Бедный маленький мир

– Дай я, – предложил он.

– Да уже почти все.

Она не оглядывалась, но почему-то Давор точно знал, что жена улыбается. Все сливы сажала она и никого к ним не подпускает. Он был уверен, что Санда с ними разговаривает. С деревьями. Ко всей остальной флоре она была безразлична. К садовым цветам, например. Или к домашним растениям. А деревья ее завораживали. Наверное, ее предками были друиды.

– Да, почти все, – повторила жена. – Сохнет ветка, ну что ты будешь делать…

– Иди черешню есть, – позвал Давор.

Санда унесла пилу в дом, вернулась, села рядом и стала смотреть на его руки.

– Ты чего? – спросил он и запустил черешневую косточку в ствол дерева.

– У тебя руки такие, как будто ты целый день камни таскал. Все вены наружу.

– Старость, – печально обронил Давор. – Подкралась незаметно. Кожа становится тоньше и все такое.

– Старость? – засмеялась Санда. – Иди ты!

Он увернулся от легкого дружеского подзатыльника и чуть не перевернул миску с черешней.

– Береги руки, – сказала жена.

– В моем деле, – улыбнулся Давор, – голова важнее, чем руки.

Когда он улыбался, Санда на время теряла чувство реальности. У него была самая лучшая улыбка на Земле. Стоило ему улыбнуться – и двадцатитысячная толпа взрывалась аплодисментами. Вот так. Можно было и не играть.

Двадцать лет назад Давор зашел в ее салон и улыбнулся. Он вообще-то хотел купить индийскую настольную лампу, но нашел себе жену.

Санда тогда возилась с папирусными календарями – они шуршащими коричневыми лентами стекали со стола и никак не хотели скручиваться в рулоны. Ни в какую! Она оглянулась на звук китайского колокольчика и увидела кого-то, немного похожего на Ринго Старра – с длинными волнистыми волосами, в вельветовом пиджаке и, конечно, в клешеных «ливайсах». «Ливайсы» Санда за сто метров определяла на глаз. Сама такая. В общем, посетитель улыбнулся, а она, вдруг поскользнувшись на проклятой папирусной ленте, в поисках опоры зацепила рукой картонный ящик с ямайскими маракасами. И в тот же момент оказалась в крепких объятиях мужчины, который, пока маракасы с грохотом и звоном низвергались с верхней полки стеллажа, сквозь упавшие на глаза волосы внимательно разглядывал Санду. И улыбался. Он улыбался, а у нее слезы наворачивались на глаза. И после так было всегда – она готова была заплакать от его улыбки. Была во всем этом какая-то малообъяснимая чертовщина.

С тех пор Давор не постарел совершенно, только вьющиеся и черные когда-то волосы стали почти все пепельными. Соль с перцем. «Старость», – говорит он. Смешной. Никто из его ровесников не выглядит так в пятьдесят шесть.

И еще одна его особенность. Давор поднимает руку над головой, и тридцатитысячная толпа взрывается аплодисментами. Можно и не играть. В какой-то статье Санда прочла, что он – экстравагантная реинкарнация Моцарта. Король симфонизма. Гений.

Сейчас она сидела на крыльце и смотрела, как славянская реинкарнация Моцарта в крайне растрепанном виде бродит босиком по двору, гладит ствол сливы и пытается попасть в кошку черешневой косточкой. В соседскую кошку. Безуспешно пытается. Кошка спасается от него, отчаянно карабкаясь на сливу, и он довольно хохочет.

Санда ушла в дом, и Давор проводил ее взглядом. Завтра он уедет, а она останется. И больная слива останется. А Иренка с Наташей, слишком самостоятельные для своих пятнадцати лет – дочки уже вовсю подвергают сомнению суровые родительские установки. Наташа вчера сказала что-то вроде того, что «старые хиппи с возрастом становятся святее Папы Римского», и это якобы страшно ее раздражает. Санда останется разбираться с их общими домашними проблемами, а он уедет в длинное мировое турне вместе со своим раздолбайским цыганским табором. Шутки шутками, а тридцать человек его коллектива – это вам не пятеро музыкантов какой-нибудь рок-команды. Но они любят его, и ему с ними легко. Он сужает глаза, и наступает полная тишина. Без проблем. Сначала они поедут в страну, чьи нежные перламутровые сумерки и розовые облака однажды уже тронули его душу. В страну, в которой и близко нет невыносимо фригидного европейского изящества, – он уже проехал ее в прошлый раз на машине с севера на юг и не забыл мощную эротическую энергетику открывшегося ему видеоряда. Там царят темперамент, небрежно завуалированный гедонизм и разгильдяйская непрактичность. Смешная и милая, такая понятная страна. Сербия тоже была смешной и милой – до войны.

– Ты всегда уезжаешь, – раздался совсем рядом вздох Санды.

Он и не заметил, как жена вернулась на крыльцо и теперь сидела на ступеньке с бокалом белого вина.

– Нет, – покачал Давор головой, – ты не права.

– Я права.

– Нет. – Он стоял посреди двора вполоборота к Санде и смотрел на нее сквозь упавшие на глаза волосы. – Посмотрим на это иначе: я всегда возвращаюсь.

* * *

– Да ну, надоело. Вечно одно и то же. Академики.

Владимир Тимофеевич говорил, внимательно рассматривая большую голландскую грушу. Сначала поднес ее к носу, а теперь держал на вытянутой руке, недовольно прищурив левый глаз.

Сонечка заинтересованно заглядывала снизу.

– Академики, – продолжал он, – люди парадигматические. Они в улучшенном виде излагают то, что уже было.

– Дед, ты с грушей разговариваешь? – спросила Сонечка.

– Да, поеду, но только ради Анисимова. Мы не виделись с ним десять лет. Нет, лапушка, – сказал он Сонечке, – я разговариваю по телефону.

– А где трубка?

– Какая ты замечательная. Все замечаешь. У меня в ухе такая маленькая злобная штучка – называется блютус.

– Пойдем гулять, – попросила Сонечка. – Пожалуйста. На ипподром.

– Я не могу. – Владимир Тимофеевич растерянно глянул в сторону компьютера. – Я работаю.

Сонечка сдвинула брови, заложила руки за спину и строго произнесла:

– Дедушка Ленин тоже работал. Он сидел и писал ручкой с таким носиком. А мальчик подошел и сказал ему что-то на ухо. И дедушка Ленин пошел с ним гулять в сад. Не вижу ничего смешного! Когда ты смеешься, у тебя живот качается и дрожит.

– Ох, – с трудом выдохнул Владимир Тимофеевич, придерживая дрожащий от смеха живот. – Тебе баба Тася рассказала? А она тебе хоть объяснила, кто такой Ленин?

«Мама, старая большевичка… – подумал Владимир Тимофеевич. – Просвещает молодое поколение…»

– Ленин – вождь и учитель, – твердо заявила Сонечка.

Нет, пора идти на ипподром. Сонечка способна «упаковать» кого угодно – девочке шесть лет, она уже может построить систему аргументов. И баба Тася – не единственный источник информации. Пока баба Тася дремлет в кресле или рассматривает в лупу карту Индокитая, ее правнучка удобно окапывается на первом этаже книжного шкафа и читает все подряд. Там ее и обнаружили однажды уснувшей на двести пятнадцатой странице «Золотого теленка». «Двенадцать стульев» к тому времени она уже прочла.

Цо то бендзе?..

– Беги к бабушке на кухню, – сказал Владимир Тимофеевич. – Возьми черный хлеб и сахарок.

– Черный хлеб и сахарок! – кричала Сонечка на бегу. – И бутерброды нам с дедушкой!

Аля тушила овощи. Владимир Тимофеевич посмотрел на прямую спину жены, на которой мягко лежал полуразвязавшийся узел светлых волос.

– Чому розплетена коса? – пропел он, плотоядно заглядывая в кастрюлю.

– Ой, Вова… Купи масла растительного, ладно? И Сонечке клубнику. Телефон звонил, но сорвался. Такой, как межгород, был вызов.

– Или дети из Гамерики? – с надеждой спросил Владимир Тимофеевич.

– Или дети. Ой, Вова, я так волнуюсь…

Дети из Гамерики не звонили уже неделю. Для Али это твердый повод пить валерьянку. И так последние полтора года. А разгильдяйские и безответственные дети просто по уши сидят в своих «Макинтошах», ими же и питаются. Аниматоры. Разве можно им Сонечку отдавать, спрашивается в задаче?

– Папик, не шуми! – говорила в прошлый раз Лариска. – Мы с Максиком снова перепутали день и ночь, так заработались. Смотрим – уже день, а у вас-то ночь… И так всю неделю.