Бегуны

Потом они идут на пристань и садятся на баржу, которую тянут идущие вдоль канала мощные лошади, места у Филиппа и Виллема дешевые — на палубе под защищающим от солнца тентом, но погода хорошая, и плыть так — сплошное удовольствие.

На этом месте мы с ними и простимся — вот они плывут в Амстердам, сопровождаемые подвижным пятном тени, которую отбрасывает на воду полотнище тента. Виллем и Филипп в черном, у обоих крахмальные воротнички из белого батиста ван Хорссен более представителен и аккуратен, что означает, скорее всего, только одно: у него есть или жена, которая следит за его одеждой, или деньги на служанку. Филипп сидит спиной к движению, откинувшись на спинку скамьи и согнув здоровую ногу, на черном кожаном башмаке — потрепанный темно-фиолетовый бант. Деревянная нога нашла опору — сучок в досках баржи. Филипп и Виллем смотрят друг на друга, на заднем плане перед каждым из них — проплывающие мимо пейзажи: поля, межи, обсаженные вербами, мелиорационные канавы, молы маленьких пристаней и деревянные дома под тростниковой крышей. У берега — крошечные лодочки гусиных перьев. Легкий теплый ветерок шевелит перья на шляпах.

Добавлю лишь, что в отличие от учителя ван Хорссен не обладает талантом рисовальщика. Он анатом и всякий раз, делая вскрытие, нанимает профессионального художника. У него своя метода: подробные записи настолько подробные, что, перечитывая их, он словно бы снова видит все этапы вскрытия. Это тоже вариант — писать.

Кроме того, будучи анатомом, он старается прилежно следовать совету господина Спинозы, которого они увлеченно изучали, пока того не запретили: видеть в людях линии, плоскости и тела.

История Филиппа Ферейена, написанная его учеником и другом Виллемом ван Хорссеном

Мой учитель и наставник родился в 1648 году во Фландрии. Дом его родителей ничем не отличался от других фламандских домов. Деревянный, под тростниковой, ровно подстриженной — точь-в-точь челка молодого Филиппа — крышей. Пол совсем недавно выложили глиняными кирпичами, и теперь члены семьи узнавали о приближении друг друга по стуку деревянных башмаков. В воскресенье вместо башмаков надевались кожаные ботинки, и по длинной, обсаженной тополями прямой дороге все трое Ферейенов отправлялись в Вербрук, в церковь. Там они занимали свои места и ждали пастора. Натруженные руки благодарно брали молитвенники, тоненькие странички и маленькие буковки убеждали, что они более вечны, нежели хрупкая человеческая жизнь. Свою проповедь пастор из Вербрука всегда начинал словами: «Vanitas vanitatum» [79] . Они казались приветствием, да маленький Филипп так и думал.

79

«Суета сует» ( лат.).

Филипп был тихим, спокойным мальчиком. Помогал отцу по хозяйству, но вскоре стало ясно, что он не пойдет по его стопам. Не станет каждое утро сливать молоко, а после смешивать его с порошком из телячьих желудков, чтобы затем скатывать огромные круги сыра, не будет сгребать сено в аккуратные стога. Не будет ранней весной наблюдать, собирается ли в бороздах вспаханной земли вода. Пастор из Вербрука объяснил родителям, что Филипп талантлив и его образование не должно ограничиться церковно-приходской школой. Так четырнадцатилетний мальчик оказался в лицее Святой Троицы, где обнаружил выдающиеся способности к рисованию.

Если правда, будто одни люди видят только малое, а другие — исключительно великое, то я убежден, что Ферейен относился к первой группе. Я даже думаю, что тело его самой природой было создано для этой специфической позы — так охотно оно склонялось над столом: ноги опирались о деревянные балки, позвоночник сгибался дугой, рука держала перышко, нисколько не интересующееся отдаленными целями, метящее близко, в царство деталей, в космос подробностей, полосок и точек, где рождается картина. Аквафорты и меццо-тинта [80] … оставлять на металле мельчайшие следы и значки, царапать равнодушную гладкую поверхность пластины, старить ее, чтобы набралась ума. Филипп говорил, что аверс всегда изумлял его и подтверждал гипотезу о том, будто левое и правое представляют собой два совершенно разных измерения: в сущности, это и есть свидетельство того, насколько сомнительно то, что мы столь наивно принимаем за реальность.

80

Меццо-тинто — вид гравюры на металле.

Искусный рисовальщик, Ферейен был крайне увлечен работой резцом и долотом, вытравливанием, окраской и печатью, но в двадцать с небольшим он, тем не менее, отправился в Лейден изучать теологию, чтобы, подобно пастору из Вербрука, его наставнику, стать священником.

Но еще раньше — о чем Филипп рассказывал мне в связи с чудесным микроскопом, стоявшим у него на столе, — пастор порой брал его с собой в гости к одному шлифовальщику линз, дерзкому еврею, якобы проклятому сородичами, — недалеко, всего несколько миль по разъезженной дороге. Человек этот снимал комнаты в каменном доме и производил столь необыкновенное впечатление, что каждая такая поездка становилась для Ферейена событием, хоть он и был слишком молод, чтобы участвовать в беседах, из которых, впрочем, мало что понимал. Одевался шлифовальщик экзотически и несколько чудаковато: длинное платье, а на голове — высокая шапка, которую он никогда не снимал. Он напоминал черточку, вертикальную стрелку, — рассказывал мне Филипп и шутил: мол, поставь этого чудака в поле — вышли бы отличные солнечные часы. У этого еврея собирались разные люди: купцы, студенты и профессора, — все усаживались за деревянный стол под большой вербой и вели бесконечные споры. Время от времени хозяин или кто-нибудь из гостей прочитывал лекцию, которая тут же вызывала новые споры. По воспоминаниям Филиппа, хозяин дома говорил так, словно читал по писаному, — плавно, без запинок. Он виртуозно выстраивал длинные фразы, смысл которых ускользал от маленького мальчика. Пастор всегда приносил что-нибудь из еды. Хозяин угощал гостей вином, которое щедро разбавлял водой. Вот и все, что запомнилось Филиппу, а Спиноза навсегда остался для него Учителем, которого он со страстью читал и с которым со страстью же спорил. Кто знает, не это ли знакомство с силой мысли и потребностью проникнуть в суть явлений подтолкнули молодого Филиппа к изучению теологии в Лейденском университете.

Я убежден, что нам не дано постичь свою судьбу, создаваемую движениями божественного резца по ту сторону бытия. Она является нам лишь в доступной человеку форме — черным по белому. Бог же пишет левой рукой, зеркальным почерком.

На втором курсе, майским вечером 1676 года Филипп поднимался по узкой лестнице на свой второй этаж, который снимал у одной вдовы, и напоролся на гвоздь: порвал брюки и — что обнаружилось лишь на следующий день — слегка задел голень. На коже остался красный след от острия гвоздя, полоска длиной в несколько сантиметров, царапина, инкрустированная капельками крови, — неосторожное движение гравера по нежному человеческому телу. Через несколько дней у Филиппа поднялась температура.

Когда вдова наконец вызвала врача, оказалось, что в небольшую рану попала инфекция: края опухли и приобрели багрово-красный цвет. Врач прописал компрессы и бульон для общего укрепления организма, но назавтра стало ясно, что воспалительный процесс не остановить и ногу придется отнять под коленом.

— Всякую неделю что-нибудь кому-нибудь ампутирую. У тебя еще вторая нога есть, — якобы утешал Филиппа медик, впоследствии его друг, мой дядя Дирк Керкринк [81] , для которого Ферейен недавно выполнил несколько анатомических гравюр. — Сделаем тебе деревянный протез — будешь жить как жил, разве что шуму производить немного больше.

81

Томас Теодор Керкринг (иногда Дирк Керкринг, 1640–1693) — голландский анатом; получив степень доктора медицины в Лейдене, прибыл в Амстердам, где благодаря знакомству со знаменитым анатомом Фредериком Рюйшем занялся изучением анатомии, в области которой и сделал много важных открытий. Ему, в частности, принадлежит заслуга исследования человеческого зародыша и развития его костной системы. Опубликовал несколько исследований о воде в Амстердаме и о янтаре.

Керкринк — ученик Фридерика Рюйша, лучшего анатома в Нидерландах, а может, и на всем белом свете, так что операция была сделана образцово-показательно и прошла успешно. Часть ловко отделена от целого, кость распилена ровно, кровеносные сосуды тщательно прижжены раскаленным прутом. Но еще до операции пациент, ухватив друга за рукав, умолял сохранить отнятую ногу: Филипп всегда был очень религиозен и, видимо, буквально понимал идею воскресения, восстания из могил в физическом обличии, в возрасте Христа. По его собственным словам, он очень боялся, что нога воскреснет отдельно от него самого, — Филиппу хотелось, чтобы его тело, когда придет час, похоронили целиком. Будь перед ним не мой дядя, а какой-нибудь обычный медик, первый попавшийся лекаришка, простой цирюльник — из тех, что срезают бородавки да рвут зубы, — эта странная просьба, конечно, не была бы исполнена. Обычно отнятую конечность заворачивали в полотно и отправляли на кладбище, где с почтением, но без каких бы то ни было религиозных обрядов закапывали, даже никак не обозначая место захоронения. Но дядя мой, пока пациент, одурманенный спиртом, спал, занялся ногой серьезно. Прежде всего, введя в нее вещество, состав которого он держал в тайне, очистил кровеносные сосуды и лимфатические протоки от дурной крови и гангренозных отеков. Осушив таким образом конечность, врач поместил ее в стеклянный сосуд, наполненный бальзамом из нантского бренди и черного перца, которые должны были навеки сохранить ее от порчи. Когда Филипп проснулся от алкогольного наркоза, друг показал ему утопленную в бренди ногу — так матери показывают новорожденного.

Ферейен медленно выздоравливал на чердаке маленького лейденского домика. Ухаживала за ним сама хозяйка. Что ж, кабы не она, кто знает, чем бы все закончилось. Ибо пациент впал в уныние — трудно сказать, из-за непрестанных ли болей в затягивавшейся ране или из-за своего состояния в целом. Ведь в двадцать восемь лет он оказался калекой, учеба на теологическом факультете потеряла смысл: без ноги он все равно не мог стать священнослужителем. Филипп не позволил известить о случившемся родителей, стыдясь, что не оправдал их надежд. Его навещали Дирк и двое его коллег, привлеченных — кажется — скорее отрезанной конечностью, стоявшей в сосуде у изголовья кровати, нежели страданиями самого больного. Казалось, этот кусок человеческого тела живет теперь самостоятельной жизнью анатомического препарата — погруженный в алкоголь, в вечном дурмане видя собственные сны о пробежках, утренней росе, теплом песке на берегу. Заходили еще студенты-теологи, и в конце концов Филипп объявил им, что в университет не вернется.

Когда гости уходили, в комнате Филиппа появлялась хозяйка — вдова, госпожа Флер, с которой я был знаком и которую считаю ангелом во плоти. Филипп прожил у нее еще несколько лет, пока не купил дом в Рейнсбурге. Вдова приносила таз и медный кувшин с теплой водой. Хотя температура у пациента уже упала, а рана не кровоточила, женщина осторожно обмывала ногу и помогала Филиппу привести себя в порядок. Затем переодевала его в чистую рубашку и штаны. Левые штанины всех его брюк она предусмотрительно зашила еще раньше, а все, чего госпожа Флер касалась своими искусными ручками, начинало выглядеть естественным и правильным, словно таким и было сотворено Господом — словно Филипп Ферейен так и родился, с одной правой ногой. Когда ему требовалось встать, чтобы справить нужду в ночной горшок, он опирался на крепкую руку вдовы — сперва это ужасно его смущало, но со временем также стало казаться естественным и правильным, как все, что было связано с этой женщиной. Спустя несколько недель Филипп с ее помощью уже спускался на первый этаж, в кухню, где усаживался за громоздкий деревянный стол вместе с хозяйкой и двумя ее детьми. Вдова была высокого роста, хорошо сложена. Светлые густые вьющиеся волосы она, как и большинство фламандок, убирала под полотняный чепец, но какая-нибудь упрямая прядка обязательно выбивалась — спереди или сзади. Подозреваю, что ночью, когда дети уже спали невинным сном, вдова снова навещала Филиппа и забиралась к нему в постель. И не вижу в этом ничего предосудительного, ибо считаю, что люди должны поддерживать друг друга, как только могут.