Беглые взгляды

Окружена высокими холмами, Овечьим стадом ты с горы сбегаешь, И розовыми, белыми камнями В сухом прозрачном воздухе сверкаешь. Качаются разбойничьи фелюги, Горят в порту турецких флагов маки, Тростинки мачт, хрусталь волны упругий И на канатах лодочки-гамаки [346] .

Однако в стихотворении «Феодосия» просвечивают и танато-поэтические намеки на «оплаканное всеми»: поется «Яблочко» (подразумевается распространенная во время революции и русской Гражданской войны матросская прощальная песня «Яблочко, куда катишься?») [347] ; золотое семя (ассоциация: Золотой век) развеяно по ветру и никогда не вернется («Уносит ветер золотое семя/ — Оно пропало — больше не вернется»); «везут собак в тюрьмоподобной фуре»; кок, хладнокровно смотрящий с броненосца; рекламный щит, изображающий мужской сюртук — «без головы», — «дает понятье нам о человеке»; «прозрачна даль» (прозрачность как намек на «преисподнюю, царство теней»), и адмиралы «припоминают сон Шехеризады», — и только так, с помощью рассказа, поэтического языка, снова и снова удавалось избежать угрожающей смерти.

346

Мандельштам О.Сочинения. Т. 1 (см. примеч. 3 /В фале — примечание № 326 — прим. верст./). С. 127–128.

347

См. академический Словарь русского языка. М.: Русский язык, 1984. Т. 4. С. 777.

Общим названием «Феодосия» объединены четыре очерка ритмической прозы, которые появились в 1925 году как часть цикла «Шум времени». В ассоциативных прозаических произведениях «Начальник порта», «Старухина птица», «Бармы закона», «Мазеса да Винчи» [348] речь идет о путевых картинах, в которых Мандельштам играет привычными условностями в поисках их равноценной передачи искусством слова. Он представляет моментальные зарисовки, атмосферу отдельных сцен, характеры обитателей измученного войной города. Так, в «Начальнике порта» дана картина довоенной Феодосии, более напоминавшей не «гнездо хищников» Геную, но «нежную Флоренцию», где вся знать писала стихи и при приезде поэта-символиста Волошина впадала «как бы в античное умиление». Но очерк рисует и портрет начальника порта Александра Александровича, который во время войны из спящего «морского котенка» превратился в «гражданского морского бога» и «покровителя купцов», принимал бездомных путешественников и великодушно разрешал им ночевать в управлении порта. «Старухина птица» изображает жизнь и страшный покой в карантинной слободке Феодосии. Это «жалкий глиняный Геркуланум», где путешественник снимал жилье у старушки, которая так заботилась о нем, что «соблазн стать старухиной птицей» был велик, особенно в то время, когда «лучше было быть птицей, чем человеком». Очерк «Бармы закона» описывает южный город-амфитеатр, который предлагал «мирное посредничество и земле, и небу, и морю» [349] . Этот теплый эллинский портовый город, где теперь наемники использовали «возможность безнаказанного убийства», но жили и люди, подобные полковнику Цыгальскому, который нянчил свою слабоумную, похожую на гадалку сестру, писал стихи и мечтал о России, «увенчанной бармами закона», что напомнило путешественнику «почерневшую от дождя Фемиду на петербургском Сенате» [350] :

348

Четыре прозаических очерка «Феодосии» цитируются по изданию: Мандельштам О.Сочинения. Т. 2. С. 50–58.

349

Там же. С. 55.

350

Мандельштам О.Сочинения. Т. 2. С. 56.

Черное море надвинулось до самой Невы; густые, как деготь, волны его лизали плиты Исакия, с траурной пеной разбивались о ступени Сената [351] .

В центре очерка «Мазеса да Винчи» — образ владельца каменного дома в сухом «верхнем» городе, который сам создал себе художественный псевдоним, добавив к еврейской фамилии Мазес [352] женское окончание и превратив ее в личное имя, увенчанное фамилией «да Винчи», своего великого образца для подражания. Спальня чудака Мазеса, человека с женскими плечами, который рисовал только самого себя и «этюды с адамова яблока», своим хаосом из рисовальных принадлежностей, красок и книг уподоблялась «плывущему ренессансному кораблю» и «мастерской славного Леонардо».

351

В основании образа (точно так же, как в стихотворении «Золотистого меда струя») лежит традиционное для представителя русского образованного общества восприятие Крыма «как субститута Греции», замечает Сергей Аверинцев в статье «Золотого меда струя из бутылки текла…» (Mandelstam Centenary Conference (см. примеч. 10 /В фале — примечание № 333 — прим. верст./). С. 18–20). Он указывает и на стихотворение Мандельштама, написанное в Крыму в 1915 году «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», которое концентрируется вокруг воплотившейся метафоры: после прочтения списка кораблей в «Илиаде», Черное море подступает к изголовью бессонного лирического Я. Рената Лахман в своей книге «Ged"achtnis und Literatur» (Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1990. S. 394–403) дала удачную интерпретацию этого стихотворения; правда, здесь явно отсутствует ссылка на дантевскую Divina Commedia,где заключительный стих Paradiseстрока «l’amor che move il sole e l’altre stelle» («любовь движет солнце и светила») образует исходный любовно-теологический посыл для строки 9: «И море, и Гомер — все движется любовью» в стихотворении Мандельштама, соединяющем (культуру) море и Гомера «a mor(e)» по принципу анаграммы. Ср.: Мандельштам О.Камень. Ранние стихотворения 1908–1915.

352

По сообщению Э. С. Гурвич, в Феодосии был художник по имени Моисей, или же Мозессо. Ср.: Мандельштам О.Сочинения. Т. 2. С. 404.

Во втором прозаическом очерке «Старухина птица» находится семантически ключевое место всего цикла, восходящее к более раннему стихотворению «Феодосия» с дополненным древнегреческим мотивом овечьей шкуры (не Золотого руна символистов): «теплый и кроткий овечий город превратился в ад». Миролюбивость, претерпев метаморфозу, стала войной, тепло — холодом, прежний идиллический locus amoenusпревратился в голодный ад.

Проводимое Сталиным «раскулачивание» привело в 1932–1933 годах на юге страны к голоду, жертвами которого стали от 2 до 7 миллионов человек. Когда Осип и Надежда Мандельштам 18 апреля 1933 года приехали в Старый Крым, они пережили шок от увиденного там: изнуренные голодом люди молили о куске хлеба, взламывали покинутые крестьянские дома в поисках муки. Чета Мандельштамов вынуждена была привезти свой скудный паек из Москвы, потому что в Крыму не было больше хлеба. Осип Мандельштам, потрясенный видом разрушенного рая и переживанием «радикального отчуждения» [353] , не допускающего никакого сближения, написал в 1933 году одно из своих самых горьких политических стихотворений «Холодная весна, голодный Старый Крым». Это стихотворение находилось в его следственном деле, когда в мае 1934 года Мандельштама допрашивали на Лубянке. Сравнение «как при Врангеле» (то есть как во время Гражданской войны) звучало острым осуждением предательского «голодного оружия» Сталина. Историки говорят в этой же связи о «голодоморе» (см. специальный номер журнала «Osteuropa» 2004, 12) [354] . С моей точки зрения, анализ текста этого стихотворения выявляет нехарактерные для русской языковой нормы повторы сочетаний звуков /ал/, /али/, /ста/, /а…и…н/и, соответственно, их метатез, которые придают стихотворению явствующую из субтекста форму апелляции:

353

Бернхард Вальденфельс в «Топографии чужого» (см. примеч. 10 /В фале — примечание № 333 — прим. верст./) пишет о разных ступенях чужого; при этом в качестве самой экстремальной представляет «радикальное отчуждение» (С. 36–37), при котором между своим и чужим не остается ничего общего.

354

«Osteuropa», 2004, 12: Vernichtung durch Hunger. Der Holodomor in der Ukraine und der UdSSR. Berlin: Wissenschaftsverlag. Статьи Рудольфа А. Марка, Герхарда Симона, Эгберта Яна, Владимира Тендрякова, Станислава Кульчецкого, Рикарды Вульпиус, Николауса Катцера, Юрия Шаповала, Вильфреда Ильге, Валерия Васильева, Рольфа Гебнера и Дмитро Злепко.

Х олодная весна. Г олодный Ста рый Крым, К ак бы лпр иВр анге ле — т акой же в иноватый, Овч арк ина дворе, н аруб ищах з ап латы, Такой же серенький, кусающийся дым. В с е та к же хороша рассеянная д аль Деревья почками набухшие на м ал ость Сто ят к ак приш лые, ивозбуждает ж ал ость Вчер ашней г луп ост ью украшенный м инд аль. Природа своего не узнает лица. И тени стр ашные — Украины, Кубани… Как в туфлях войлочных г олодные крестьяне К алитку ст ерегут, не трогая к ольца… [355]

355

Мандельштам О.Сочинения. Т. 1 (см. примеч. 3 /В фале — примечание № 326 — прим. верст./). С. 196–197.

Я считаю, что поэт при помощи усиленного знакового воздействия (Hyposemiose) вписал в текст в виде анаграммы как имя виновника катастрофы в качестве «слова-темы» («mot-th`eme») [356] , так и имя свидетеля катастрофы и антипода Сталина — «Мандельштама». Особое положение в стихотворении занимает лексема «м инда ль», «миндальное дерево» — знаковым образом перевернутая последовательность звуков ал — ин.Она пробуждает связанные с миндальным деревом ветхозаветные ассоциации: прежде всего признак избранности (зазеленевший посох Аарона из миндального дерева в Четвертой Книге Моисея), а также то сладкие, то горькие плоды миндального дерева как символ исполненных печали грядущих времен (в Книге Кохелет или Екклесиаст).

356

«Анаграмматика в смысле де Соссюра и его последователей обозначает исходный принцип поэтического изображения, действительного для поэзии и прозы». Анаграмма «в широком смысле является текстоорганизующим принципом, который не ограничивается перемещениями одного слова, но поднимается на вторую, скрытую ступень смыслового уровня текста». «Очевидный текст фонетически строится при помощи разрозненных возвращающихся элементов, которые вместе с буквенным, то есть звуковым материалом образуют тематически важное слово (mot-th`eme)или множество таких слов», причем независимо от лишних или отсутствующих букв (ср.: Greber Erika.Textile Texte. K"oln; Weimar; Wien: B"ohlau, 2002. S. 171).

В Старом Крыму автора занимали не только убийственные следы сталинской коллективизации, но — казалось бы, парадоксальным образом — поэты итальянского Ренессанса Ариосто и Тассо [357] . Но прежде всего Данте: в 1933 году в Крыму был создан самый значительный поэтологический текст Мандельштама «Разговор о Данте», и здесь же этот его интерес разделил Андрей Белый [358] . 28 мая 1933 года Мандельштам отправился в Коктебель. Он поднялся к могиле Волошина, расположенной «на левом черепашьем берегу Ифигениевой бухты», и там записал в свою записную книжку похвалу поэту, «наибольшему спецу в делах зоркости», который вел такую «ударную дантовскую работу по слиянию с ландшафтом» [359] .

357

Подобно увлечению поэта во время революции и Гражданской войны классической древностью, «наукой Эллады», как сказано в стихотворении «Золотистого меда струя». В своей статье «Mandelstam and Motifs from Classical Antiquity» (Mandelstam Centenary Conference. S. 308–317. Здесь S. 316) Ганс Роте замечает: «One will find that this very classical antiquity gave him the means to understand his age, marked as it was by destruction and death. Classical antiquity offers a kind of model for salvation from the deathly peril of time and history».

358

Sippl Carmen.Reisetexte der russischen Moderne. Andrej Belyj und Osip Mandel’stam im Kaukasus. M"unchen: Otto Sagner, 1997. S. 221.

359

Мандельштам О.Разговор о Данте: Наброски к «Разговору о Данте» (Записная книжка) // Мандельштам О. Сочинения. Т. 2. С. 176–193. Здесь с. 193.

Дагмар Буркхарт (Гамбург)

Глаз как «орудие мышления»: соотношение чувственного познания и поэтической рефлексии в «Путешествии в Армению» Осипа Мандельштама

В одном фрагментарно сохранившемся письме 1931 или 1932 года сам Мандельштам охарактеризовал специфику тематики и поэтики своего «Путешествия в Армению» следующим образом:

Книжка моя говорит о том, что глаз есть орудие мышления, о том, что свет есть сила и что орнамент есть мысль. В ней речь идет о дружбе, о науке, об интеллектуальной страсти, а не о «вещах» [360] .

360

Мандельштам О.Собр. соч.: В 3 т. / Г. П. Струве, Б. А. Филиппов. Washington: Inter-Language Literary Associates, 1969. Т. 3. С. 169.

Если это определение собственного мышления и манеры письма остается здесь еще весьма неопределенным и загадочным, то в эссе Мандельштама 1932 года «Вокруг натуралистов» оно становится уже более конкретным. Здесь в качестве «орудия мышления» квалифицируется уже не глаз писателя, одновременно фиксирующего свои путевые впечатления и рефлектирующего, но объективный взгляд натуралиста. В путевых заметках Чарльза Дарвина и немецкого этнографа Петера Симона Палласа Мандельштаму особенно по душе отказ от «всякого красноречия и всякой риторики, всякого телеологического пафоса во всех его видах» [361] . В воспоминаниях о путешествиях Дарвина и Клода Моне он восхищается «колоссальной тренировкой аналитического зрения и жаждой накопления мирового опыта на твердом стержне практической деятельности и личной инициативы» [362] .

361

Там же. С. 136.

362

Там же. С. 134.

Учет этой склонности к аналитическому мышлению и классификации натуралистов и в то же время к синтетической технике изображения у импрессионистов необходим для адекватного прочтения собственных путевых воспоминаний Мандельштама — необходим в той степени, в какой два фрагмента «Путешествия в Армению» (состоящего лишь из восьми коротких миниатюр) служат пояснением видения и изображения натуралистов и посвящением французским импрессионистам. По-своему удивительным представляется привлечение работ Линнея-Бюффона и Палласа, наряду с музыкой Гайдна, Глюка и Моцарта, но это объяснено тем, что их тексты «сообщают душе минеральное кварцевое спокойствие», «выпрямляют глаз» и таким образом обогащают чувственное познание наблюдателя, читателя и слушателя [363] .

363

Мандельштам О.Собр. соч.: В 3 т. / Г. П. Струве, Б. А. Филиппов. New York: Inter-Language Associates, 1966. T. 2. В дальнейшем цитаты из этого издания даются в тексте.

Во всяком случае, и в предыдущей главе, относящейся к Сезанну, Моне и Синьяку, пунктиром проходит мысль о том, что и путевые заметки ни в коей мере не должны ограничиваться простым описанием форм и фактов, внешних по отношению к субъекту, особенно если речь прямо идет о «безвредной чуме наивного реализма» (С. 63). И в этом контексте глаз снова и наиболее выразительно сравнивается с «благородным, но своенравным животным», что и делает возможным для воспринимающего субъекта (и прежде всего для чувственно воспринимающего художника или писателя, фиксирующего свои впечатления от путешествия) соединять образ, «как всякую вещь, с солнечной и сгущенной действительностью» (С. 36 и след).