Батальоны просят огня

— Ну как, ребята? Патроны беречь! Иванов, чего тылом ныряешь? А? Ха-ха! Стоять! Гранаты беречь, как жену от соседа. Беречь!

Нет, оно еще жило, тело полуразбитого батальона, оно дышало, оно боролось, оно не хотело умирать и не верило в свою гибель, как не верит в преждевременную смерть все здоровое, что обладает живым дыханием.

Солдаты не отвечали, не улыбались этим не казавшимся сейчас грубыми шуткам Орлова; и только Жорка Витьковский весело ухмылялся, нежно щупая распухший нос. Усталые, небритые, с грязными лицами солдаты жадно, ожидающе встречали взгляды офицеров, и было иногда в этих взглядах невысказанное: «Вот держимся! А как дальше?»

И хотя все знали, что отступать некуда, батальон окружен и нет того маленького пространства, которое могло бы спасти, куда можно было бы отойти в невыносимом положении разгрома, — как ни странно, это пространство почти всегда занимает местечко в душе солдата, — взгляды людей, скользнув по лицам офицеров, украдкой устремлялись назад, на горящую деревню, где учащались разрывы снарядов и треск автоматов, и в глазах мелькало выражение тоски.

— Что ж, товарищ старший лейтенант? Нет дивизии. Очумели там? Или не знают? — с подавленной злостью спросил пожилой плечистый пулеметчик, рывком расправляя ленту, и внезапно заученно пригнул голову.

Бруствер рвануло грохотом и звоном: как метлой смахнуло землю в траншею, ядовитой гарью забило легкие. Орлов крикнул:

— Меняй позицию! Все пулеметы пристреляли, сволочи! Чаще меняй позицию!

— Так что же? — по-прежнему насмешливо спросил пулеметчик, отряхивая землю с пилотки. — Как же дивизия-то?.. Или впустую все?

— Когда убиваешь немца, который стреляет в тебя, значит, не впустую. Родину не защищают впустую, — вдруг спокойно, очень спокойно сказал Борис и даже улыбнулся чуть-чуть. — Скоро будет легче. Легче! Осталось немного терпеть! Дивизия будет здесь, в Ново-Михайловке!

— Вон как! Сообщение, что ли, какое есть? — недоверчиво сощурился пулеметчик и снова рывком продернул ленту. — Что-то вроде артподготовки не слыхать. Не слыхать…

— Час назад дивизия пошла в наступление. Отсюда не услышишь. Витьковский! Еще раз сообщить всем в роте, что дивизия перешла в наступление час назад! — неожиданно для себя приказал Борис, ужасаясь тому, что он приказывает, но прямо глядя в расширенные, ясные, немигающие Жоркины глаза.

И, не сказав ни слова, Витьковский двинулся по траншее. Орлов рванулся следом, побледнев, крикнул: «Назад!» — но Борис крепко в укоряюще сжал его каменно напрягшуюся руку: «Подожди, Орлов!»

Это была ложь, но это была в надежда. Надо было жить и верить, верить в то, что могло и должно быть, что еще не свершилось, но в чем он, Борис, не сомневался. Создав эту ложь, он сам удивился тому, что не испытывал душевного мучения и угрызения совести, эта ложь должна стать правдой через час, через два, через десять часов. Она помогала еще прочно держать истерзанный батальон здесь.

— Ты что, с ума спятил, Ермаков? — нервно спросил Орлов. — Ты понимаешь, что это такое?

— Все понимаю, — сказал Борис, шагая по гильзам. — Если батальон погибнет, то с верой. Без веры в дело умирать страшно, Орлов. И тебе… и мне… Ради жизни этого же пулеметчика сказал. Передай в роты, что дивизия перешла в наступление. Сам передай. Или… — Борис посмотрел в глаза Орлова, — я передам. Сколько у тебя коммунистов? Здесь, в роте?

— С парторгом было девять человек. Сколько осталось — не знаю. Парторг убит утром…

Он не договорил. Навстречу, задевая плечами за края траншеи, бежал к ним, весь потный, Скляр.

— Что там? — нахмурился Орлов.

— Вас… вас обоих Бульбанюк просит, — зачастил Скляр, поправляя сбившийся ремень. — Все обстановку спрашивает. А там уж места для раненых нет.

— Иди, Коля, на КП, звони в роты, — сказал Борис Орлову и добавил грустно: — Я схожу к Бульбанюку. Нельзя жить без надежды, друг, нельзя… Честное слово.

Немецкий, обшитый тесом огромный блиндаж был битком набит ранеными, здесь лежали и сидели, душно пахло шинелями, потом и йодом; в глазах мельтешило от белых бинтов, этого цвета слабости и боли.

Когда Борис вошел, внешне бодрый, в застегнутой шинели, пропахшей порохом, в его карих глазах словно теплилась улыбка ясного душевного спокойствия и губы тоже чуть-чуть улыбались, готовые для слов, с которыми он шел сюда. Он будто внес к ним свежую частицу боя, горевшего за дверями блиндажа, и тотчас раненые зашевелились, повернули головы, беспокойно вглядываясь в этого стройного, незнакомого многим молодого артиллерийского капитана. Дюжий, изможденный лицом санитар-старшина — его окровавленные рукава гимнастерки были засучены до локтей — на минуту перестал перебинтовывать молоденького стонущего паренька, повернулся к Борису с равнодушным видом человека, знающего на войне недорогую цену жизни. Взглянул на Бориса вскользь и заработал неторопливо волосатыми руками этот санитар, привыкший ко всему. Наступила тишина в блиндаже, лишь подымались головы из гущи тел. И кто-то — две ноги были замотаны бинтами — спросил осторожно:

— Как… там?

Борис сказал то, с чем шел сюда, в чем нужно было, по его мнению, убедить этих людей, для которых исход боя казался более важным, чем для тех, кто еще двигался и стрелял в траншеях; сказал и после неопределенного молчания услышал в ответ легкие покашливания, стоны, сдержанные голоса:

— Скорей бы… Мочи нет тут валяться…

— А патроны есть?

— Сколько еще держаться нам?

— Часа два, — твердо сказал Борис, опять поражаясь своей уверенности. — Немного терпеть осталось, товарищи.

— Иди сюда, Ермаков, — послышался от нар знакомый голос, и Борис увидел майора Бульбанюка.

Он лежал на нарах, повернув голову, неузнаваемо осунувшийся за несколько часов; грудь, плотно перебинтованная и вся чисто-белая, тяжело подымалась.

Борис сел возле. Майор Бульбанюк, слегка приподняв голову, встретил его настороженным, через силу долгим взглядом и, не выпуская преувеличенно спокойного лица Бориса из поля зрения, спросил тихо и знающе:

— Это… все, капитан? Больше… ничего?

— Все. Это все, — вполголоса ответил Борис.

Майор опустил на солому голову, большая рука его стала шарить около себя и, ничего не найдя, бессильно затихла. Он глядел на Бориса вопросительным взглядом, затуманенным болью.

— Санитар, — позвал Бульбанюк странно окрепшим голосом.

Подошел санитар-старшина, вытирая ватой руки.

— Санитар, — сказал Бульбанюк. — Вынесите-ка меня в траншею… Душно тут. Воздухом подышать хочу…

— Нельзя, — коротко ответил старшина. — Не имею права.

— Я приказываю. Слышали? Нет? Выполняйте… Пока я жив, я командир батальона. Вот так… На воздух…

Бульбанюк, упершись руками, попытался сесть, побледнел. Его вынесли в траншею, и майор потребовал, чтобы его посадили на плащ-палатку, прислонили спиной к стене окопа. Он сидел без кровинки на тронутом оспой лице, очень слабый, жадно заглатывал воздух и смотрел в небо. Еще недавно он всех словно овевал добротным железным здоровьем человека, прожившего всю жизнь на полевом воздухе. И сейчас, глядя на Бульбанюка, Борис все понял, негромко сказал: