Бегуны

Рюйш ловким движением руки произвел первый, продольный, разрез, кому-то из сидевших справа, видимо, стало нехорошо, потому что внизу на мгновение возникла суета.

— Эта молодая женщина была повешена, — продолжил Рюйш и приподнял тело так, чтобы мы могли разглядеть шею, на ней в самом деле виднелся горизонтальный след — всего-навсего полоска: даже трудно поверить, что она могла стать причиной смерти.

Сначала Рюйш занялся органами брюшной полости. Он подробно описал пищеварительную систему и, прежде чем перейти к сердцу, позволил публике заглянуть ниже — извлек из-под лонного бугорка увеличенную после родов матку. Лекцию Рюйша даже мы, его коллегии братья по цеху, воспринимали как магическое представление. Движения его изящных светлых ладоней были пластичны и плавны, словно у ярмарочного фокусника. Публика завороженно следила за ними. Хрупкое тело открывалось перед публикой, обнажая свои тайны — доверчиво, уповая на то, что такие ладони не могут причинить зла. Комментарии профессора были кратки, лаконичны и доступны. Он даже позволял себе шутить, но обаятельно, нисколько не роняя при этом собственное достоинство. И тогда я понял суть этого представления, причину его популярности. Своими плавными жестами Рюйш превращал человека в тело, на наших глазах разрушая его таинственность, профессор раскладывал его на составные части так, будто разбирал сложные часы. Ужас смерти исчезал. Бояться нечего. Мы представляем собой механизм — что-то вроде часов Хёйгенса [86] .

86

Голландский ученый Кристиан Хёйгенс в 1656 году изобрел маятник для часов. Он усовершенствовал часы, колеса которых приходили в движение под тяжестью гирь (использовались в Италии с 1300 года). Хёйгенс добивался того, чтобы изобретенный им механизм показывал время с погрешностью не более 10 секунд.

Взволнованные зрители в молчании покидали зал, останки снова прикрыли той же тканью. Но уже через мгновение, оказавшись на улице, где солнце окончательно разогнало тучи, публика разговорилась, а приглашенные — в том числе и мы — направились в магистрат на банкет по случаю лекции Рюйша.

Филипп, однако, оставался мрачен и молчалив, его, казалось, совсем не привлекали великолепные яства, вино и табак. У меня, по правде говоря, настроение тоже было не ахти. Не стоит думать, что для нас, анатомов, вскрытие — нечто обыденное. Порой, вот как сегодня, рождается нечто — я назвал бы это «правдой тела» — удивительная вера в то, что, несмотря на очевидную смерть, несмотря на отсутствие души, тело само по себе представляет сконцентрированное целое. Разумеется, мертвое тело — мертво, я хочу сказать, что оно сохраняет свою форму. Форма — по-своему — остается живой.

Эта лекция Рюйша открывала зимний сезон в Де Вааг: теперь здесь будут регулярно проходить лекции, дискуссии, публичная вивисекция животных — как для студентов, так и для широкой публики. А если обстоятельства обеспечат анатомов свежими телами — то также и публичные вскрытия. Ведь пока только один Рюйш умел заранее приготовить тело — даже (как он утверждал сегодня, хотя мне в это верилось с трудом) двумя годами ранее, — и только ему не была страшна летняя жара.

Если бы не наше возвращение домой на следующий день — сперва на барже, а затем пешком, — я бы никогда не узнал, что мучило Филиппа Ферейена. Но все равно его рассказ кажется мне удивительным и неправдоподобным. Как врачу и анатому, мне уже приходилось слышать о подобном феномене, однако я всегда считал эти странные боли порождением буйной фантазии, следствием чрезмерного нервного возбуждения. Между тем Филиппа я знал уже много лет, и мало кто мог сравниться с ним по точности ума, скрупулезности наблюдений и оценок. Разум, избравший верный метод, может при помощи собственных четко сформулированных идей достичь подлинных и необходимых знаний о мельчайших деталях мироустройства — так учил нас Филипп в университете, где полвека тому назад преподавал математику Декарт. Ведь Бог, являющийся самим совершенством, подаривший нам способность к познанию, не может быть обманщиком, следовательно, верно используя этот дар, мы должны обрести истину.

Боли начали мучить Филиппа спустя несколько недель после операции, по ночам, когда расслабленное тело скользило по смутной грани яви и сна, полной беспокойных и подвижных образов, бродячих обитателей дремлющего разума. Ему казалось, что он отсидел левую ногу и нужно поскорее выпрямить ее, чувствовал, как бегают по пальцам мурашки, ощущал неприятное покалывание. Ворочался в полусне. Ему хотелось пошевелить пальцами, но невозможность сделать это будила Филиппа окончательно. Он садился на постели, срывал с себя одеяло и разглядывал злосчастное место — в тридцати сантиметрах под коленом, на смятой простыне. Закрывал глаза и пытался почесать ногу, но пальцы находили один только воздух, отчаянно скребли пустоту, не принося никакого облегчения.

Однажды, в приступе отчаяния, доведенный болью и зудом до бешенства, Филипп встал и дрожащими руками зажег свечу. Подскакивая на одной ноге, он перенес на стол сосуд с ампутированной ногой, который госпожа Флер, не сумев уговорить жильца убрать жуткий препарат на чердак, накрывала пестрым платком, извлек оттуда свою конечность и при свете свечи попытался найти причину боли. Нога, казалось, немного уменьшилась, от бренди кожа потемнела, однако ногти оставались выпуклыми, перламутрового цвета, и Ферейену казалось, что они подросли. Филипп сел на пол, вытянул ноги перед собой и приложил отнятую конечность к культе, под левое колено. Закрыл глаза и на ощупь потянулся к больному месту. Рука коснулась холодного куска плоти — но не боли.

Над своим анатомическим атласом Филипп работал методично и терпеливо.

Сперва вскрытие — старательная подготовка модели для эскиза, необходимо раскрыть мышцу, связку нервов, путь кровеносного сосуда, распялить препарат в двухмерном пространстве, свести его к четырем направлениям: верх, низ, левая сторона, правая сторона. Филипп использовал тонкие деревянные шпильки, помогавшие сделать сложное абсолютно прозрачным и простым. Лишь после всех этих приготовлений он вставал, выходил, старательно мыл и сушил руки, менял верхнюю одежду, а затем приносил лист бумаги и графитовый грифель, чтобы воспроизвести ту или иную часть организма.

Вскрытие Филипп производил сидя, тщетно пытаясь обуздать жидкости тела, нарушавшие выразительность и точность изображения. Он запечатлевал детали при помощи торопливых эскизов, а затем уже спокойно, тщательно дорабатывал их — деталь за деталью, нерв за нервом, мышцу за мышцей.

Видимо, ампутация подорвала здоровье Филиппа — теперь на него частенько накатывали слабость и меланхолия. Беспрерывно терзавшую его боль в левой ноге Ферейен назвал «фантомной», но боялся рассказать о ней кому бы то ни было, полагая, что стал жертвой галлюцинации, сходит с ума. Узнай об этом в университете, его репутация, безусловно, была бы подорвана. Вскоре Филипп начал медицинскую практику и был принят в цех хирургов. К нему чаще, чем к другим, обращались с просьбой сделать ампутацию, словно отсутствие ноги могло служить гарантией успеха, а сам безногий хирург — талисманом (если можно так выразиться) для больного. Филипп опубликовал ряд трудов, подробно описывающих анатомию различных мышц и сухожилий. Когда в 1689 году ему предложили должность ректора университета, он перебрался в Лувен, среди багажа был тщательно замотанный в полотно сосуд с ампутированной ногой.

Я, Виллем ван Хорссен, был тем посланцем, который спустя несколько лет, в 1693 году, принес Ферейену еще влажную от типографской краски его первую книгу — огромный анатомический атлас «Corporis Humani Anatomia» [87] . Он стал итогом работы Филиппа на протяжении двадцати лет. Каждая гравюра — безукоризненно выполненная, четкая и ясная — была снабжена комментарием, так что возникало ощущение, будто в этом труде человеческое тело каким-то неведомым образом вытравлено до самой его сути, очищено от скоропортящейся крови, лимфы, этих подозрительных жидкостей, от жизненного шума — будто оно открывает свое гармоничное устройство в полной тишине белого и черного цветов. «Анатомия…» принесла Филиппу широкую известность, через несколько лет была переиздана большим тиражом и стала учебным пособием.

87

«Анатомия человеческого тела» ( лат.).

Последний раз я навестил Филиппа Ферейена в ноябре 1710 года — меня вызвал его слуга. Своего учителя я нашел в очень плохом состоянии, с ним почти невозможно было разговаривать. Он сидел и смотрел в окно, выходившее на южную сторону, хотя я убежден: единственное, что способен был видеть этот человек, — это его внутренние образы. Он никак не отреагировал на мой приход, взглянул равнодушно и не сделал никакого жеста, вновь уставившись в окно. На столе лежала его нога, вернее, то, что от нее осталось: она была разобрана на сотни, тысячи бесконечно малых частей, сухожилий, мышц и нервов, разложенных, в свою очередь, до мельчайших составляющих, которые покрывали почти всю поверхность стола. Слуга, простой деревенский парень, был в ужасе. Он боялся заходить в комнату хозяина и все делал мне знаки за его спиной, беззвучно, одними губами комментируя его поведение. Я как умел обследовал Филиппа, диагноз был неутешителен: казалось, его мозг перестал функционировать и погрузился в спячку. Я знал, что у него и раньше бывали приступы меланхолии, теперь черная желчь залила его мозг — возможно, из-за этих, как он называл их, фантомных болей. В предыдущий раз я принес ему географические карты, услыхав, что их разглядывание очень помогает при меланхолии. Я прописал Филиппу жирную пищу для укрепления организма и покой.

В конце января, узнав о его смерти, я немедленно поспешил в Рейнсбург. Я увидел Филиппа уже в гробу, обмытым, чисто выбритым, готовым к похоронам. По прибранному дому сновали какие-то лейденские родственники, а когда я спросил слугу о ноге, тот только пожал плечами. Большой стол у окна вычистили и промыли щелочью. Когда я пытался навести какие-нибудь сведения о ноге — ведь Филипп столько раз твердил, что ее следует похоронить вместе с ним, — родственники просто отмахнулись от меня. Тело похоронили одноногим.

В утешение и во избежание конфликтов мне вручили большую стопку бумаг Ферейена. Похороны состоялись двадцать девятого января в аббатстве Влирбек.

Письма к ампутированной ноге

Разрозненные листочки, которые достались мне после смерти Ферейена, смутили мой покой. В последние годы своей жизни Учитель записывал свои мысли в виде писем к столь специфическому адресату, что, вне всяких сомнений, все сочли бы это доказательством его безумия. Однако если повнимательнее приглядеться к этим торопливым, явно не предназначенным для чужих глаз записям, можно увидеть запечатленный в них путь к неведомому материку и попытка начертать его карту.