Батальоны просят огня

— Вперед, Жорка… в лес, — выдавил Борис. — Где остальные? Где остальные?..

— Здесь Скляр! — закричал Жорка, отводя глаза. — Вон остальные!

Борис оглянулся и, стиснув зубы, стал на одно колено. Несколько человек карабкались на берег, впиваясь обессилевшими пальцами в глину, упирались в нее подбородком. Пули красным роем вились над ними, полосовали по воде.

— В лес! За мной! В лес!

Какие-то люди бежали им навстречу, появляясь и пропадая меж копен. С ревом и грохотом возникло черное тело танка, из открытого люка лучами выбивался свет, — пронесся над головой вихрь пулеметных очередей, окатило, как горячим паром, гарью бензина. Из-за танка, путаясь в треугольной плащ-палатке, боком выскочил человек, присел, вскинул автомат. Борис первый нажал спусковой крючок, и в ту же минуту мимо уха промчалась шумящая радуга. Снова возникло впереди темное туловище танка. Два человека лежали на нем, и один стрелял сверху, другой закричал что-то, подняв руку. Потом они исчезли. Борис задел ногой за мягкий бугор, заметил пулемет, окоп, белое лицо в нем и выпустил в это лицо всю очередь.

— За мной! Не отставать!

И сразу стало темно, влажно и непроницаемо глухо, будто забило ватой уши. Как в сыром колодце, Борис бежал, захватывая ртом воздух, тяжело спотыкаясь, — сучья, колючие ветки острой проволокой цеплялись за ноги. Сзади вразброд каркали автоматы, но этот звук, странно угасая, скользил мимо сознания — кровь толчками билась в висках. Одно, что Борис ясно осознавал сейчас, было — прорвались в лес.

«Я вывел, кажется, я вывел людей», — подумал он, и вдруг тишина ударила по нему, сомкнулась вокруг и сжала его, как песчинку во тьме. Он остановился. Он не услышал топота ног, движения за собой. Никто не бежал за ним. Пошатываясь, готовый упасть, Борис повернулся и сделал несколько шагов назад. Но никого не было. Он был один. Тогда, обдирая о кусты руки, лицо, он побежал обратно к опушке, где редко строчили по тишине автоматы. Из этих звуков он выделил отчетливый треск кустов впереди и, вскинув автомат, прохрипел.

— Кто идет?

— Товарищ капитан? Я это… Вы куда? Там фрицы.

— Жорка?! Где остальные? Где остальные?

— Полегли под танками. Бежали за вами, а потом…

Они стояли, прерывисто дыша друг другу в лицо.

— Я искал Скляра. Я видел Скляра, — говорил Жорка. — Он бежал за вами. Он отдал сумку Бульбанюка. Вот, смотрите. Я видел, как он… Он успел в лес.

— Где остальные? Не может быть! Прорвался же кто-нибудь!

— Я видел Скляра, я видел, — повторил Жорка и, настороженно прислушиваясь, тихо добавил: — Товарищ капитан, нам идти надо…

— Не может быть! Прорвался же кто-нибудь! — с тоской повторял Борис. — Прорвался же кто-нибудь!..

— Я видел Скляра. Нам поискать бы его…

Было темно, их душила застоявшаяся горькая прель гнилых папоротников. Борис сказал чужим голосом:

— Да, идем.

— Подождите…

— Что?

— Подождите. Слышите?

— Что?

— Говорят. Впереди говорят.

— Кто «говорят»? Бредишь, Жорка? Идем!

— Подождите. Говорят. — Жорка весь напрягся, подался вперед и неожиданно негромко и внятно позвал: — Скляр! — И повторил громче и решительнее: — Скляр! Сюда!

— Что ты слышишь, Жорка?

— Тихо, слушайте!

Оба замолчали, вслушиваясь в густую тишину черного леса, в глухой лепет капель среди мокрых листьев, — недалекие людские голоса донеслись до них и затихли.

— Скляр! — снова позвал Жорка. — Скляр, сюда! Скля-ар!

Тишина застыла между ними и теми голосами, что всплыли и оборвались в сырой чаще, в нескольких шагах от них.

— Скляр! — уже в полный голос крикнул Жорка. — Сюда! Давай сюда, чудак! Это мы!

Была тишина. Испуганное эхо задело ветви, и где-то рядом посыпались капли с утихающим, струящимся шумом. Кто-то, казалось, осторожно шел к ним через кусты, едва уловимо потрескивали ветви.

— Скляр!

И внезапно отчетливый и напряженный голос ответил из кустов:

— Я-а!..

Жорка тихо, обрадованно засмеялся и, суматошно ломая ветви, бросился к кустам на этот близкий, неуверенный голос; в ту же секунду оглушительный треск распорол тишину, и Борис увидел, как Жорка с разбегу натолкнулся на что-то огненное и острое, вылетевшее ему навстречу в грудь.

— Жорка! Наза-ад! — закричал Борис, падая на землю, и уже на земле услышал в ответ прежнюю затаенную тишину.

Только осыпались, невнятно перешептываясь, капли в кустах.

— Жорка!

И тот же голос, отчетливый и напряженный, ответил протяжно из кустов, где струились капли:

— Я-а!

Косточка указательного пальца сама собой впилась до онемения в спусковой крючок. Автомат яростно заколотил в плечо Бориса, как живой, и тотчас смолк — весь диск вылетел одной длинной очередью, а палец еще торопил, дергал крючок…

Борис очнулся в таком тягостном, в таком душном цепенеющем безмолвии — слышал глухие удары сердца. Не мог передохнуть.

Ничего не видя, он встал, ощупью прошел к кустам, где натолкнулся на свою смерть Жорка. Он так же ощупью нашел его. Жорка лежал лицом вниз, приникнув грудью к земле, и не шевелился, раскинув руки. Борис взял его за обмякшие плечи, осторожно положил его на спину, назвал по имени с открытой и ненужной сейчас нежностью. Жорка еще дышал жарко и часто, и Борис, прикоснувшись на его груди к чему-то горячему, вязкому и влажному, подумал, что все кончено с белокурым, отчаянным, веселым Жоркой.

Один он шел по непроницаемо-черному лесу в дремотном шорохе капель. Он в бессилии хватался руками за холодные стволы мокрых деревьев, крепко прижимался лицом к корявой коре, стараясь остудить его. Он был один-единственный из всего батальона, прорвавшийся сюда сквозь заслон танков на берегу. С ним были только сумка лейтенанта Ерошина, сумка майора Бульбанюка, документы и ордена братьев Березкиных, документы и ордена Жорки.

Иногда ему казалось, что его окружают в темноте голоса, наплывают какие-то красные, широкие, бесформенные лица, с вибрирующими перебоями гудят танки. Он вздрагивал, пальцы впивались в пистолет, — тогда он останавливался, вдавливаясь лицом в мокрую кору. И, лишь приходя в себя, чувствовал мучительную, непроходящую тоску, остро впившуюся в сердце, как осколок.

Прежде был он убежден, что любое чувство можно подавить в себе, но он не мог этого сделать сейчас и не пытался. Память его, не угасая даже в мгновения забытья, была дана ему как в наказание. Борис шел все в одном направлении, не ища дороги, — было ему в конце концов все равно. Он спотыкался, будто что-то острое, знобящее и холодное воткнулось ему в грудь.

«Почему все так боятся смерти? — думал он. — Да, смерть — это пустота и одиночество. Вечное одиночество. Я командовал батальоном — и остался один. Так разве это не смерть? Так зачем я еще живу, когда все погибли? Я один?..»

Его ладонь притронулась и ощупала эту тоскливую, непрекращающуюся боль в груди. Но он не испытал жалости ни к этой боли, ни к себе. Указательный палец другой руки стал пробовать упругость спуска ТТ. «Зачем? Стоило ли прорываться этой ценой? Зачем? — опять думал он, закрывая глаза, обливаясь горячим потом. — Кто здесь судья? Я сам над собой. Убить себя — это оправдание перед памятью, перед самим собой и людьми». И он почувствовал зависть к Бульбанюку, у которого не было другого выхода.

Вдруг смутные голоса возникли в лесу. Он остановился, весь напрягся: «Что это? Здесь рядом дорога?.. А! Спасибо вам, вы сами на меня идете. Я точно все рассчитаю. Спасибо вам!..» Он усмехнулся одеревеневшими губами и, сжав зубы, расталкивая кусты, напрямик пошел на голоса, стиснув в пальцах железный комок пистолета. Но дороги нигде не было. Голоса смолкли.

«Что это?» — удивление подумал Борис и никак не мог вспомнить, в какой стороне были голоса.

Потом за спиной близко простучали автоматные очереди, и Борис, толчком повернувшись, увидел, как во тьме леса засветились огненные нити пуль. И он пошел туда, назад, на эти выстрелы, дрожа от злости и ненависти, с бешеной верой в то, что он не уйдет отсюда, пока не соберет тех, кто остался жив.