Беллона

1 июня 1945

Меня возили в город на допрос. Другой дядька допрашивал меня. Иногда вежливый был, сладкий, как сироп. Иногда как взбесится! И тогда крепко бил. Привязывал к табурету веревками и бил кулаком по голове, и я падала вместе с табуретом. Орет: "Почему в Германию ушла?! Почему на фашистов работала?!" А я ему взяла и крикнула в лицо: "В Германии немцы пытали, а на родине свои!" Он весь побелел.

Стоит у окна, курит, от битья отдыхает. Я осмелела и говорю разбитым ртом: "Дядя, а можно вас спросить?" У него рука с папиросой в воздухе застыла. Он медленно повернулся ко мне и отвечает: "Ну, спроси". Я спрашиваю: "Сколько лет вам было, когда война началась?" Он прищурился зло: "Ну, тридцать пять". А я говорю: "А мне десять. Всего десять! А почему вы меня не спасли от фашистов? Не защитили?"

И в комнате, где он меня бил, молчание повисло. Потом он спрашивает: "Так тебе всего пятнадцать?"

И я молчу. Ничего не говорю. Тогда он подходит, развязывает мне связанные руки, отвязывает мне ноги от ножек табурета и толкает меня в спину: "Иди. Иди и больше никогда мне на глаза не попадайся".

Я вышла, ноги подкашиваются. Лицо все в крови. Я вытерла кровь носовым платочком и села на лавку в парке. Сижу и плачу. Вдруг ко мне подсаживается кто-то. Гляжу - мужчина. Грудь вся в орденах. Понятно, воевал. Говорит мне: "Что ревешь так, девчонка? А такая хорошенькая! Жаль, конфетки нет, тебя угостить!"

А я перед ним на лавке сижу и его боюсь. Может, тоже схватит меня сейчас да бить начнет. Мне уже казалось: все бьют всех, и никто никого не жалеет.

А он погладил меня по разбитому локтю, и я дернулась от боли, а он шепчет: "Эх, девчонка, я с нечистью фашистской воевал не за то, чтобы такие красивые голубые глазки плакали!" Вынул из пачки папироску, закурил. Дышит на меня дымом. Я вытерла лицо ладонями.

И с ходу взяла и рассказала ему все-все-все, что со мной в жизни стряслось.

Я говорю, а он курит. Я говорю, а он курит! Курит-курит! Всю пачку искурил!

А потом говорит очень тихо: "Вот так вот... У меня дочку тоже угнали в Германию. Но она не вернулась домой. Я не знаю, жива ли она. Скажи, может, ты с ней в одном лагере была? Может, на одних нарах спали? Ее Руся звали. А тебя как?"

[интерлюдия]

Так говорит Геббельс:

28 февраля 1945

Нам всем надлежит стать такими людьми, каковым был Фридрих Великий, и должным образом вести себя. Фюрер всецело соглашается со мной, когда я ему говорю: это дело чести, печься о нашей Германии, ибо, если в Германии каждые полтора столетия будет возникать такая же критическая ситуация, как теперь, наши потомки могли бы сказать о нас: вот пример героев, вот стойкие сердца! Фюрер очень смахивает на нашего Фридриха Великого: он столь же философ и столь же стоик. Он внушает мне: высшая награда - трудиться на благо родного народа, но тут же обрывает себя: может, тщетны все наши усилия, и мы стараемся напрасно, и завтра Луна столкнется с Землей и в пламени Апокалипсиса сгорит вся эта бедная планета? И все же, наперекор всему, мы призваны к тому, чтобы исполнить свой священный долг. И здесь Фюрер глядит на вещи так, как глядел его царственный предок Фридрих Великий. Он копирует его, неосознанно или осознанно, неважно. И мы все должны следовать этому бессмертному образцу. О, как бы все хотели ему подражать! Ах, Геринг, белая ворона, если бы ты не был таким. Геринг не национал-социалист - он наслажденец, гедонист, и ему наплевать на Фридриха Великого. А вот Дениц, тот вызывает уважение, он всегда так благороден и учтив. Фюрер так и заявил мне: Дениц лучший профессионал, он превосходно знает свое дело. Его военно-морской флот - он так всегда радовал нас победами! А Редер, вот тоже мощная личность: он так всем сердцем предан Гитлеру, он так воодушевляет вооруженные силы, что, вместе с Деницем, кажется, может привести нас к победе в этой мировой войне, и наверстать упущенное, и поправить ошибки. Жаль, что такой человек не является лицом партии, а ее лицом, увы, является Геринг; Геринг и партия - это все равно, что корова и исследование радиации. Вопрос в том, как нынче разрешить этот вопрос. Скрывать правду нет смысла, и утаивать истину от Фюрера - значит откровенно навредить ему.

Мы снова обсуждаем с Фюрером все наши сложные проблемы, и главная из них - ведение войны; эти обсуждения протекают страстно и сердито. Но спасибо Фюреру, он в каждом пункте соглашается со мной. Я вижу, он гневается на то, что военная драма зашла уже очень далеко, а не на то, что я так невежливо и прямо, грубо говорю о ней. Наоборот, он поощряет меня говорить правдивые речи; он всегда защищает меня, если другие на меня нападают, и доволен тем, что я никогда не держу камень за пазухой или кота в мешке. Я сказал ему, что на днях изучал книгу Карлейля о Фридрихе Великом. Фюрер и сам знаток этой книги. Я привел ему из книги выдержки из иных глав - они глубоко потрясли его. Вот такими людьми должны мы стать, и мы станем ими. Если кто-то, вроде Геринга, пойдет не в ногу с нами, мы вынуждены образумить его. Дурачье, увешанное орденами, фаты в облаках парфюма! Вы не должны воевать, вы войны недостойны. Либо исправляйтесь, либо к стенке: третьего не дано. Я не буду спокоен, пока Фюрер на наведет порядок. Надо сломать Геринга, и снаружи и внутри, либо выгнать его взашей. Геринг нарушает все приличия, когда, при нынешнем положении вещей, всюду появляется, первый офицер Рейха, в своей серой форме. Какой паршивой бабенкой выглядит он перед лицом суровых военных событий! Надеюсь, Фюрер все-таки сможет сделать из этой бабы человека и воина. Фюрер доволен, что супруга Геринга нынче переехала в Оберзальцберг; эта женщина всегда оказывала на своего мужа ужасное влияние. И, если поглядеть непредвзято, то все приятели Геринга, да и его семейство, не стоят и выеденного яйца. Семья и друзья не только не пресекали его стремление к разнеженным удовольствиям, но, напротив, поощряли их. А вот Фюрер очень хвалит жизнь моей семьи: ему нравится, что мы живем просто, скромно и открыто. И я солидарен с ним: только так, укреплением семьи, мы сможем сохранить свое достоинство и свою честь.

Я понял так: этот мой недавний разговор с Фюрером просто-таки назрел. Я поймал момент, и было проговорено то, что висело в воздухе. Мы беседовали громко, и адъютанты, стоявшие у дверей, могли запросто слышать все. Парни обрадованы, я видел это по их лицам. Молодые смелые воины жаждут изменить ход войны, повернуть все происходящее на сто восемьдесят градусов; для этого надо поменять все внутри партии. Эти солдаты Германии душой и сердцем со мной; я для них тот, кто храбро высказывает Фюреру то, что другой трусливо боится сказать. Сейчас в имперской канцелярии сидят офицеры; они ужинают. Я едва нахожу в себе силы приветствовать их. Эти люди, кто они? Они чужие мне. И навсегда останутся чужими.

Теперь домой, а там дел невпроворот. Но сейчас все будет спориться, ибо я обнажил душу, открыл сердце.

Сегодня вечером опять налетят "москито".

У нас не все хорошо на западе; именно там поджидает реальная опасность. Что нас ждет, если враг прорвет здесь фронт? Нельзя опускать руки. Я вижу перспективу; я, будто сверху, с самолета, оглядываю эту войну, весь театр военных действий на сегодня и на завтра.

И опять ночь, и снова ублюдки англичане реют над Берлином, эти гадкие "москито", и снова не спать, слышать этот адский гул, а сон нам сейчас нужен как вода, как воздух, как хлеб.*

_______________________________________________________________

* Перевод автора.

[бункер женитьба гитлера на еве браун]

Лица плыли белыми рыбами над составленными рядами столами; гимнастерки и мундиры, цвета болота и цвета ночи, заслоняли свет, а сегодня в Бункере света было хоть отбавляй -- Фюрер распорядился ввернуть все перегоревшие лампы и включить все светильники: и люстры, и плафоны под потолком, и настольные лампы. И даже свечи зажечь, презрев страх пожара.

Если хоть одна свеча подожжет хоть одну скатерть -- вас всех казнят. Я сам, собственноручно, вас расстреляю. О мой Фюрер! Мы этого не допустим никто. Хорошо. Я так и думал. Огонь должен гореть у нас в сердцах. Только с огнем мы выиграем эту войну.

Мой Фюрер, но...

Никаких "но"! Мы выиграем, я сказал!

Ева отшагнула от него -- как всегда, когда он рьяно орал, он брызгал слюной. Она незаметно, деликатно утерла лицо кружевным платочком, вытащенным из-за корсажа. Опять толкнула кружевную тряпку под лифчик. Ее плечи открыты, ее кожа бела. Сегодня Ева прекрасна, как никогда. Такими красивыми бывают только принцессы из детских сказок. Из сказок братьев Гримм. Ах, милый, разве можно так нервничать в такой день? Нас ждут гости. И все друзья! Сегодня великий день! Мы запомним этот день! Как жаль, что над нами не светит солнце в такой день, а вокруг нас черная земля!

Сказала Ева это вслух или не сказала? Она не знала, не помнила. Даже если и сказала, не беда, Адольф ее не услышал, он слишком громко кричал. Откричавшись, он сжал губы подковкой, тонкая бледная подковка под полосой черных усиков смешно дрожала, будто бы он был коверный в цирке и отмочил не совсем удачную шутку, и зал смеется не шутке, а смеется над ним самим, и не рукоплещет, а швыряет на арену тухлые помидоры. Он схватил себя за щеку, как будто раскисшая помидорина уже шмякнулась об нее. Мой Фюрер, что с вами? Ничего. Ничего! Я рад! Я счастлив!

Гитлер крепче сжал локоть Евы. Он держал ее за локоть. Локоть неживой, это всего лишь игрушка, картон, опилки, вата. Ева лишь притворяется женщиной. Она кукла. Она слишком красива для того, чтобы быть живой. Гели Раубаль -- вот та была живая. Она и убила себя потому, что живая была. А может, это он сам убил ее? Он ничего не помнит. Он не должен помнить. Его великая голова не для этого устроена.

Они оба, нога в ногу, шагнули к столу. Два ряда столов. Белые скатерти. Откуда в Бункере белые скатерти? Кто принес? Кто-то вылезал наверх? По вашему приказу, мой Фюрер! Черт, по моему приказу?! Не помню. Не помню.