Белладонна

— Я не могу этого надеть, — прошептала она.

— Почему же? — Хогарт застегнул колье у нее на шее. — Оно божественно, как и вы.

— Я чувствую себя сказочной принцессой, — сказала она.

— А вы и есть принцесса, дорогая моя. Сказочная принцесса этого вечера. Самое чарующее создание в нашем королевстве. — Он отступил на шаг и окинул ее оценивающим взглядом. — Да, думаю, у вас все получится. Получится просто на славу. А теперь пойдемте со мной.

Он взял ее за руку и вывел в коридор, потом по лестнице они спустились обратно в кухню — Матильды нигде не было видно — и оттуда вышли в другой коридор. Он распахнул дверь, и она вскрикнула от восторга.

Перед ними раскинулся огромный бальный зал, залитый светом сотен свечей, расставленных в канделябрах вдоль зеркальных стен. Зеркала отражали свет, сплетали его в причудливые узоры, и ей показалось, что она вступила в зачарованный сказочный мир.

Хогарт подошел к небольшому столику в углу и включил фонограф. Зазвучал вальс, она рассмеялась. Потом он взял два бокала шампанского и поманил ее. У него за спиной высился огромный мраморный камин.

— Выпейте залпом, — сказал он. Потом бросил бокал через плечо, в камин. — Закройте глаза и загадайте желание.

Она выпила шампанское, закрыла глаза и тоже бросила бокал. Он со звоном разбился, она рассмеялась от удовольствия — ей понравился этот звук.

— Разрешите пригласить вас на танец, миледи, — сказал Хогарт, предложил ей руку, и они начали вальсировать. В огромном пустом зале они казались карликами. Поначалу Хогарт кружил ее медленно, осторожно, как хрустальную статуэтку, хрупкую, как бокалы, которые они только что разбили. Потом все быстрее и быстрее. Хогарт оказался прекрасным танцором. А как же иначе — он ведь такой щеголь. У нее кружилась голова от счастья, веселья, от чистой радости бытия. Это будет самая чудесная ночь в ее жизни.

Они кружились по залу, все быстрее и быстрее. Комната завертелась у нее перед глазами, она внезапно остановилась, не в силах перевести дыхание. Юбка, страшно тяжелая, тянула ее к земле. Ноги отнялись. Онемели колени.

Хогарт обеспокоенно взглянул на нее.

— Что с вами, дорогая?

Она озадаченно посмотрела на него, но не ответила, а потом вдруг упала в глубокий обморок.

Часть II Красные когти Андромеды (1951 — 1954)

Белладонна сладко спит. Улыбается, молчит. Улыбается, как кошка, Что сметану лижет с ложки, Месть заветную тая. Белладонна — смерть твоя.

4 Маска из черного кружева

— Ты видела ее ногти?

— Чьи ногти?

— Андромеды, чьи же еще.

— А что в них такого?

— Они ярко-красные, вот что, дуреха. Цвета крови. Какое бесстыдство.

— Но, милочка, я не понимаю. У меня ногти тоже ярко-красные, и что тут такого?

— Да не эти. Ногти на ногах.

— У меня ногти на ногах тоже красные.

— Ничего-то ты не понимаешь. Я о собаке. У ее собаки на лапах красные когти. И напиток тоже красный.

— Что за напиток?

— «Белладонна», что же еще. Тот, что подают у них. Кроваво-красный мартини.

— Разве в мартини добавляют кровь?

— Ну что за дуреха! Нет, конечно. Они красят мартини в красный цвет, как собачьи когти.

— Какой еще собаки?

— Собаки Белладонны.

— Значит, Андромеда — это собака?

— Ну кто же еще?

— Но зачем собаке лак для ногтей?

— Невероятно. Ты безнадежна. Андромеда — это собака, которая сторожит у дверей клуба «Белладонна». Того самого клуба, о котором все кругом говорят. Самого элитарного, самого восхитительного клуба на свете, и им заправляет этот чертов пес.

— А какой породы пес?

— Откуда я знаю? Громадная, лохматая, слюнявая псина. Говорят, у нее в ошейнике настоящие бриллианты. Представляешь — настоящие бриллианты в собачьем ошейнике, но его никто не посмеет украсть, потому что этот пес запросто откусит руку. Если прежде не растерзают эти жуткие швейцары у дверей.

— Не может быть.

— Собака всегда там, на страже, вместе с этими жуткими швейцарами, а они не снимают масок. И она сама ходит только в маске, поэтому швейцары — это что-то вроде разминки, чтобы подготовить тебя. Надеюсь, ты меня понимаешь. У них, этих жутких швейцаров, видны только глаза да чуть-чуть губы. Они никогда ни с кем словом не перемолвятся, наверное, из-за своей собаки. Особенно тот, круглолицый. У меня от него мурашки по коже: смотрит и смотрит на тебя из-под своей маски, будто ты — идиотка слабоумная, и слова не произнесет. Только глядит. Андерсон говорил, у него только половина языка.

— Бедняжка.

— Андерсон говорит, ему отрезали язык по приказу какого-то герцога. Однажды он вернулся домой неожиданно, а там его жена и этот тип… ну, ты понимаешь…

— Какой ужас.

— Он стоит в дверях вместе с собакой день и ночь, под дождем и под солнцем. А если пес залает, тебя не впустят. Представляешь, однажды она залаяла на герцога и герцогиню Виндзорских! Чуть ли не на короля Англии! И мало того, вчера вечером у этой сучки хватило наглости залаять на нас! Я была с Андерсоном и Дигби, и это самое обидное. Вечер был испорчен.

— Попробуй подарить ей флакон розового лака для ногтей. Может, она станет лучше к тебе относиться.

— Кто?

— Собака.

— Невероятно. Нет, ты безнадежна.

* * *

Как я люблю досужие сплетни! Нежнейшими испарениями они проникают в каждую клеточку моего тела. Бедняжка Андромеда! На самом деле она верная, хорошо воспитанная псина, проницательная и терпеливая. Лает она только в ответ на едва заметные сигналы, которые рукой подает Маттео; я уверен, ни у кого из наших социально озабоченных покровителей не хватит ума их распознать, даже когда они кусают руку, которая их кормит. Их занимает только одно — устроить у наших дверей свалку пошумнее. А дверь наша ничем не отличается от остальных; нигде на Гейнсворт-Стрит вы не обнаружите ярко светящейся вывески, которая гласила бы: «Эй, все сюда, вот оно, это место!». Два молчаливых привратника: один высокий, другой низенький. Один ирландский волкодав с громким лаем. И несколько сотен людей на улице, безнадежно мечтающих попасть внутрь. Дорогие мои, ну как же это! Почему нас не пускают? Как смеет полиция нас разгонять? Их уму непостижимо, что они не смогут попасть в клуб с помощью подкупа; они привыкли покупать все, что захочется. А еще этот проклятый пес разлаялся, учуяв какой-то неуловимый запах. Вот сучка!

Естественно, каждый, кто хоть что-нибудь собой представляет, уже переступал порог клуба «Белладонна» и попадал в наше зачарованное королевство. А если человек что-нибудь собой представляет и ни разу у нас не бывал — значит, с ним просто скучно иметь дело. Меня забавляет в каждом из них чувство причастности к миру титулованных особ. Иногда я подглядываю за ними в специальные отверстия и хохочу до упаду. Лишите их ожидаемого вечернего развлечения, и их языки захлопают, как крылья Петунии, нашей попугаихи, когда она пугается. Ради ее же блага я обучаю ее говорить несколько тщательно подобранных фраз.

Но прежде всего, разумеется, они должны проскочить мимо нашей божественной Андромеды. Я уверен, в Нью-Йорке больше нет ни одного волкодава с лаком «Вишни в снегу» на когтях. Но такова уж собачья жизнь. Скоро все встречные сучки на улицах будут щеголять алым лаком и лаять на прохожих, если уже не щеголяют.

А почему бы и нет? Им это очень даже идет.

* * *

Я нашел место для клуба через три дня после прибытия в Нью-Йорк. Точнее, нашел целый квартал. Вдали от центра, там, где не бродят веселые ночные пропойцы и не прогуливаются респектабельные графини; лишь дюжие грузчики в заляпанных кровью фартуках перекрикиваются, пожевывая сигары, когда тащат огромные коровьи туши из холодных подвалов к поджидающим грузовикам. А если свернуть с унылых мощеных улиц мясницкого квартала, то увидишь, что на бывшей кондитерской фабрике «Чмок-чмок» красуется вывеска «Продается». Эта фабрика занимает целый квартал на Гейнсворт-Стрит, между Гринвич-Стрит и Вашингтон-Стрит. А что еще лучше, за углом, на Горацио-Стрит, стоит целая вереница заброшенных аристократических особняков. Их задние окна выходят на фабрику и, без сомнения, до сих пор заляпаны коричневыми брызгами жженого сахара.