Бельгийская новелла

Он не мог сказать ни слова и лихорадочно сморкался, каждый раз старательно вытирая усы. Наконец гнусавым, но твердым и решительным голосом он все же произнес:

— О, дет! Посье, де требуйте от педя этого.

Затем после очередного шумного сморкания:

— Я никогда не смогу видеть этого парня.

Это было поистине несправедливо, по-женски и все же бесповоротно. Г-н Амбер понял, что впервые (за исключением того давнего случая, когда он уперся, намереваясь жениться на Мадлен) директор не подчинится его воле, и был раздосадован, даже злился немного на свою дочь, которая стояла, опустив глаза, словно стесняясь своей маленькой победы. Они действительно обсуждали вдвоем этот отъезд, он был за, она — против. Старик предвидел, в каком жутком состоянии бездействия окажется г-н Кош во время предстоящего траура без формальностей и похорон. Без этой отвратительной, но спасительной суматохи — регистрации смерти, подписей, распоряжений, ритуалов, что заполняют первые дни горя жестокой чередой необходимых и срочных дел, но все же заполняют их, без всего того, чего в ближайшее время будет трагически недоставать г-ну Кошу. Отсутствующая покойница, сменившая местожительство еще до отъезда, не потребует никакой волокиты ни с оформлением документов, ни с похоронами. У г-на Коша нет близких друзей, он останется один. Ему надо будет послать извещения о смерти, если он вообще будет посылать их, но этого мало, чтобы выдержать неимоверную тяжесть ужасных двух-трех дней в начале траура. Старый буржуа прекрасно знал, каков смысл смехотворных ритуалов, абсурдных условностей, всепоглощающего кривляния — да, именно всепоглощающего, потому что в этом и заключался смысл похорон… И поскольку всего этого не требовалось, надо было, чтобы бедный директор окунулся в другую суету — оформление паспорта, обмен валюты, телефонные разговоры с аэровокзалом и передачу дел г-ну Соэ.

Сурово, через недомолвки и косвенные замечания, мадемуазель Ариадна дала понять, что придерживается иного мнения. Ей было бы трудно четко сформулировать его, потому что она никогда открыто не излагала отцу своих мыслей относительно смерти. Стыдливость не позволяла также Ариадне дать волю смутному чувству, противящемуся этому отъезду. Наиболее логичным основанием для ее особого мнения было то, что это далекое путешествие г-на Коша к гробу дочери было бы чем-то вроде доведенного до апогея похоронного ритуала, а она осуждала эти ритуалы. Поскольку для нее смерти не существовало, она считала суеверием и варварством все обряды и выражения скорби возле трупа, и потому преодолевать океан и целую часть света для того, чтобы зарыть в землю ящик с телом, было бы, разумеется, высшим абсурдом погребального церемониала. Она считала, что имеет значение и должна быть активной только мысль, обращенная к покойнице, а мысль требовала спокойствия, собранности, а не дорожной тряски. Однако она против воли признала терапевтическую пользу действия, за которое ратовал отец. Именно против воли: отъезд г-на Коша был бы для нее настоящей мукой. Но, заметив, что он в промежутках между приступами рыданий упорно отказывался, она не могла не показать своим молчанием и решительным видом, что была на его стороне и против уговоров старика отца.

Именно тогда г-н Кош заметил, что она молчит, и поднял на нее глаза. Хозяйка стояла около стола, по обычаю буржуа и северян обильно заставленного к завтраку, ее красно-розовый, до скрежета зубовного яркий пеньюар, глухо застегнутый до самой шеи, с воланами, спадающими на мощную грудь, не сочетался, на хорошо воспитанный вкус мужа Мадлен, с голубым цветом двурогого атласного колпака, подбитого ватой и накрывавшего кофейник, — эта голубизна была не столь садистского оттенка, как на американских почтовых открытках, но все же ее сочетание со смородиновым цветом пеньюара вызывало тошноту. Полные, но бесспорно красивые руки мадемуазель Амбер возлежали на спинке стула, и г-н Кош все еще ощущал на своих плечах их двойное, чуть успокаивающее давление. Мадемуазель Амбер, вопреки распространенному в этой местности обычаю, никогда не здоровалась за руку, за тридцать лет ее сотрудник дотронулся до этой ладони, наверное, не более тридцати раз, во время новогоднего визита. Когда сознание, не выдержавшее чудовищной мысли о смерти Дезире, все же прояснилось, он продолжал удивляться воздействию флюида, силу и благотворность которого ощутил.

Поскольку мадемуазель Амбер молчала, он подумал, что она может помочь ему отвергнуть предложение хозяина, но увидел лишь опущенные глаза, отсутствующее лицо. Это было дряблое, умное, слегка отекшее лицо, а его бледность вполне могла свидетельствовать либо о сердечном заболевании, либо о неподвижном образе жизни и долгих ночных бдениях при красном свете, когда она предавалась своим опытам с душами умерших. Г-ну Кошу показалось, что за этим молчанием, этой настороженной позой, за тяжелыми, почти совсем опущенными веками скрывается какая-то затаенная радость. Ноздри ее еле заметно вздрагивали, мясистые губы утончились, чтобы не выдать вспыхнувшей жажды. И ужаснувшемуся отцу показалось, что он заметил ее ликование: наконец-то и она получила покойницу, которую знала.

IV

Надо было еще просмотреть почту, и г-н Кош, спешно покинув столовую, чтобы больше не видеть хозяйку-некрофилку в малиновом шелке, вдруг показавшуюся ему людоедкой, машинально направился к своему рабочему кабинету. Он так торопился распрощаться с Лмберами, что старый хозяин еле успел сопроводить его паническое бегство последним советом уехать: «Решайте сами, а мы возьмем на себя хлопоты по оформлению билетов и паспорта. Ариадна вас заменит…» Неизбежность встречи с г-ном Соэ и другими служащими остановила его во дворе. Они, наверное, уже знают. Видеть машинисток, их цветущую молодость было для него особенно невыносимо. Г-н Амбер, заботясь о репутации фирмы, выбирал самых хорошеньких и образованных девиц, в основном почти одного возраста с умершей. Г-н Кош повернул назад, соображениями приличия оправдывая желание вернуться в свой пустой дом. Окаю двери в очередной раз звякнули его ключи, и этот неуместный звон, прозвучавший на улице в неурочный час, показался ему непристойным.

Жидкость, которую дородная хозяйка заставила его выпить в качестве меры предосторожности от сердечной слабости, ею же властно приписанной на основе довольно слабых симптомов, успокоила его; г-н Кош не привык к наркотическим препаратам, ибо только в исключительных случаях принимал те из них, которые ему навязывали и заставляли брать с собой в доме Амберов, но сегодня напиток подействовал особенно эффективно. Подавленность, обычно наступающая после сильных потрясений, под воздействием лекарства сменилась состоянием долгого оцепенения. Огюстина, убрав с утра кабинеты, после полудня наводила порядок в доме директора и готовила ему обед Она еще не знала о трагедии. Подумала, что за много лет, которые она у него прослужила, он впервые занемог. Директор прошел в спальню и лег на кровать. Временами он надолго куда-то проваливался, а когда «выплывал на поверхность», то едва мысль о смерти Дезире снова возникала в его сознании, как он уже стремился избавиться от нее, погружаясь в темноту и сон: он управлял своей летаргией — достаточно было повернуть голову на подушке, и она подчинялась ему. Около трех часов он все же услышал, что Огюстина ушла. И тогда мысль о возможном визите патрона заставила его выбраться из пропасти забвения.

Господин Амбер, озабоченный и ворчливый, действительно пришел: ворчал он потому, что г-н Кош не пообедал — Огюстина, вернувшись в дом хозяев, рассказала об этом — и не уехал.

По крайней мере надо было дать телеграмму Гарри Джорджу и, наверное, сообщить о случившемся родственникам, друзьям. Извольте! Г-н Кош старательно составил телеграмму. Для родственников, кузенов, с которыми они почти не виделись, достаточно короткого сообщения, текст которого он послушно составил с помощью старого хозяина, поднаторевшего в этом литературном жанре и унесшего бумажку с собой, чтобы отдать ее в типографию.

Г-н Кош остался один. Он решил, что траур освобождал его от обязанности ежедневно смотреть телевизионную передачу, как велела Дезире. Это было непредвиденное и окончательное освобождение. Вечером, облокотившись на подоконник в своей спальне, он долго плакал под звездами. Погода была по-прежнему прекрасная, необычная, казалось, устоявшаяся навсегда — такой обычно бывает калифорнийская, уверенная в завтрашнем дне погода. Ночь жила во власти бархатистых теней, перечеркнутых лунными дорожками, пробившимися сквозь кроны деревьев. Тусклые на восходе луны огоньки звезд — и мертвых и живых — сияли одинаково. Как и накануне, в глубине парка г-н Кош различил два огонька, один — в кабинете археолога, другой, красный, — в комнате, где бодрствовала мадемуазель Ариадна. Жуткая тоска, ревность и страх охватили его при мысли, что, может быть, именно в этот момент она заставляла говорить дух Дезире. Ему казалось, что там, в залитой красным светом комнате спиритки, что-то осквернялось: возможно, толстая старая дева совершала какой-то акт насилия. И что мог сделать он? Он собрался было выйти, пересечь сад. Но свет погас.

На следующее утро, 1 июня, почтальон появился раньше обычного: г-н Кош столкнулся с ним, когда открывал дверь, собравшись дожидаться его на пороге. Это был расторопный молодой человек: в руке он держал тонкий картон кричаще голубого цвета. Королевский пурпур, украшающий его униформу, никогда еще не означал большего могущества. Г-н Кош пробормотал слова благодарности.

Одна открытка вместо ожидаемых двух, ведь накануне он не получил ни одной. Почтовый штемпель на этот раз был различим: 30 мая, 9 часов пополудни. На открытке изображена петляющая дорога и нечто вроде эспланады напротив широкой стены, состоящей из темно-синих горных уступов, пересеченных розовыми горизонталями, над которыми распростерлось невыносимо голубое небо. На переднем плане — скамья, и Дезире писала: «Два часа назад мы здесь сидели».У новобрачной был четкий почерк, в котором угадывались недавно пережитые мгновения счастья. Она писала, что из ущелий Большого Каньона они только что приехали в Лас-Вегас и что американское Монте-Карло («Монте-Карло потому, что здесь играют, а моря здесь нет») очень безобразно, но отель вполне приличный. Г-н Кош взял атлас, проследил маршрут, прикинул дальнейшие этапы путешествия. Сверившись с масштабом карты, он воткнул острие карандаша в фатальной точке, в десяти тысячах миль к северу от Санта-Барбары, измерил расстояние от Большого Каньона… Он запутался в маршруте предыдущих дней и не знал, чем объяснить, что вчерашний перерыв в переписке не был восполнен на следующий день двойной порцией открыток. Ясной и реальной теперь становилась только дорога, которую им предстояло проехать, и открытки, которые он должен был получить из пунктов, следующих за Лас-Вегасом. Надо было только подсчитать, сколько еще времени угасшая звезда будет посылать ему свои лучи. Дезире всегда писала вечером, прибыв в отель (может быть, перед ужином, на уголке стола, застеленного скатертью, сразу после того, как официант принял заказ? Но были ли там скатерти?), посылала открытку на следующее утро; вот эта (Дезире никогда не ставила дат), следовательно, была написана в субботу, 29-го. Он мог рассчитывать еще на открытки от 30-го и 31-го, которые были отправлены 31 мая и 1 июня. Он получит их завтра, то есть в пятницу, и послезавтра, в субботу. До самого конца недели Дезире будет еще говорить с ним. Этот отрезок времени казался ему огромным.

Главное — прожить его как можно медленнее, так медленно, чтобы он стал длиною в жизнь.

Три дня — всего лишь два дня и две ночи, поскольку послезавтра утром почтальон в своем пурпурном великолепии появится в последний раз. В последний раз: ибо после этого г-ну Кошу уже никогда не дождаться писем.

Два дня и две ночи… Он точно так же подсчитывал и столько же насчитал тогда, в первое утро своего бегства с Мадлен. Она, в то время необыкновенная красавица, была замужем и царила в красильне квартала, которую г-н Кош, молодой, подающий большие надежды служащий, уже тогда носивший в подражание хозяину бородку, удостаивал своими частыми посещениями. С дерзостью неопытного влюбленного он попросил ее прийти на свидание, она пришла — бородка нисколько этому не помешала. Дело было весной, и они отправились в лес. Лежа на траве и предвкушая близость, в которой в последний момент ему было отказано, г-н Кош страстно молил ее уехать с ним куда угодно. Она сразу же согласилась на короткую эскападу, которую быстро и под классическим предлогом — поездка в Париж по делам фирмы — организовала, а далее, как водится, последовал быстрый развод с мужем, художником и пьяницей, и ее новый брак с г-ном Кошем, несмотря на явное недовольство отца и дочери Амбер, особенно последней, всегда демонстративно подчеркивавшей свою непреодолимую антипатию к Мадлен. Но в отеле, в первый день (уже в десять часов утра дверь спальни закрылась за ними — г-н Кош, сгорая от нетерпения, пожелал вылететь самолетом), молодой любовник, на три года моложе своей возлюбленной, вовсе и не думал, что она может стать его женой. Два дня и две ночи, которые она украла для него, переполняли его ощущением необыкновенного блаженства, испытать которое еще раз он даже не надеялся; и г-н Кош стал наслаждаться ими час за часом, будто продлевал утонченные ощущения, которые вкушал жадно, но по крохам. Завтрак они закажут в номер, затем он проводит ее туда, где ей необходимо побывать, чтобы оправдать поездку. Они пообедают в безлюдном ресторанчике, сходят в театр, если она действительно этого хочет, и сразу же вернутся к себе. Бесчисленное множество раз он перебирал в мозгу минуты, составляющие эти сорок восемь часов, придавая каждой из них необычайное значение, продумывая каждую деталь наслаждения и превращая в наслаждение каждую деталь каждой секунды — слово, модуляцию голоса, смех, остроту или же тайну раскрывшейся ему наготы.

Красавица смеялась, и хотя в этом смехе и была доля сожаления об упущенном удовольствии от посещения магазинов, она все же была захвачена этой пылкостью и в самом деле влюбилась в своего поклонника и в его бородку; сначала Мадлен была удивлена, потом пришла в восторг, обнаружив страсть вместо мимолетного увлечения, от которого ожидала лишь приятного путешествия, — страсть, которая вполне могла смести с ее пути и красильню, и пьяницу. И действительно, эти два дня и две ночи были длинными и наполненными, будто целая жизнь, хотя стремительно приближались к концу в соответствии с жестокой закономерностью жизни. Да, это была целая жизнь, к которой г-н Кош возвращался как к сказочной эре в истории вселенной, воскрешал словно целый континент памяти, более обширный, чем воспоминания о многих и многих годах своего существования.