Бедный негр

— А сколько у нее осталось детей?

Новый посетитель вошел в надвинутой на уши широкополой шляпе; на кончике его носа висели очки, но он смотрел поверх них. Одежда пришельца была вся измята, карманы его куртки, скорее походившие на переметные сумы, топорщились от книг, стоптанные башмаки покрывала толстая корка желтоватой грязи.

— Четверо, — машинально ответила на вопрос одна из сестер покойной.

— Недурно она исполнила божью заповедь, — сказал незнакомец, направляясь в глубь дома.

Обе сестры Сеспедес, закоренелые старые девы, вскочив, закричали:

— Да это же Сесилио!

— Боже правый, — успела еще добавить старшая сестра, которая ответила на вопрос Сесилио. — Как же это я сразу его не узнала?

И тут обе сестры припомнили, что их чудаковатому братцу Никогда не нравилось, чтобы его встречали или чего доброго устраивали в его честь пышный семейный прием. Не впервой Сесилио Сеспедес покидал отчий дом или возвращался в него, даже не подумав попрощаться или поздороваться со своими сестрами; вот почему они снова уселись, недовольно бормоча:

— Вечно этот Сесилио со своими штучками! Неисправимый!

Почтенные визитерши в свою очередь шептались:

— Горбатого могила исправит!

Так явился в лоно семьи отсутствовавший десять лет лиценциат Сесилио Сеспедес. В день смерти Анны Юлии Алькорта он пришел, чтобы, участвуя в ее похоронах, сохранить в тайне страшную правду. Он закрыл Анне Юлии глаза, поцеловал в лоб (никто и не подозревал, что Сесилио любил девушку) и тут же покинул помещичий дом. Не заходя к себе, он прямо отправился в путь, и вот теперь это долгое путешествие по стране завершилось.

Сесилио прошел в свои комнаты, расположенные в верхнем этаже обширного дома, отпер дверь в библиотеку — ключ по-прежнему торчал в скважине — и с удивлением увидел, что разбросанные им как попало книги на всевозможных языках, живых и мертвых, аккуратно были расставлены по полкам. Застыв на пороге, он громко спросил, обернувшись в сторону галереи:

— Кто посмел здесь хозяйничать?

— Это Сесилио, сын Фермина, — донеслось из галереи.

— А-а! — вдруг словно что-то вспомнив, сказал лиценциат и прошел в библиотеку, где он проводил большую часть времени, когда бывал дома.

Он достал из карманов книги, которые должны были еще больше обогатить его необыкновенную коллекцию, и, небрежно бросив их на стол, подошел к полкам, где теперь царил невыносимый порядок, прочитал несколько заглавий на корешках фолиантов, предварительно сняв совершенно ненужные очки, полистал несколько томов и поставил их на прежнее место; тут он, однако, заметил, что перевернул книги, и поставил их как следует, улыбнувшись при воспоминании о порядке, который навел без него племянник, совсем незнакомый ему человек (Сесилио ушел из дому, когда мальчику исполнилось всего лишь несколько месяцев). Затем он уселся за письменный стол в покойное вольтеровское кресло с высокой спинкой, на которую склонил голову, и, закрыв глаза, отдался воспоминаниям.

— Сесилио-младший, Сесилио-старший, — тихо бормотал он. — Состариться, пройти жизнь, отойти в вечность…

Математика, медицина, юриспруденция… В сумеречном свете, льющемся через зарешеченные окна библиотеки, тускло поблескивали золоченые корешки фолиантов, чинно выстроенные на полках. Астрономия, физика, ботаника, история, геология, философия… Книги на всех языках, на которых люди только выражали свои мысли, являли свое искусство в поэзии и прозе… В семействе Сеспедес любили повторять речение: «Никто никогда не разгадает двух загадок: когда рыба пьет воду и когда Сесилио успел приобрести столько знаний».

Путешествия были его страстью: он исходил всю страну, неся в своих карманах — переметных сумах — всевозможные книги, чем-либо заслужившие его внимание. Но всегда им руководило не столько желание познать как можно больше, сколько сумасбродное стремление опередить в знаниях других.

— Производить себе подобных и потом умереть!

Сесилио уже стукнуло сорок лет, а он, старый холостяк, еще ни разу не поцеловал любимую девушку, если не считать поцелуя, который он запечатлел в ту памятную ночь на холодном лбу усопшей.

— Тьфу! Неужели не найдется на свете менее глупых занятий?

Золото на корешках фолиантов потухло. Теперь уже можно было открыть глаза, не страшась дневного света, и грезить наяву. Вечный бродяга порывисто поднялся и сказал:

— Ну что ж! Пойдем познакомимся с отпрысками Амелии.

Овдовевший Фермин Алькорта, окруженный детьми, что придавало ему еще больше внушительности и важности, напыщенно-патетическим тоном представил их шурину:

— Это Сесилио, на которого после кончины Карлоса и Фермина я возлагаю все свои надежды по продлению нашего славного рода. Когда ты уехал, ему еще не было года, а теперь он уже вырос и всем сердцем любит тебя. Он мечтает стать твоим учеником, жаждет знать столько же, сколько ты. Ему, как говорится, и книги в руки — благо их полно дома. А вот наши сокровища — наши домашние добродетели (под крышей этого дома они не иссякали никогда) все перед тобой: от младшей до старшей; вот грация, так мы зовем крошку Аурелию, которой недавно исполнилось всего семь лет; средняя, Кармела, — сама нежность, ей скоро будет девять, и, наконец, Луи-сана, этой уже двенадцать лет и четыре месяца; она особая статья, не далее как вчера я назвал ее «Солью Семьи», ты поймешь это, когда узнаешь ее поближе. А сейчас ты сам видишь, как эти маленькие создания безутешно оплакивают безвременно почившую мать.

— Хорошо, старина, хорошо! — воскликнул Сесилио-старший. — Ты мне уже представил своих детишек, и я очень рад видеть их живыми и здоровыми. Дай бог, чтобы они всегда были такими. Не менее приятно мне было повидать, хотя и не в Эль-Матахэй, где я предполагал…

Тут одна из сестер Сесилио, присутствовавшая при этом разговоре, вдруг начала усиленно кашлять, хотя вовсе не была простужена, а другая, не дав брату закончить фразу, вскричала:

— Сесилио!

Фермин Алькорта в свою очередь поспешно добавил:

— Сесилио, вероятно, желает рассказать нам о своих странствиях, но начал не совсем удачно, с конца. Не лучше ли, дорогой шурин, если ты начнешь свой рассказ с чего-нибудь другого…

Уперев руки в бока и оглядев всех поверх очков, ученый латинист воскликнул:

— Суета сует!

И тут же, повернувшись к своему тезке-племяннику, не спускавшему с него восторженных глаз, сказал!

— Запомни, тезка, мое первое нравоучение:

В старинном дворянском доме две вещи наносят вред: гордость сердца съедает, а стены ест короед.

Мальчик с волнением ученика, обожающего своего учителя, повторил четверостишие, и Сесилио-старший похвалил его:

— Браво, браво! Сперва он повторял как попугай, а потом, докумекав, стал называться человеком. Память у тебя отличная.

Но тут их прервал дон Фермин:

— Полно, дети мои. Вы уже познакомились со знаменитым дядюшкой, а теперь пора спать. Да благословит вас господь.

Дети отправились к себе, а Сесилио-старший, оставшись с шурином и сестрами, решительно возобновил прерванный разговор: