Бедный негр
Шрифт:
— Мансано, sublata causa, tollitur efectum [22] , — сказал он хозяину постоялого двора.
— Что вы там такое говорите, дон Сесилио? — спросил Мансано.
— Я говорю, что мой труд предназначался как плата за будущий завтрак, но, поскольку я ухожу не окончив, все остается по-прежнему. Пускай тебе дорисует кто-нибудь другой.
И Сесилио-старший зашагал вниз по склону.
II
22
Поскольку причина отпала, действия не последует (лат.).
Дух
23
Монагас Хосе Тадео (1784–1868) — участник войны за независимость, впоследствии военный диктатор Венесуэлы, правил страной в 1847–1858 годах вместе с братом Грегорио и в 1868 году.
— Ну, ты доволен, Росендо?! Они расстреляли конгресс! Попраны все политические свободы, навеки погибла наша несчастная страна. Ты этого хотел? Ну так ликуй, празднуй победу!
Падре Медиавилья слушал Фермина Алькорту низко опустив голову; сдавленным голосом он ответил:
— Нет, Фермин, я не этого хотел! Признаю, что на сей раз все вышло шиворот-навыворот.
Так вновь возродилась старая дружба между простодушным либералом и норовистым консерватором; они оба нуждались в ней, ибо, что называется, не могли жить друг без друга, каждому недоставало собеседника, перед которым он мог бы поминутно защищать свои убеждения. Дон Фермин олицетворял собой безупречную скромность, принцип высочайшего самоуважения, красноречивое воплощение жизни; Росендо Медиавилья был грубоватым балагуром, ехидной насмешкой и духом противоречия.
На вопрос друзей, вправду ли он помирился с Алькорта, священник отвечал:
— Да ведь мы не можем прожить, чтобы не подраться друг с другом на мечах. Вернее, он обнажает свой меч, а я поднимаю свою суковатую палку.
Они спорили и пререкались чуть ли ни каждый вечер на тертулиях в доме священника, где недовольство — отжившая форма борьбы бессильной оппозиции — соединяло воедино консерваторов и добропорядочных либералов, сшибавшихся в жарких диспутах, которые с каждым днем все меньше и меньше отражали запросы страны и эпохи. В этих нелепых диспутах всё чаще затрагивались личные интересы; так обычно происходит, когда теряют из поля зрения общественные интересы, и боевой задор, не находя настоящего применения, изливается в мелочных перебранках.
Символом спада в жаркой политической борьбе явилось поведение падре Росендо Медиавилья, сменившего свинцовое кропило — о нем он уже не упоминал — на суковатую дубину, которой падре стал обороняться от рыцарского меча дона Фермина Алькорта.
— Где вожди либеральной партии? Разве теперь можно услышать в ваших рядах что-либо хотя бы отдаленно напоминающее необъятное красноречие Хуана Висенте Гонсалеса? [24]
— Прости, дорогой Фермин. Но необъятное у этого знатного мужа отнюдь не его красноречие, а та часть тела, которую оголяют в отхожем месте, куда, кстати, в ночь на двадцать четвертое января [25] он засунул от страха свою голову со всем красноречием. Я сам не видел этой сцены, но рассказывают, что именно часть, противоположная голове, была действительно необъятной.
24
Гонсалес Хуан Висенте (1806–1866) — известным венесуэльский писатель-публицист середины XIX века, сторонник консервативных взглядов, который, однако, беспощадно разоблачал военных диктаторов. Во время федеральной войны держал сторону консерваторов, но затем написал хвалебную биографию Фалькона (Фалькон Хуан Крисостомо — один из руководителей федералистского движения в Венесуэле, глава федералистов в войне 1858–1863 годов, президент Венесуэлы в 1863–1868 году.).
25
…двадцать четвертое января. — Речь идет о событиях 24 января 1848 года в городе Каракас, когда, возмущенный репрессиями
против либералов, расстрелами и террором, народ ворвался в здание Конгресса. События 24 января означали конец безраздельного господства консервативной олигархии в Венесуэле.— Гнусная ложь и клевета! Выдумки плебса, которые повторяют грубые мужланы.
— Зато они спасают нас от разглагольствований горе-ораторов.
И сколько раз после подобной перебранки, затеянной священником, дон Фермин возвращался домой, давая себе слово никогда больше не ходить на тертулии к падре.
И только частые письма от сына рассеивали неприятные мысли, возникавшие у дона Фермина после очередной стычки с падре. Покинув секретарский пост, который послужил ему неким трамплином для прыжка в будущее, Сесилио остался в Европе, готовя себя к высокой миссии, на которую возлагалось столько надежд. Он встречался с выдающимися людьми своей эпохи, черпая из первоисточника великую науку политической деятельности.
Отец взволнованно читал и перечитывал помятые страницы сыновних посланий и, растроганно складывая их, бормотал:
— Отлично, сынок, отлично! Ты мне написал чудесное письмо.
И дон Фермин тут же отправлялся читать письма падре Медиавилья, заранее предвкушая, какое он доставит ему удовольствие. По дороге он думал: «И не столь прекрасно то, о чем он пишет, как то, о чем он умалчивает. Он уже в совершенстве владеет политической наукой. Интеллектуальный багаж моего Сесилио ляжет значительным грузом на весы, которые отмеряют судьбы родины. Сейчас чаша этих весов склоняется под тяжестью нового меча Бренна [26] — копья генерала Монагаса».
26
Меч Бренна — Бренн — легендарный вождь галлов, взявших в 390 году до н. э. Рим. Согласно легенде, после долгой, но безуспешной осады холма Капитолия галлы за крупный выкуп согласились оставить город. Когда римляне, стали отвешивать золото, Бренн бросил на чашу весов свой тяжелый меч и на протесты римлян заявил: «Горе побежденным!»
Вот почему, когда разговор шел о письмах Сесилио, Росендо Медиавилья, глубоко уважая отцовские чувства друга, не извлекал на свет свою суковатую дубину.
Но были и сомневающиеся.
Сомневался капитан Антонио де Сеспедес, уволенный из армии с момента прихода к власти генерала Монагаса и снова обретавшийся в городе в качестве жениха Луи-саны.
Не слишком-то привлекательным рисовалось непримиримым олигархам их ближайшее будущее; они не были согласны с новой формой политической власти, которая вырисовывалась на горизонте, особенно это относилось к Антонио, отпрыску увядшего рода Сеспедес. В этом отчасти заключалась причина того, что возникшее еще в детстве любовное влечение Антонио и Луи-саны все еще не завершалось бракосочетанием.
Но истинная причина такой оттяжки заключалась в самой природе их любовных отношений, которые грозили перерасти в лишенную страсти холодную привычку.
Проведя день в самом приятном, исполненном очарования обществе Луисаны, Антонио, несмотря на все свои сомнения, на следующий же день готов был объявить о свадьбе, как вдруг все рушилось из-за неожиданного отказа невесты, обидевшейся на его шутку или банальное замечание. Оставив жениха стоять столбом посреди зала, она убегала к себе, громко хлопая дверьми.
То были вспышки, порожденные безрассудными мыслями, в которых она недавно призналась Сесилио. Мир вдруг становился маленьким и тесным для обуревавших ее огромных чувств: «Четыре стены, четыре ребенка». Безграничная серость жизни заурядной женщины, стирающей тряпки, укачивающей младенца. Нет, то не было ни просто разочарованием в Антонио, ни отсутствием у нее материнского чувства. Луисана сама сознавала, что все это было куда сложней, но никак не могла разобраться в своих же душевных переживаниях, и из множества мыслей, теснившихся в ее голове, оставались лишь обрывки фраз, выражающих духовную ограниченность и скудость: «Четыре стены, четыре привязанности на всю жизнь!»
— Ума не приложу, Антонио, как это ты сносишь ее дурные выходки, — твердила брату Аурелия или Кармела. — Надо прямо-таки обладать терпением многострадального Иова.
У Антонио де Сеспедес не было такого терпения и в помине; однако Луисана не была той женщиной, от которой мог легко отказаться мужчина, хотя бы немного познавший ее истинные душевные качества.
И, словно подчиняясь ее влиянию (Антонио тоже прекрасно сознавал, что его влекла не простая влюбленность, с какой уже давно покончили годы), он не мог разобраться в своих чувствах и, продолжая пребывать в сомнениях, не назначал дня своей свадьбы.