ну, а Верочку забыть не могу… Ох, стервецы, опять зубы! Я сейчас.

Орлов повернул коня, исчез где-то в глубине колонны, и Борис некоторое время ехал один, приотстав от Бульбанюка, качающегося впереди. Из сырой непроглядной тьмы леса, обступившего эту чужую, незнакомую дорогу, повеяло вдруг на Бориса минутной тревогой, с тоской вспомнились ему холодные, вздрагивающие губы Шуры: «Тебя убьют». Он был уверен в одном: она любит его, и, пожалуй, больше, чем надо. И хотя разумом понимал, что относится к Шуре не очень серьезно, он не чувствовал вины перед ней.

Когда снова подъехал Орлов, дыша самогоном, Борис спросил:

— Ну, а как она?

— Она? — Орлов сразу не понял. — Кто она?

— Ну, Верочка, — грубовато напомнил Борис.

— Она? Меня разжаловали… а она…

— Сто-ой! — раздалась приглушенная команда впереди. Борис и Орлов одновременно припустили рысью лошадей и сейчас же остановили их перед группой всадников, загородивших дорогу. Луна встала над лесом, заливая его холодным синим светом. Несколько пеших людей, придерживая автоматы на груди, негромко и поочередно докладывали Бульбанюку, который, досадливо кряхтя, слезал с лошади. Слез, потер замлевшие колени, с недовольством спросил, выпрямившись: