Белая королева для Наследника костей

— Потому же, почему не желаю тебе смерти ни одним из возможных способов.

— Помню, помню. — Он рассеянно кивает, проводит ладонью по покрывалу, чертит пальцем след по вышитому завитку. — Ты не хочешь остаться без защиты.

— Никакой другой причины нет, мой король. И я бы просила тебя быть разумным и больше не рисковать своей жизнью, потому что теперь на тебе лежит ответственность не только за меня, но и за все северное государство. Кто-то должен защитить этих людей.

— От… твоих братьев? — осторожно, не отрывая взгляда от орнамента на покрывале, спрашивает он.

— А разве есть еще какая-то угроза?

Наследник костей пожимает плечами, встает. Я так и не знаю, для чего он приходил, но скорее откушу себе язык, чем спрошу. В ответ он обязательно снова переведет разговор на мою семью и мое прошлое, а мне все еще слишком гадко на душе. Стоит прикрыть глаза — и умирающая старуха встает перед мысленным взором, противно хихикая синюшными влажными губами.

— Спасибо, что провела минувшую ночь со мной, — наконец, говорит он, когда разглядывать в комнате становится нечего и сиреневый взгляд замирает на мне. — Вероятно, это именно то, что мне было нужно — немного разговоров ни о чем в приятной компании.

Он уже почти у двери, и я против желания задаю мучающий меня вопрос.

— Что ты намерен делать со слухами, которые теперь поползут по замку? Логвар не упустит случая использовать их против нас.

Раслер определенно не понимает, к чему я говорю, но не мудрено — даже я увязла в собственных мыслях. Мне тяжело говорить о том, чего женщине не следует обсуждать с мужчиной, а лишь с матерью, сестрами или жрицей. Но сейчас я Королева севера и должна думать о благополучии своей земли, а не о собственном стыде.

— Мы не разделили постель, Раслер, — отвечаю я и мысленно выдыхаю. Стыд — мой враг, но прикормленная отчаянием смелость — верная союзница. А стыд со щек я смою ледяной водой. — Если об этом знала Ольфа, то знает и мой брат.

— Чего же ты от меня хочешь? — Он поверчивается, пристально смотрит на меня.

Мне хочется спрятать лицо в ладонях, но лишь осознание того, что совсем недавно я удушила ими собственную старую няньку, удерживают меня от проявления слабости.

— Полагаю, мы должны сделать так, чтобы этих слухов не было. Любым возможным способом.

Ненавижу себя за то, что фактически упрашиваю его лечь со мной в постель. Ожог под платьем зудит, добавляет к головной боли еще каплю страдания. Я — дочь достойного человека, и не могу позволить себе роскошь быть слабой.

— Разумно, — заключает Раслер, подходит ко мне и, прежде чем я успеваю что-то предпринять, сдергивает перчатки. Он лишь прикасается пальцем к центру своей ладони — и кожа податливо лопается, будто кожура сочного плода, кровь рвется наружу, смешивая все линии его жизни. — Это — жертва за наше вранье, моя королева. Будет больно.

Я молча протягиваю руку, отворачиваюсь и смотрю на танцы пылинок в солнечных лучах. Легкое касание, я морщусь, но и только. Раслер соединяет наши руки и выдавливает немного крови на простыни. Мне нравятся, как смотрятся на белоснежном полотне алые росчерки нашего вынужденного союза. И прежде, чем муж одевает перчатку, успеваю заметить, что рана на его ладони исчезает, будто и не было.

— Полагаю, такого свидетельства законности нашего брака служанкам будет достаточно, — отвечает Раслер и исчезает за дверью.

И его уход все меняет. Ломает то, что поддерживало мою видимость спокойствия, мешало свалиться в пропасть. Мне не хватает воздуха, как будто я неумолимо тону в реальности, и даже северные боги не в силах меня спасти. Я скребу по горлу, пытаюсь выдохнуть, но тщетно. Рвусь к окну, хриплю и падаю на половине пути, ползу по полу, отчаянно вырывая ноги из плена юбки. Если сейчас не вздохну — мне конец. Плевать, что пытаюсь ползти к желанному источнику воздуха, я ломаю ногти, счесываю ладони о каменный пол.

Мне до боли, до ужаса хочется жить. Совсем как в тот день, когда отец прыгнул с замковой стены, а я не последовала за ним. Правда мое жалкое существование болезненнее любого яда, страшнее изощренной пытки.

Ведь я живу лишь из трусости.

И только Раслер способен подвести меня к той грани, за которой мне начинает казаться, будто уродливое клеймо трусихи — это лишь часть орнамента здравомыслия. Или — от этого больнее всего — что трусом был мой отец, потому что предпочел уйти, чем попытаться выиграть в игре с неизвестными правилами.

Я ненавижу Раслера за это. И люблю одновременно.

Невероятными усилиями, но мне все же удается добраться до окна. Подтягиваюсь на руках, едва ли не теряя сознание, мысленно сбивчиво молюсь всем богам сразу, проклиная себя за малодушие.

Я не хочу умирать, даже если это легче и проще, чем жить в бесконечном отвращении к себе самой.

Понятия не имею, откуда берутся силы, но я взбираюсь сперва на стол, хватаю чернильницу: темная жидкость проливается мне на руку, просачивается в порез, и я вскрикиваю. Еще немного, совсем чуть-чуть.

Я швыряю чернильницу в окно и словно сумасшедшая кричу, когда стекло разлетается в дребезги. Мне все равно, что часть осколков попадает на меня, я почти рада их отрезвляющим укусам. Значит, я жива.

И я делаю глубокий вдох, жмурюсь от ощущения сладости морозного дня.

Я жива. Отец Северный ветер, простишь ли ты меня за слабость? За то, что я червоточина на дереве своего славного рода?

Понятия не имею, сколько времени я стою вот так. В комнате начинается возня: появляются люди, одна служанка помогает мне сойти на пол, другая торопливо сметает осколки к порогу, третья хлопочет над моими ранами.

— Прилетела птица от вашей сестры, — говорит четвертая, самая пожилая из всех, хотя ей вряд ли больше сорока. — Что велишь, госпожа?

Я протягиваю здоровую ладонь, и она вкладывает маленький трубочку с печатью. Мне хочется швырнуть письмо в огонь. Лурис не может написать ничего, что бы мне хотелось прочесть. Скорее всего эта писулька написана под диктовку мужа, а раз так, то ей самое место в огне. И все же мне хочется поддаться любопытству.

Несколько строк, исписанных ее красивым почерком, заверены печатью с медвежьей пастью на фоне красных гор.