Беглый

Англичанин снисходительно улыбнулся, похлопывая себя по полному животу.

— Это просто деловая формальность! Компания временно кредитует мистера Текклби. Он быстро возместит эти средства из доходов от добычи серебра. Это будет выгодная инвестиция и для него, и для компании в конечном итоге! Не беспокойтесь, вексель абсолютно надежен. Любой крупный торговец чаем в Урге или Кяхте примет его без вопросов, — заверил меня Тарановский

Его объяснение показалось мне крайне сомнительным, но спорить я не стал.Главное — у меня в руках был документ, который можно было превратить в реальные ценности. И сделать это нужно было как можно быстрее, пока мистер Тэкклби не опомнился или его компания не узнала о предприимчивости своего представителя.

Я не стал терять ни минуты. Вексель от крупной гонконгской компании — это был серьезный аргумент в торговых кругах. На следующий день с помощью Очира и Изи нашел крупного китайского торговца чаем, который как раз формировал караван в Кяхту. После недолгих, хотя и напряженных переговоров и проверки подлинности векселя через знакомых приказчиков, китаец согласился принять его в уплату за большую партию хорошего листового чая — самого ходового товара на русском рынке.

Сделка состоялась быстро. Мы обменяли вексель Тэкклби на десятки тюков с чаем, упакованных в специальные ящики — цыбики. Так еще и четыреста лянов наличкой получили. Тут же наняли у местных монголов дополнительных верблюдов и погонщиков. И вот наш скромный отряд превратился в небольшой, но солидный торговый караван.

Груженные чаем, мы катили по пыльным, разбитым дорогам. Путь в Россию был еще долог и, несомненно, опасен, но теперь у нас был законный, ходовой товар, и это вселяло толику уверенности.

Через несколько дней однообразного пути мы снова прибыли в уже знакомый нам Баин-Тумэн. Город встретил той же невообразимой суетой, грязью и оглушающим гомоном. Мы остановились на том же постоялом дворе, где уже успели немного примелькаться. И тут на пыльном заваленном кизяком дворе я увидел знакомую дородную фигуру. Никифор Лопатин! Иркутский купец, который так красочно описывал нам нравы местного амбаня.

— Никифор Семеныч! Здравия желаю! Какими судьбами? — окликнул я его.

Лопатин обернулся, и его широкое лицо расплылось в добродушной улыбке.

— А, Иван, здравствуй, мил человек! О, и вы тут, господа! Рад видеть. А я вот… все мыкаюсь с остатками. Товар не идет, хоть плачь!

Тут я заметил странную суету. Во дворе несколько китайцев пытались разбить небольшую, но явно европейского вида палатку. Командовал ими худосочный тип в черном сюртуке и очках, чьи бакенбарды недвусмысленно выдавали немца.

— А-а! — досадливо отмахнулся Лопатин. — Это прусак один. Приехал пару дней назад и уже всех тут допек своими капризами. То ему не так, это не этак… А этот, в черном, секретарь его, такой же педант. Палатку, видите ли, разбивает, спать тут будет! Не нравится ему в фанзе — пыльно, мол, и пауки. Будто на дворе их меньше! Тьфу! — И Лопатин энергично сплюнул, возмущенный немецкой брезгливостью.

— А кто он таков-то? — спросил Левицкий, всегда питавший интерес к европейцам, даже немцам, в этих диких краях.

— Да болтает всякое, — хмыкнул Лопатин. — Приехал сюда не просто так, а с целью! Узнал он где-то, что неподалеку отсюда, в степи, есть древний курган, чуть ли не ханская могила, и в том кургане, по слухам, несметные сокровища зарыты. Вот он и мечтает его раскопать да разом богачом стать, почище самого Ротшильда! Еще и разрешение получил, мол исследование, но мы то понимаем. Притащил с собой инструменты, рабочих нанимать собирается. Только вот незадача — его марки тут и даром никому не нужны, хоть на стенку их клей.

— Раскопки? Сокровища? — переспросил я, и во мне тут же проснулся азарт. «А что, если?..»

— Чем же он платить собирается, если марки его не ходят? — практично поинтересовался Изя.

— А вот это самое интересное! — подмигнул Лопатин. — Привез он с собой на продажу партию отменного фарфора — чашки, блюдца, вазы всякие расписные. Хотел его в Кяхте толкнуть, если с курганом не выгорит. Товар хороший, дорогой, да только кому он тут нужен, в этой дыре? Тут кирпичным чаем больше интересуются. Вот и сидит теперь немец, как кур во щах, со своим фарфором да с мечтами о кургане. Ищет проводника, платить обещает щедро, но чем — непонятно.

— Однако… — задумчиво протянул я. — Любопытно. А как с ним объясняться? Я по-ихнему — ни в зуб ногой.

— А он кое-как по-французски балакает, — снова подмигнул Лопатин Левицкому. — На ломаном, конечно, но понять можно. А у тебя, я помню, с французским-то неплохо было, — хмыкнул Лопатин. — Зовут этого профессора Гетц, вроде преподает где-то. Вы вот что, Иван, приходите ко мне после обеда, чайком побалуемся и мы вместе к нему сходим. Познакомлю! Он тут по соседству комнату снял, а сам сейчас к амбаню должен пойти, представиться да разрешение на раскопки выклянчивать, Пекин далеко, а амбань здесь.

После скудного обеда мы с Лопатиным направились к профессору Гетцу. Нашли мы его в убогой комнате глинобитной фанзы. Обстановка была удручающей: земляной пол, глиняная лежанка-кан, шаткий стол и два таких же табурета. Сам профессор Гетц — лет пятидесяти, с редкими светлыми волосами, торчащими усами и встревоженным видом — сидел за столом и сосредоточенно просматривал бумаги при свете сальной свечи, хотя за затянутым бумагой окном было еще светло. Одет он был в дорожный костюм из плотной серой ткани. На кане был разложен его багаж — потертые чемоданы и складная походная кровать с пуховым одеялом.

Лопатин откашлялся и представил меня. Немец поднял голову, близоруко сощурился и, узнав Лопатина, попытался изобразить радушную улыбку. Говорил он на ломаном, ужасающем французском с сильным немецким акцентом:

— Ах, прошу извинять, господин коммерсант! Я есть принимать вас в таком месте! Прошу садиться!

Лопатин занял один табурет, я присел на краешек кана.

— Ошень примитивный китайский таверна! — возмущался Гетц. — Я думать, такой старинный культур должен иметь таверна получше! Пфуй! Зачем эта гора, — он ткнул пальцем в кан, — половина комната занимайт!

— Это кан, господин профессор, — попытался объяснить я. — Зимой ее топят, и она очень теплая.

— На этой пыль! Пфуй! И блохи, наверно! Ужасно! — Профессор брезгливо поморщился.

— Здесь хотя бы окно есть, хоть и бумажное, — заметил я. — В других местах комнаты часто бывают совсем без окон.

— О, mein Gott! Мой Бог! Это значит, сидеть в темноте?

— Или держать дверь открытой, — подсказал я.

— Еще лучше! И все китайцы будут стоять у дверь и смотреть! Это невыносимо! — Профессор картинно закатил глаза.