Батальоны просят огня

— Не верю, не верю. Ни во что плохое не верю! Все будет хорошо! Все будет хо-о… — И, прижав подбородок к груди, заплакала без слез, не договорив от отчаяния, как будто была виновата в чьей-то гибели.

— Шурочка, милая… Зачем вы? — растерянно зашептал Кондратьев. — Прошу вас, Шурочка, милая…

— Нервы, — ответила она, подымая лицо с сухо блестевшими глазами. — Я не знала, что у меня нервы.

Все случилось в сумерки.

А целый день холодный, сырой воздух очищался от тумана: то, расправляя синие дымы в низинах, выглядывало солнце из пепельно-серой мглы, и тогда веселели мокрые кусты на берегу; то все небо, до горизонта, затягивало черно-сизой гарью низко клубящихся туч; приносили они влажный запах ноябрьского дождя — все мрачнело и тускло и плоско отражалось небо в неуютном осеннем Днепре.

Весь день над плацдармом не было немецких самолетов, даже в те часы, когда прояснялись небесные дали. Но в полдень они внезапно появились в стороне — их насчитали двадцать четыре. Они прошли мимо плацдарма, развернулись далеко над лесами и полчаса крутились и ныряли там, бомбили — вздрагивала земля.

Люди глядели туда, стоя в кустах около орудия, — никто не думал в этот момент о гибели других: даже улыбаясь, думали о батальоне Бульбанюка, который еще жив, — мертвых не бомбят.

Тогда же Кондратьев позвонил полковнику Гуляеву, сообщил ему об этой первой весточке о батальоне.

— Надо открывать огонь по старым данным, товарищ Четвертый! — сказал Кондратьев с волнением и радостью.

— А вы точно знаете новую позицию батальона? По своим лупанете? Связь мне с батальоном! Вот что — связь! Связь! — И, засопев в трубку, полковник прервал разговор.

А мимо летели, наслаиваясь, облака над лесами, над притихшей немецкой передовой, над еловой посадкой, где затаились чужие танки. Тяжелый, едкий туман утра съел нежную желтизну осени, и все посерело, намокло, утратило краски. Ветер гнул и мотал под обрывом уже совсем голый кустарник, вызывающий тоску, вздымал над берегом последние черные листья, нес их и бросал на пустынную, студено-фиолетовую воду Днепра. Там, в стороне посеревшего острова, не видно было ни одной лодчонки. И неприятно молчала немецкая артиллерия.

Потом далеко справа, откуда глухо доносилась канонада, едва видимыми комариками прошла группа штурмовиков, за ней волной пронеслась другая, третья, все небо замельтешило там, долетел слабый гул, и тогда все разом поглядели друг на друга, потом — на Кондратьева.

Деревянко зло сказал:

— Не туда, не туда, дьяволы!

— Это на Днепров, — тихо ответил Кондратьев.

Только наводчик Елютин, спокойный, лежал на снарядных ящиках, по обыкновению, копался в механизме ручных часов, разложенных на несвежем носовом платке.

— Наладился! — угрюмо бормотал Бобков и косил широкие брови. — Нужны твои часы, как собаке калоши. Брось, говорят, не то как махну по твоей механизме. Искры полетят!

— Ну, а какой толк? — миролюбиво отвечая Елютин. — Может, тебе часы не надо, а я обещал Лузанчикову.

Бобков беспричинно раздражился:

— А на кой они мне? Я и так в подрез время узнаю, понял? По воздуху, понял? По нюху. Ноздрей!

— Ну, сколько сейчас времени? — Елютин улыбался, и, как отсвет этой улыбки, мелькало сочувствие в широко раскрытых глазах Лузанчикова.

— Дурак! — мрачно и самолюбиво отрезал Бобков. — И сроду, видно, так! Полтретьего. Проверь! Поработал бы четыре года в поле на тракторе — часы б через забор забросил, как воспоминание. — И обратился к Кондратьеву неуспокоенно: — Загораем, товарищ старший лейтенант? Там бомбят, здесь бомбы не рвутся! Курорт!

И огромный, широкий, шевеля сильными плечами под шуршащей на ветру плащ-палаткой, враждебно глядел в сторону скрытых лесами Ново-Михайловки и Белохатки, где отбомбили самолеты и непрерывно постукивала молотилка боя.

Разговоры были ненужны, бессмысленны, но тяжелее всего молчание на плацдарме, тесно сжатом низким небом, плоскомертвенным Днепром, бесприютно пасмурной землей и перекатами канонады слева и справа.

Стал накрапывать дождь, потом посыпался мелкой, нудной пылью, затянув сизым туманцем немецкие окопы, посадку, дорогу за ней, темные леса, остров на Днепре. Орудия и открытые в ящиках снаряды влажно заблестели; потемнели капюшоны солдат, сидевших на станинах нахохленными воронами.

«Надо открывать огонь, — думал Кондратьев, слушая сонный лепет дождя по капюшону. — Чего я жду? Позывных батальона? А будут ли они? Полковник, и солдаты, и я понимаем, что ждать глупо! Что же, я открою без команды огонь и отвечу… Но если все изменилось там, я ударю по своим? Меня расстреляют за это. Но они просили на рассвете огня. Где же приказ, наконец?..»

Он огляделся. Солдаты цепко уловили его движение, и тотчас он услышал над ухом вежливо воркующий голос Цыгичко:

— Пока… Поскольку без делов солдаты, товарищ старший лейтенант, разрешили бы им в землянках погреться. Тепло, ведь оно бодрость духа и моральное состояние придает. Основываясь, значит, на опыте прошлых боев с немецкими оккупантами.

— Да? — спросил Кондратьев. — Вон даже как? Очень хорошо!

Старшина напряженно улыбнулся, прикрыв рот ладонью.

— Следовательно, забота о живых людях, — едко сказал Деревянко. — Моральное состояние приподымает! Большой мастер приподымать!

— Старшина, ты никак свою палатку потерял? — в упор спросил Бобков.

— Да разве я ж о себе, хлопцы? — забормотал Цыгичко. — Я же не о себе.

«Что я стою? Почему я не подаю команду? — думал Кондратьев. — Есть ли оправдание тому, что люди гибнут там, а я стою вот здесь, как последний подлец, и думаю о чистоте своей совести?»

— Старший лейтенант, к телефону!

Он пришел в себя, — шуршал в кустах дождь, из окопа Сухоплюева тревожно высовывалась голова связиста, и вдруг с горячо поднявшейся в душе злостью к себе он скомандовал срывающимся голосом:

— К бою! Зарядить и ждать!

Все вскочили, и он, добежав до сухоплюевского окопа, покрытого сверху плащ-палаткой, спросил громко:

— Кто? Гуляев?

Кондратьев взял трубку, облизнул шершавые, обветренные губы, сказал:

— Товарищ Четвертый…

— Что?

— Я не могу ждать. На что мы надеемся?

Полковник Гуляев шумно дышал в трубку.

— На чудо. И терпение.

— Чуда не будет. Я открываю огонь!

Было молчание — долгое, мучительно неясное.

— Открывай, — неожиданно тихо сказал полковник. — Открывай, сынок… Открывай. По Ново-Михайловке. Да людей береги. Слышишь, голубчик? Людей. Вы ведь у меня… последние артиллеристы.

А Шура стояла в стороне, прислонясь к стене окопа, молча кутаясь в плащ-палатку, как будто знобило ее.

Глава пятнадцатая

Глубокой ночью, ясно вызвездившей в черном чистом небе, небольшой плот осторожно отчалил от правого берега, мягко захлюпал по черной воде, качаясь и наплывая на синие зигзаги горевших в воде созвездий.

В эту ночь не зажигали Днепр немецкие прожектора, не стреляли вдоль берега крупнокалиберные пулеметы, танки не били прямой наводкой по острову на шум машин, на случайно мелькнувший огонек.