Батальоны просят огня

— Прощай, Шурочка, — сказал Кондратьев. — Я тебя никогда не забуду.

— Счастливо, товарищ старший лейтенант, — угрюмо прошептал Бобков, отворачивая задергавшееся лицо.

Когда же повозки и «виллис» тронулись, старшина Цыгичко, все время стоявший в стороне, порывисто схватил шинель, сумасшедше бросился за машиной, загребая по песку кривыми ногами,

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Шинелька!..

Но «виллис» набирал скорость, стремительно подымался в гору, и там не услышали, очевидно, его. Лишь ездовые на повозках оглянулись с недоумением.

Глава шестнадцатая

Часовой не сразу узнал его, а когда узнал, то открыл рот и не отрываясь глядел, как он, худой, весь в грязи, в изодранной шинели, обвешанный двумя полевыми сумками, шел по двору к хате.

Он так рванул дверь — в сенях задребезжало пустое ведро. Он всю силу вложил в эту дверь и не затворил ее.

В первой половине, полутемной и жаркой, сидел только один человек. Ветер шевельнул волосы на его голове, и он, вскинув глаза на вошедшего, отодвинулся от него вместе с табуреткой, рывком сдернул наушники. Это был радист.

— Товарищ капитан?.. — потерянно забормотал он. — Вы… здесь? Вы здесь?

Не слушая его, Борис распахнул дверь в другую комнату. Осенние тусклые полосы света косо лежали на глиняном полу этой низкой комнаты, на пустых лавках под окнами. Не было здесь ни связистов, ни связных штаба.

Полковник Гуляев в плаще, прижав сжатые кулаки к сморщенному лбу, сидя спал за столом. Седина светилась в его волосах. Возле, на табуретке, стоял солдатский котелок с остатками застывшего оранжевого борща, подернутого жирными блестками. Лежал нетронутый ломоть хлеба.

Борис, зло морщась, ударом руки сшиб котелок на пол, он загремел, покатился в угол. Сел на табурет, губы его перекашивало.

— Кто здесь? — спросил полковник, кулаками потирая лоб.

— Я здесь.

Полковник отнял руки ото лба, брови его, веки и морщины у переносья вдруг мелко затряслись, и в отяжелевших от сна глазах вспыхнуло выражение беспомощного неверия.

— Борис?! — шепотом выдавил полковник. — Батальон… Где… батальон?..

Он, медленно приподнимаясь, шумно дыша, глядел на потемневший от крови Борисов погон, на расстегнутую кобуру пистолета, на знакомый поцарапанный планшет, на чужую полевую сумку.

— Батальон — там, — ответил Борис почти беззвучным голосом. — Посмотрите в окно. Там все.

Полковник Гуляев подошел к окну, низенькому, мутному, наклонился грузно и жалко, точно заглядывал в колыбель больного ребенка, и нерешительно выпрямился, не отрывая взгляда от окна.

Четверо солдат в черных от земли, захлюстанных шинелях, грубо, буйно заросшие щетиной, положив автоматы на колени, расположились под плетнем на дворе, жадно затягиваясь, курили; возле, держа кисет, присел на корточки часовой.

— Бульбанюк… и офицеры… — начал полковник и замолчал: голос осекся.

Борис снизу неприязненно глядел на сгорбленную спину Гуляева, заговорил устало, жестко:

— Я прошу, вопросы мне не задавайте. Я не отвечу на них. Пока вы не ответите. Где же наступление дивизии? Где поддержка огнем? Где?

— Что я могу тебе ответить? — вполголоса выговорил полковник. — Приказ был отменен…

Встав, Борис смотрел на него в упор неверящими глазами, жутко и лихорадочно горевшими на темном исхудалом его лице.

— Отменен? — повторил он. — Как отменен?..

Черная тоска была в этой низенькой комнате, забитой лиловым сумраком; и знакомая, острая, ноющая боль подступила, сжала грудь и горло Бориса, как тогда в лесу, когда он готов был на все. Голос полковника звучал как через ватную стену, и он смутно слышал его: вся дивизия переброшена севернее Днепрова, лишь орудия Кондратьева поддерживали батальоны: не было связи, посланные к Бульбанюку разведчики, очевидно, напоролись на немцев; ни один не вернулся, они шли с приказом держаться до последнего, чего бы это ни стоило; от батальона Максимова осталось тридцать человек, два офицера. Максимов погиб…

Борис стоял враждебный, незнакомо-чужой, губы стиснуты, глаза пристально, непримиримо прищурены, и только рука, словно успокаивая что-то, гладила под шинелью левую сторону груди. Боль у сердца, что появилась тогда в лесу, когда он понял, что судьба наказала его памятью и ответственностью, не утихала, обливала холодной тоской. Он спросил через силу:

— Значит, Иверзев… знал положение в батальоне?..

Полковник засопел, хмурясь, тихо ответил:

— Так сложилась обстановка…

Борис проговорил хрипло:

— Я командовал батальоном в момент его гибели, и я хотел бы видеть полковника Иверзева. Где сейчас… дивизия?

— Дивизия на плацдарме под Днепровом, штаб в Новополье. Но без меня ты не сделаешь ни шагу. Теперь и мне нечего делать тут. Нечего… — И спросил некстати: — Водки хочешь?

— Нет. Вот возьмите сумку и документы Бульбанюка. И ордена Жорки. Документы Ерошина я сам передам в артполк…

Были поздние сумерки, когда они въехали в Новополье — небольшое село, расположенное на берегу Днепра в сосновом бору. Несло запахом дождя от низких ноябрьских туч, клубившихся над бором, от шумящих в этих тучах вершин сосен, от песчаной дороги среди глухо-темных хат, от свинцового блеска в стеклах, отражавших несущееся над селом фиолетовое небо. Безлюдно было на улицах, мрачно и сиротливо. Только озябшие часовые на перекрестках несколько раз требовательно останавливали «виллис». Полковник Гуляев молчал, молчал и Борис, закрыв глаза, усилием воли пытаясь обрести душевное равновесие, которое так необходимо было ему в предстоящем разговоре с полковником Иверзевым. Но этого равновесия не было, и он сидел, стиснув зубы, чтобы не застонать. После вчерашней ночи, когда он шел один в лесу, все словно сместилось в его душе, и он ничего не мог забыть.

— Здесь останови, — раздался голос полковника Гуляева, и потом: — Часовой! Штаб дивизии?

Борис открыл глаза, увидел серую пустынную улицу; «виллис», нырнув в придорожной канаве, вплотную притерся к палисаднику, за которым протяжно пели на ветру сосны. За ними отблескивали черные стекла высокой хаты с крыльцом.

Часовой шел по песчаной дорожке к «виллису». Полковник Гуляев грузно вылез из машины, в раздумье поглядел на окна, спросил глуховато:

— Спят, что ли, в такую рань?

— Недавно с передовой вернулись. Должно, не спят, товарищ полковник, — ломким баском ответил часовой, сдерживая судорогу зевоты. — Вроде даже жена к командиру дивизии приехала. Да вон адъютант, на сеновале спал, кажись. Все выясните, товарищ полковник. Товарищ лейтенант, к вам! — крикнул часовой, отходя от машины.

Через двор от клуни шел, покачиваясь от сна, адъютант Иверзева, — шинель накинута, красивое юное лицо помято, каштановые волосы упали на висок. Видимо, спросонок не поняв, в чем дело, он пробормотал, зябко передернув плечами: