Батальоны просят огня

Кондратьев ответил серьезно:

— С Бульбанюком ничего не известно. Дело в том, Шура, что вся дивизия уходит под Днепров, а батальоны и мы остаемся здесь до особого приказа. Мы поддерживаем батальоны.

— Поддерживаем? — изумленно вскинула брови Шура. — Мы поддерживаем только один батальон Максимова. А Бульбанюк?..

Кондратьев покашлял в замазанную землей ладонь, опустил глаза.

— Ну? — спросила она. — Ну?

— Точно неизвестна позиция Бульбанюка, — проговорил он наконец. — Гуляев ждет связи. Неизвестно, куда стрелять.

— Эх, вы-ы! — сказала она с какой-то дрогнувшей неприязнью и презрением в душе. — Чего вы ждете? Чего ждете?

— Шура, я тебе должен сказать прямо: все наши плоты и твой санитарный я отдал пехоте по приказу Гуляева. Им не хватает плотов.

— Зачем же санитарный? — сказала Шура тихо и упрекающе, точно он вновь нуждался в ее защите. — Ну зачем?

Несколько минут спустя Шура появилась в глубоком окопе взвода управления. Никто из разведчиков и связистов не обратил на нее внимания. Младший лейтенант Сухоплюев, длинный, тонкий, как орудийный банник, лежал, вытянувшись на шинели, перед рацией, задумчиво сосал потухший окурок, прилипший к губе.

— Мне… связаться со штабом полка. — В голосе Шуры появилась требовательная интонация. — Срочно.

Сухоплюев, продолжая глядеть на рацию, сплюнул окурок, бормотнул осипшим от долгого молчания баритоном:

— В чем дело еще?

— У тебя связь, милый? — не ответив ему, но уже с небрежным дружелюбием спросила Шура телефониста, уверенно положив руку на его плечо. — Дай штаб полка. Я насчет переправы раненых.

— Ну, а сколько раненых?

Сухоплюев повернул голову, устремил взгляд на ее грудь.

— Еще не знаю, сколько будет.

Младший лейтенант подумал, напуская на лицо официальную серьезность.

— Соединяйте! — неожиданно приказал он связисту своим низко гудящим баритоном, всегда вызывавшим насмешливое удивление Шуры.

Он казался внешне суховатым и надменным, этот молчаливый младший лейтенант, но в батарее не было более исполнительно-аккуратных и надежных людей, чем он. Шура не знала, почему так заторопился Сухоплюев соединить ее, санинструктора, с высшим командным лицом в полку, не знала, о чем думал он. А младший лейтенант Сухоплюев в это время думал о том, что очень скоро может совершиться многое, что тайно желал, чем тайно жил он последние часы на плацдарме. Из офицеров батареи теперь оставались только двое: он и старший лейтенант Кондратьев. Если Кондратьева ранят, то его немедленно отправят в тыл, и место комбата займет он, Сухоплюев; и это — долгожданная самостоятельность, долгожданная свобода действий, первая ступенька к ожидаемому всю войну, неповторимому и счастливому подвигу, к честной известности, в чем не было до сих пор у него особого случая и чего он страстно хотел. А при свободе действий он, младший лейтенант, мог взять на себя все, что не мог сделать мягкий старший лейтенант Кондратьев, и в этом он был твердо убежден.

— Штаб полка, штаб полка… — бормотал связист, все косясь в сторону пехотных траншей, где по-прежнему не утихало движение.

— Вы, кажется, под трибунал захотели? — бесстрастным голосом остановил его Сухоплюев. — Забылись? Где же позывные?

— Четвертого, Четвертого, — поправился связист и сейчас же передал Шуре трубку. — Полковник…

— Товарищ Четвертый, — спокойно начала Шура и замолчала.

Глухой голос недовольно заговорил в трубке:

— Кто? Говорите точнее! Ну?

— Я санинструктор от Шестого, — повторила Шура уже окрепшим, решительным тоном. — Вы приказали весь транспорт отдать… соседям. Мне нужен один транспорт для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ Четвертый…

— Ну зачем вы делаете это? — прозвучали раздельные слова за спиной Шуры, и от этих слов будто холодной враждебностью повеяло на нее.

Она повернулась как бы от неприятного физического прикосновения к спине и в двух шагах увидела старшего лейтенанта Кондратьева, рядом с ним вытянулась, застыв, фигура старшины Цыгичко.

— Что вы делаете? — почти шепотом сказал Кондратьев, шагнул к ней, и следом, как заведенный, шагнул старшина. — Зачем вы?..

— Прошу вас, не мешайте мне, — тихо ответила Шура и медлительно сдунула волос со щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева, устремленный на нее.

— Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять прикажете? Это я вам мешаю? — удивился голос полковника. — Ну, уважаемая, время не для кокетливых шуток!

— Я не намереваюсь шутить, товарищ Четвертый! — отчего-то наслаждаясь замешательством Кондратьева, выговорила Шура, словно падая с высоты. — Я имею право требовать, что положено для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ Четвертый!..

Она замолчала и снова нервно сдунула волос. Ей нечего было терять.

— К телефону Шестого, — суховато потребовал Гуляев.

И, уже более не наслаждаясь растерянным лицом Кондратьева, Шура возбужденно поднялась, протянула ему трубку.

— Вас, товарищ старший лейтенант.

Он стал к Шуре боком и начал быстро говорить, преодолевая смущение, — одни глаза оставались грустными, — и она, наблюдая за ним, уже не узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе.

Он говорил:

— Есть. Слушаюсь… Слушаюсь. Никак нет. Немного. Кравчук. Отправлен с соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой. Никаких сигналов. Слушаюсь… Будем ждать. Будем ждать…

— Значит, ждать? — проговорил Сухоплюев.

Кондратьев, подтверждая, молча и серьезно кивнул, отдал трубку связисту. Шура стояла выпрямившись. Спросила:

— Значит… Значит, раненые будут переправляться вплавь?

— Пойдемте! — И не голосом, а выражением глаз он попросил Шуру пойти по траншее впереди себя, и она подчинилась.

— А я, товарищ старший лейтенант? — забормотал Цыгичко, забегая вперед в ходе сообщения и напряженно вытягиваясь перед Кондратьевым. — Мне куда же?

— К орудию, — ответил Кондратьев.

— А они… Как же? Не знают, что меня вернули, — улыбнулся старшина виновато и робко.

— Я скажу. — Кондратьев полуласково подтолкнул Цыгичко в плечо. — Я все скажу.

Теперь они были одни.

Из-за поворота траншеи доносился сдавленный голос Сухоплюева, с расстановками вызывающего Волгу, затихали приглушенные туманом шаги Цыгичко. Было одиноко, сыро и жутко стоять вблизи опустевших траншей пехоты, будто вся земля вымерла, была задушена туманом.

— Шура, — заговорил Кондратьев, трогая запотевшую золотую пуговицу на ее шинели. — Неужели вы не поняли? Мы остаемся здесь. Понимаете? Мы уйдем отсюда, когда Бульбанюк и Максимов будут на левом берегу. Когда это будет — не знаю… А просить плот, — он усмехнулся, — просить плот, когда мы остаемся тут, просто неловко.

— Мы остаемся здесь навечно?

— Я не хотел бы, чтобы это случилось, — ответил он. — Все цепляется одно за другое.

Он отпустил ее пуговицу, и в тишине долетел до них из белесой мглы безнадежно бьющий в одну точку голос: «Волга… Волга…Волга…» — и Шура, с ужасом подумав, что свершилось что-то непоправимое с Волгой, Борисом, с ней самой, с Кондратьевым, прислонилась к стене траншеи и, как бы защищаясь от чего-то, страстно выговорила: