Белая голубка Кордовы
Шрифт:
— Жука, — машинально поправил Захар. — Она и сейчас яркая брюнетка.
— Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди, удачи тебе.
Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не чая отсюда выбраться…
Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила Сергеевича.
…Жука была дома, валялась на своем продавленном диване с книгой в руке и бутербродом в другой, смотрела концерт: там нескончаемая Валентина
— Потрясающая буженина! — сказала она по-испански, не отрываясь от экрана. — Сделай себе бутерброд, ихо…
Часто, возвращаясь из университета, Жука забывала перейти на русский, тем более, что племянник уже совершенно свободно поддерживал разговор на испанском.
Он поднялся, выключил телевизор и встал над нею, скрестив на груди руки.
— Где картины? — тихо проговорил он.
— Какие картины? — крикнула она. — Ты спятил? Немедленно включи Толкунову!
— Дедова коллекция… — повторил он еще тише. — Быстро вспоминай.
— Ты спятил, — начала Жука. — Сопляк, ты знаешь, что такое Блокада? Мы продали все кольца, шкатулки, запонки… мы жрали картофельные очистки, варили папину портупею… однажды тетя Ксана принесла соседскую кошку, и мы разделали и сварили ее, потому что хотели есть!!! мы…
Он быстро наклонился, обеими руками вцепился в ее густые кудри, легко потянул, но она закричала:
— А-а-а!.. что ты делаешь, паскудник?! От-пус-ти!!!
— Жука. Я тебя убью, — глядя на нее без улыбки, пообещал Захар.
— Я не помню… — жалобно проговорила она, подняв на племянника умоляющие глаза.
— Смотри! — он отступил на середину комнаты, подняв обе руки, как дирижер перед оркестром; и точно как дирижер перед начальными тактами увертюры, смотрел на нее напряженно и грозно:
— Смотри: вот я — это он. Я — твой папа. На стенах висят картины, да? Особенно тут, в его кабинете. Много картин… вот тут… и тут… Висят рядком, близко друг к другу, как обычно у коллекционеров… — Лицо его горело, грудь изнутри отчаянно жгло. Жука завороженно следила за раскрытыми медленными ладонями, гипнотизирующими ее.
— Да… — пробормотала она. — У нас висело много картин…
— Его предупредили об аресте, я это сейчас узнал. И он уже все решил, и хочет спасти семью и спасти картины. Смотри на меня! Я — папа… Вот я снимаю их со стен… вынимаю из рам… снимаю холсты с подрамников… долго, обстоятельно, методично упаковываю — ведь он был аккуратным и предусмотрительным человеком. Ты видела, как он их складывает…
— Да…
— Куда он их сложил? Жука! Смотри на меня! Куда! Я! Их! Сложил?!
— В серую папку, — сказала она и зарыдала, горько и счастливо, потому что весь тот хлопотный день вдруг раскрылся у нее перед глазами, как восстает в иллюзорном объеме картинка в детской вырезной книжке…
Возникла Ленуся, вся голова в бигудях, сама в халате из темно-синего китайского шелка, а вспученный желтый дракон по спине распластался:
— Захар, ну она плачет, плачет! Ты обещал взять ребенка с собой…
— Жука, дурка! Прекрати реветь, иначе не возьму…
Захар задохнулся, подошел и прижал ее голову к груди.
— Молодец! — сказал он, гладя тетку по черным кудрям. — Молодец, малышка. А где? Где серая папка?
— Мы отвезли ее в Винницу! — крикнула Жука, и у Захара обвалилось что-то в животе. А Жука, захлебываясь слезами и хлынувшим воспоминанием, бормотала: — Она занимала так много места в купе! А еще поезд вдруг остановился в степи, там горела пшеница, вдоль полотна… и папа выскочил первым и стал сбивать пламя своей кожаной курткой… Он кричал и сбивал пламя курткой. И тогда все высыпали из поезда и стали тушить огонь… И еще, мы с папой были в парикмахерской, в отеле «Савой», и парикмахер спрашивал — будут ли погромы, а потом папа рассказывал мне — что такое «мене, мене, текел упарсин»… и я…
— Куда в доме он спрятал папку… — безжизненным тоном спросил Захар, уже предчувствуя ответ.
— Кажется, он спустился в подвал, и потом как-то странно шутил, что квашеную капусту есть теперь чем покрывать.
— Всё. — Как-то страшно и тихо сказал Захар и вышел из комнаты, по пути включив ей эту самую поговори со мною… Пусть смотрит. Поговорили…
Когда, умыв холодной водой пылающее лицо, он вернулся в комнату, Жука стояла у окна на одной ноге, разведя руки в стороны и наклонив горизонтально корпус.
Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
— Видишь, — сказала она, улыбаясь заплаканным лицом. — Я могу еще делать арабеск.
7
Он подготовился к поездке, как готовятся в экспедицию. В четыре утра был уже на ногах и, бесшумно передвигаясь в свете ночника, чтобы не разбудить Жуку, сложил в рюкзак все, что полагал необходимым: японский нож, веревки, ножницы, клейкий пластырь, листы бумаги, толстую пленку, несколько видов клея… Хорошо, что на всякий случай он держит дома какие-то необходимые вещи.
И впервые с удовлетворением подумал — дедова предусмотрительность..
Внутри подрагивало и бормотало — знакомый рокот натянутых струн, — как обычно бывало в минуты опасности или большого напряжения — перед рискованными драками, например. И если б кто-то вдруг стал у него сейчас на пути, он был бы попросту сметен, смыт с картинки.
Но поезд следовал своим обычным курсом, перебирая столбы и стволы деревьев, — этим путем он уже следовал не раз, когда приезжал на каникулы домой. Разве что, в отличие от прошлых наездов, он почти всю дорогу простоял у окна в коридоре, не в силах поддержать разговора с пожилой парой, что возвращалась из отпуска к себе в Одессу.
— У меня мой Сёма ухожен, как чистый младенец! — крикнула тетя Лида, увидев Захара в отворенной калитке. На старости лет она оглохла, но в безумии своем этого не признавала, ей казалось, что все вокруг подло шепчут, принимая ее за дурочку. — Но Сёма — чистый младенец, подмытый и накормленный, вот, сам посмотри, Зюнька, и не шепчи мне назло, говори нормально, понял? Твоя старая тетка еще не рехнулась.
К сожалению, подумал Захар, моя старая тетка рехнулась окончательно. В первый же момент встречи, когда он вошел во двор, она всплеснула руками и закричала: — Слышь, Сёма, Зюнька-китаец явился!