Бедный негр

Человек, внушавший большие надежды

Дон Фермин восседал во главе стола, за которым расположилась вся семья. Ему бы очень хотелось, чтобы на этом торжестве по случаю возвращения сына присутствовал бы кое-кто из его друзей, которые вместе с ним возлагали на Сесилио свои надежды, а также подруги его дочерей и их женихи, но виновник торжества неожиданно предпочел семейный интимный обед без шума и помпы, как в обычные дни; он устал от жизни вдали от родины и по возвращении в отчий дом желал наедине насладиться встречей с родными и близкими. За столом был он, его отец и три сестры. Сесилио начал свой рассказ.

Он рассказывал о своих странствиях, описывал города, где жил все эти годы, и новые земли, где путешествовал, — природу, людей, обычаи. Он подробно описывал обстановку, в которой происходили все эти события, умалчивая, однако, о главном герое одиссеи. Он выражал свои мысли ясно, с тонкостью наблюдательного и проницательного человека, и старик отец и сестры слушали его разинув рты.

Однако дон Фермин чувствовал, что в Сесилио чего-то не хватает. Огня, блеска?! Его сын говорил безупречно, это все так, но не больше. Быть может, спрашивал себя отец, от стольких мечтаний о победоносном красноречии сына на знаменитом заседании будущего конгресса он создал вымышленную, преувеличенную картину и на самом деле ничего подобного не случится? Или, быть может, его сын утратил нечто из своего необыкновенного ораторского дара?

«Разумеется, — успокаивал себя дон Фермин. — Ни место, ни тема разговора не требуют большего. Но даже ради нас, своих родственников, жаждущих послушать его, он мог бы, как бывало прежде, блеснуть своим красноречием».

Но Сесилио не блистал. Его речь, напротив, становилась все более несвязной и прерывистой, по мере того как он приближался к концу своего повествования. Он словно взбирался в гору, делал частые остановки, чтобы отдышаться, словно старался продлить путь, оттянуть момент прибытия.

«Быть может, это усталость после дороги, — продолжал думать дон Фермин, — он же говорил о тяжком пути, который проделал после Саргассова моря. А может, он устал не столько от дороги, сколько от многотрудных занятий. Вон как преждевременно поседели у него виски, пожелтело, словно пергамент, лицо, — видно, оно утратило юношескую свежесть от жара лампы, подле которой он занимался, быть может, ночи напролет. Все, все говорит об этом!»

Луисана тоже, казалось, заметила, что брат ее вовсе не походил на прежнего Сесилио, — не таким они предполагали увидеть его по возвращении, — и дон Фермин, следя за внимательным взором дочери, открывал в сыне все новые перемены. Едва приметно, но явственно дрожали его руки, когда он жестом подтверждал сказанное; как-то странно были опущены уголки рта, из-за чего, быть может, и происходило легкое, непривычное для всех, заикание; в глазах стояла какая-то грусть…

Дон Фермин старался побороть вспыхнувший в нем страх; успокаивая себя, он думал: «Все это небольшое переутомление от многотрудных занятий и долгого путешествия. Здешний воздух и покой как рукой снимут это утомление».

Задумавшись, дон Фермин потерял нить разговора с Сесилио.

— Прости за рассеянность, — извинился он. — Ты что-то сказал?

Я сказал, что пришел, увидел, возвратился.

Слова эти Сесилио произнес с печальной улыбкой, застрявшей в уголках опущенных губ, и добавил:

— Итак, у вас нет никаких известий о Сесилио-старшем?

Вот так же спрашивал он всякий раз по возвращении домой, но сейчас от этого вопроса у Луисаны почему-то защемило сердце.

— Никаких, — ответила она брату. — Ты же сам знаешь, что он никогда не дает о себе знать.

— Да, правда, но… никаких вестей! Не умер ли он?

Аурелия и Кармела недоуменно пожали плечами. Луисана продолжала молча смотреть на брата, дон Фермин, сделав неуверенный жест, старался завязать разговор, намекая на исторические слова, которыми Сесилио закончил свой рассказ о странствиях.

— Ты мог произнести эту знаменитую фразу, не меняя последнего слова. Но ты прав, что хочешь приберечь ее до того времени, когда осуществишь свой замысел на твоей родной земле, на твоей любимой отчизне, тем больше любимой, чем больше она страдает, осуществишь то, что мы все ждем от тебя.

Сесилио снова печально улыбнулся, тихо кивая седеющей головой; не поднимая взора, он крутил катышки из хлеба и слушал отца.

— Дела идут здесь плохо, как я уже тебе писал об этом в письмах. С одной стороны, винегрет из всеобщей амбиции и всеобщей, приправленной перцем, ненависти, как существующей, так и вымышленной. Чернь лавиной давит на благородных людей, рабы бунтуют против своих законных хозяев, никто не уважает власть, как только она утрачивает силу, всюду царит неповиновение, все жаждут править и приказывать. Одним словом, вольность сражается за свои права, а с другой стороны (разве странно, что сталкиваются противоположные полюсы?) — выступает процветающий деспотизм. С уничтожением конгресса покончено с политическими свободами, и наша партия, что бы ни говорили прекраснодушные люди, гигантскими шагами приближается к распаду, и все из-за того, что у нас нет действительно способного руководителя.

Дон Фермин сделал паузу. Сесилио по-прежнему крутил катышки из хлебных крошек. Отец продолжал:

— Я сказал: из-за того, что нет. Правильней, из-за того, что не было! Способного и знающего человека, который бы вновь смело и решительно повел нашу партию к власти. Я, Фермин Алькорта, отринув в сторону отцовские чувства, которые могли бы затуманить мой разум, и анализируя окружающее с холодным рассудочным спокойствием: беспристрастного обозревателя, возлагаю на тебя великую надежду, самую грандиозную и дорогую надежду всей моей жизни (это не только мое личное суждение, так думают и многие другие, возлагающие на тебя свои надежды), и я не устану говорить всюду и везде, и все согласятся со мной, что ты и есть именно этот человек.

Луисана, также принявшись скатывать из хлеба шарики, продолжала краешком глаза наблюдать за братом. Оба они улыбались. Аурелия и Кармела, которых не очень-то волновала политика и которые не слишком разбирались в патетическом, выспреннем стиле отцовских рассуждений, так ничего и не поняв, спокойно продолжали обед. Тогда дон Фермин сказал менее напыщенно:

— Мало найдется в Венесуэле людей, которые могли бы похвастаться такой подготовкой к общественной деятельности, как ты.

Но поскольку Сесилио и после этого ничего не ответил на его слова, дон Фермин, кашлянув, продолжал:

— Само собой разумеется, что, прежде чем ты окунешься в борьбу, тебе необходимо отдохнуть. Приезжай-ка на несколько дней в асьенду, подышишь там чистым воздухом, поездишь верхом, полазаешь по горам, покупаешься в реке. И оставь на время свои книги.

Не поднимая головы, глуховатым голосом Сесилио тихо сказал:

— Об этом я и думаю. Поселиться в асьенде.

Но все, даже Аурелия и Кармела, понимали, что, хотя Сесилио повторил отцовские слова, он сказал нечто совсем другое, прямо противоположное, и женщин охватило томительное предчувствие какой-то беды.

Гнетущая тишина воцарилась за столом, празднично накрытым в честь приезда Сесилио — человека, внушавшего большие надежды.

Как только окончился обед, гость, извинившись, ушел к себе отдохнуть. Оставшиеся за столом, посидев еще немного при свете лампы, горевшей в галерее, вскоре молча и грустно разошлись по своим спальням.

— Не иначе как у него несчастная любовь, — решили Аурелия и Кармела, для которых не существовало в жизни большего несчастья, чем неудачная любовь.

Мысли дона Фермина и Луисаны были куда более мрачными, и они предпочли умолчать о них.