Бел-горюч камень

По негласному уговору мать с дочерью не касались стыдных и болезненных тем, не произносили дорогие обеим имена Васильевых. Но Мария молилась о Сэмэнчике и погибших, а некрещеная Изочка верила в существование всевидящего и справедливого Бога потому, что упрямый разум ее не воспринимал гибели самого любимого после мамы человека. «Малис», как звала любимую кормилицу двухлетняя кроха, лучезарно улыбалась ей, повзрослевшей, из темноты перед сном, отгоняя тени кошмаров: «Спокойной ночи, огокком…» Дня не проходило, чтобы мимолетный звук, слово, легкое дуновение знакомого запаха не заверили Изочку: ийэ Майис жива. Просто она где-то далеко. Не в призрачном лесу с ласковыми полянами – нет, здесь, на земле. Господь не должен был допустить смерти матушки Майис.

В памяти отпечатались поразившие когда-то события, встречи и откровения старших, как поведанные непосредственно Изочке, так и не предназначенные для детских ушей. Все еще жалила обида порубленного ворами хвойника – первая прочувствованная сердцем чужая скорбь. Печальным недоумением отзывался в душе плач по гномику-нибелунгу. А если из радиоприемника доносилась музыка, похожая на хор черных музык, в мыслях огнем возгоралась, корежась, красная обложка книги со сталинским портретом. Снова ярко пылала ненависть Натальи Фридриховны, сожженная, но не забытая.

Прошлым летом цыгане опять раскинули на берегу у пристани латаные шатры, плясали и попрошайничали на базаре. Другие цыгане. Впустую прождала Изочка приезда солнечного мальчика и медведя Баро. Табор пузатого старика с веселым золотом в угольной бороде не вернулся с Кавказа.

Тетя Зина, сбежавшая от Тугарина с помощью пестроглазой дайе Басиля, надо полагать, счастливо проживала с семьей в Уржуме. Рассматривая янтарный кулон в маминой шкатулке, Изочка надеялась, что счастливый камень не позволит Змею отыскать и зарезать тетю Зину. И хоть бы Тугарин не пришел сюда. А то явится, не дай бог, приставит нож к горлу и начнет пытать: «Где моя жена? Где Зина?!» Бр-р! Стесняясь просить о чем-нибудь Бога при Марии, Изочка ночью молилась в подушку: «Господи Иисусе Христе! Сделай, пожалуйста, так, чтобы…»

Глубокой занозой продолжала сидеть в груди неутешная Колина боль, бо-о-оль. К ней примешивалось далекое эхо воплей задевавшихся куда-то хулиганов. Венька и Портмонет исчезли с тех пор, как Изочка слышала их пьяные голоса за стеной фальшивого памятника. Наверное, уехали в другой город…

О большей части горьких и страшных воспоминаний дочери Мария не имела понятия. Ее снедали свои мрачные тайны. Из-за них она порой кричала во сне и будила соседей, а сама не просыпалась. Утром Изочка ни о чем Марию не спрашивала, и никто из живущих рядом ни разу не упрекнул, что она опять напугала всех ночными криками. А ведь о богатырском храпе тщедушного Петра Яковлевича люди не прочь были пошутить и позлословить во «всехной» кухне. Хорошие соседи достались Готлибам.

…Сквозь иней в незашторенное окно навязчиво светила толстая, месяцем на сносях, луна. Изочка хотела задернуть луну и замерла. Мария пошевелилась, поднялась, точно привидение, – белое пятно лица над колышущимся стеблем ночнушки, – закрыла шторы. Послышался то ли скрип кровати, то ли протяжный всхлип…

Вспомнилось лицо Марии в день приезда дяди Паши с ужасной вестью из деревни. Он даже еще ничего не сказал, а сразу сделалось ясно – случилась беда. Обернувшись в тот миг на маму, Изочка увидела вместо ее лица белую маску. Казалось, с настоящим лицом происходит что-то жуткое, вот оно и спряталось под непроницаемым картоном. Но смертельную тревогу выдавали руки. Скрюченные в напряжении, они дергали и рвали край подушки. Несильные мамины пальцы умудрились тогда разодрать крепкую сатиновую наволочку… Сон не шел к Изочке, пока глаза сами собой не закрылись. «Спи, огокком», – склонилось над нею улыбчивое, совсем не призрачное лицо Майис…

Что в пух попало, то пропало. Несмотря на кажущуюся податливость и мягкотелость, подушки в этой комнате с партизанским упорством хранили все тайны хозяек. Похвально, но иногда жаль, потому что подушка Марии могла по секрету шепнуть Изочке, что страшиться явления Тугарина в общежитие ей нечего. Он при всем своем неистовом желании не сумел бы добраться до Якутска. Как и до Уржума, впрочем. Змей отбывал наказание в местах очень отдаленных, а выйти из заключения ему предстояло глубоким старцем.

…Еще при первой встрече с Зиной Тугариной на базаре в ее скороговорке мелькнули слова: «…свел знакомство с ворами. Краденый лес начали продавать… Четыре года с конфискацией…»

Торопливые фразы царапнули память Марии воспоминанием о варварской вырубке в заповедном сосняке, о чем рассказывали за год перед тем Майис и дети. Чиркнуло спичинкой тревоги, а ничего не зажглось в памяти, не сопоставилось, голова была занята другим.

Это уже после внезапно и ярко вспомнилось, как Сэмэнчик путано лопотал о кукше, в которую превратился таежный дух: «Байанай рыжий, белка рыжая и кукша тоже, она кричала, что лесу плохо!»

Изочка тоже, переживая лесное горе, задыхалась от слез: «Мариечка, лес плакал внутри меня, а землю жевали зубы трактора, а Майис гладила пеньки – бедные, бедные! – а с них текла смола… Майис пела, просила прощения у «рожденных стоя», я тоже просила тихонько… она отдала больную ветку Лене, потому что Лена – кровь и молоко тайги… Река поет, Мариечка! Наверное, все, что живет, умеет петь, да? Волны унесут боль далеко, в море Лаптевых, где ты жила на мысе с папой Хаимом! Красивый лес перестанет плакать, и я… может быть… перестану… Тайга живая, Мариечка, она обижается, если люди мучают деревья и оставляют на земле сор и грязь!»

Обеспокоенная плачем дочери, Мария не разобралась тогда в ее сумбурном рассказе. Огорошили, помнится, какие-то мелочи, частности, обыденная, словно устоявшаяся манера Изочки изъясняться необычным для ребенка языком аллегорий. Подумалось с оторопью – рановато проявился в девочке сомнительный наследственный дар. Хаим зачем-то поэтизировал даже неприглядные, с точки зрения обычных людей, вещи и поступки…

Выяснилось, что Майис ходила с детьми по ягоды и наткнулась в лесу на разбойно вырубленный участок. Изочка и Сэмэнчик горячо сострадали изломанным, расшвырянным повсюду ветвям, еще живым, не успевшим почувствовать иссушающее дыхание смерти.

«Изочка пропустила через себя боль леса», – виновато пояснила Майис, и Мария успокоилась. Восприимчивая девочка переняла у Майис обыкновение машинально переводить на русский язык обходные обороты речи, присущие якутам из-за врожденного почтения к духам. Или, скорее всего, просто повторила ее слова. Естественные в якутском быту, в переводе эти иносказания звучали почему-то велеречиво.

В тот день Мария осталась ночевать у Васильевых и, пересказывая засыпающим детям сказки Чуковского, не придала большого значения разговору Майис с приведенным Степаном лесником. Несколько дней спустя Мария почти пропустила мимо ушей и новость о том, что те, кто рубил лес, пойманы. Степан дал какие-то показания.

Пойманы – и ладно, и прекрасно… Мария не стала вдаваться в подробности, не услышала фамилии главаря лесных бандитов, так хорошой ей знакомой. В то время Марию заботили серьезные жизненные перемены, она ждала из спецотдела МВД санкции на переезд в город. Приближение к цивилизации на день «гужевого» пути чудилось ей чуть ли не избавлением от ссыльного гнета, и ничто иное не могло взволновать ее сильнее…

Лишь когда Павел Пудович вернулся из колхозной командировки со страшным сообщением, вспыхнула догадка. Едва он тяжко выдохнул: «…труп кузнеца нашли на горе, где у них сосны строевые растут. Воры, видать, спешили…», Мария все поняла. Ее версия о причастности Тугарина к убийству Степана вскорости подтвердилась, и на воле экс-королю ледяного мыса не довелось долго гулять.