Батальоны просят огня

— Вы что же, Цыгичко? — тихо спросил Кондратьев. — Как вам не совестно?

Цыгичко стоял, вобрав голову в плечи, нелепый в кургузой кондратьевской шинели, испуганно бормотал:

— Не мог, товарищ старший лейтенант… Не мог… Я ж тоже под огнем был. С саперами был. Вчерась ночью. Вы же знаете, товарищ старший лейтенант…

— Не мог? А люди могли быть сутки голодными? А, братец ты мой! — спросил Гуляев резко. — В пехоту! В роту Верзилина. Как раз у него мало людей. Верзилин! — крикнул он через плечо. — Зачислить старшину Цыгичко рядовым в роту. И дать ему винтовку, сукину сыну!

И тотчас из глубины окопа ответили:

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Старшина Цыгичко тяжело, словно кто-то сзади по ногам ударил, качнулся к Кондратьеву, схватился двумя руками за полу его шинели.

— Не виноват я, не виноват… Щоб я детей своих не бачил…

— Э-э, голубчик, у всех дети! — грубовато сказал Гуляев.

— Что вы, что вы? Как не стыдно! — растерянно заговорил Кондратьев, неловко пытаясь отнять руки старшины, но пальцы Цыгичко вцепились в его полу и словно закаменели. — Товарищ полковник… я прошу. На мою ответственность…

Полковник Гуляев, брезгливо поморщась, повысил голос:

— Марш в роту, Цыгичко! Кто вы, мужчина, советский солдат? Или старая баба? Капитан Верзилин, проведи-ка воина в роту!

Не обращая более внимания на Цыгичко, полковник Гуляев уже смотрел на ярко озаряемую ракетами черную полосу посадки; артиллерийские офицеры, присев под плащом и светя фонариком, стали разглядывать схему огня. А Кондратьев не мог успокоиться, сворачивал самокрутку, пальцы дрожали, и хотелось сказать какую-то резкость, заявить о никому не нужном на войне самодурстве, однако в то же время он хорошо понимал, что не скажет этого. И все же Кондратьев сказал, преодолевая хрипотцу в голосе:

— Вы напрасно, товарищ полковник… Он не хотел.

— Слушай, комбат! — жестко перебил Гуляев. — Дело идет о судьбе наступления, а ты мне голову морочишь сантиментами! Постреляет из винтовки, в атаку походит, сухарики погрызет, поймет, что такое война, на своей шкуре. Так вот что. Максимов уже завязал бой. Полчаса назад. Выбрось чепуху из головы и слушай!

Только сейчас сквозь бесконечное шитье близких пулеметов, сквозь хлопки и щелканье немецких ракет слева и впереди Кондратьев услышал, как из-за тридевяти земель, отдаленные, глухие, как бы неровно пульсирующие раскаты. Началось?.. Там — началось?..

— Радист, связь! Связь с батальонами! — закричал Гуляев. — Что у вас, рация или ночной горшок?

— Ромашка, Ромашка, Ромашка… Плохо слышу… Плохо слышу… — речитативом доносился голос радиста. — Плохо слышу…

Все замолчали в окопе. С визгом проносились пулеметные очереди над головой.

Радист, медленно разделяя слова, доложил:

— Товарищ полковник, Максимов у окраины Белохатки. Встретили сильное сопротивление. Потери: двенадцать человек и одно орудие. Танки. Есть опасность окружения. Готовлюсь к атаке. Ждите сигнала.

— Ясно! Связь с Бульбанюком! Быстро!

Опять молчание. Теперь все офицеры тесно сгрудились вокруг Гуляева. Телефонисты, проверяя линию, еле слышно переговаривались с тыловыми батареями. И только радист в глубине окопа торопливо и отчетливо повторял:

— Волга, Волга, Волга… Волга, Волга, Волга… Товарищ полковник, с Волгой связи нет!

— Еще вызывайте! Вызывайте!

— Волга, Волга, Волга… Волга, Волга, Волга… Волга, Волга, Волга… — звучало в ушах Кондратьева, и он думал: «Что там у Бориса? Что?»

И после паузы:

— Товарищ полковник, с Волгой связи нет!

— Как нет? Что вы голову морочите? Когда я слышу слева бой! Была связь! Вызывайте! Вызывайте!

— Волга, Волга, Волга… Волга, Волга… Товарищ полковник, Волга молчит.

— Та-ак! Держать связь с Максимовым! Телефонист, штаб дивизии. Быстро!

Офицеры расступились перед полковником. Он опустился на дно окопа, выхватил трубку из рук телефониста, произнес коротко:

— Иверзева!

Молчание.

— Товарищ Первый, докладывает Второй. Максимов у Белохатки. Есть опасность окружения. С Бульбанюком связи нет! Полагаю, для связи надо послать людей. Поздно? Почему поздно, товарищ Первый? Да, да! Идут бои. Слышно. Что вы говорите? Отзываете? Кого? Всех? Меня? Не слышу, товарищ Первый!

— Товарищ полковник! — закричал радист. — Ромашка пошла. Максимов пошел! Огня! Огня! Огня просит. По Белохатке огня!

— Ракеты! — сказал кто-то из офицеров.

В ту же минуту Кондратьев заметил далеко слева над лесами круглые неясные пятна — они выплывали в небо и мгновенно гасли там. Четыре ракеты. Короткое затухающее мерцание — и вновь четыре мутных пятна возникли в небе. Это был сигнал Бульбанюка… А может, немецкие это были ракеты?

— Огня! Максимов просит огня! — повторял радист. — Передаю! Огня! Огня! Просит огня!

Гуляев опять заговорил в трубку:

— Товарищ Первый, Максимов пошел. Сигнал Бульбанюка. Просит огня! Что-о? Не слышу! Не слышу! Что-о! Не открывать огонь? Почему? Вы не поняли. Батальоны пошли, просят огня! Сигнал! Я открываю огонь! — И, прикрыв ладонью трубку, скомандовал: — Артиллеристы! Из артполка! Давай!

— Цель номер четыре! — запели голоса офицеров.

— Отставить? Что-о? — закричал Гуляев, порывисто наклоняясь к аппарату. — Не могу понять! Не открывать огонь? Это ваш приказ? Что? Мне?.. В дивизию?..

И скомандовал вдруг охрипшим голосом:

— Огонь не открывать! Огонь не открывать!

А за лесами одна за другой, как бы требуя и настаивая, рождались туманные вспышки ракет, и радист безостановочно повторял:

— Огня! Огня! Максимов просит огня!

Никто ничего не понимал… Кондратьев чувствовал, что у него холодеют кончики пальцев, трудно и тесно стало дышать. Почему, почему, почему не открывать огонь?

Глава девятая

Где-то слева в тумане сверкнула искра, как будто там ударили по кресалу, и в глубине парка с опадающим грохотом разорвался снаряд. Из низины щупающими очередями забили пулеметы.

— Идите ко второму орудию, — приказал Борис Ерошину. — Вдвоем нам делать тут нечего. И запомните: без приказа не стрелять!

— Кольцо, да? — подавленно спросил Ерошин. — Неужели кольцо?

Он подчеркнуто старательно козырнул и зашагал через кусты, странно пружиня ноги, не пригибаясь, как будто смелостью этой хотел искупить недавнюю свою растерянность.

Борис раздраженно крикнул:

— Бегом!

Ерошин ускорил шаг, побежал. Бориса раздражали его неопытность, наивная, неуклюжая молодость, его неумение понимать все с первого слова.