Беломорье

— А не превращаетесь ли вы в орудие капиталистов? — иронически усмехаясь, спросил Власов.

— Я хочу быть троянским конем, — отпарировал вопрос учителя Двинской, чувствуя, что неуместно багровеет. — Хочу капиталистические мероприятия направить не во вред, а на пользу поморской бедноте…

— Почему же до вас никто не спас таким простым способом рыбаков? — снова спросил Власов.

Двинской нахмурился:

— Скорее всего потому, что многие любят у нас философствовать и для облегчения своего человеколюбия постонать о страдающем брате. Но от удобного для бездельников сочувствия легче бедноте не делается. Надо действовать!

Не отвечая, Власов задумчиво перекладывал тетради из одной стопки в другую, и Двинской заметил, как путает собеседник проверенные тетради с непроверенными. «Что, приятель, молчишь? Видимо, не так уж я неправ?» — думал он.

Молчание затянулось.

— Почему вы действуете всегда один, как будто живете в безлюдном пространстве? — спросил наконец Власов. — Почувствовали свой долг предупредить товарищей о грозящей им опасности и, конечно, сделали открытие — никого не знаете на заводе… Анархисты и те признают коллектив.

— Чем же я виноват, что власти держат меня, как редкого зверя, в одиночестве, — смущенно заметил Двинской.

— Федина изолировали сильнее вас, а он все равно рвется к людям.

— Потому-то я и предпринял этот объезд. — Чувствуя себя обиженным, Двинской поторопился распрощаться с Власовым.

— Письмо от Туликова получили? — спросил вдруг учитель.

— Получил. Доберусь до Кандалакши, постараюсь махнуть к нему.

— Добре! — И, не спуская с Двинского глаз, Власов повторил: — Добре, хлопче. Обязательно загляните.

В Шуерецком Двинскому делать было нечего. Подписи здесь были уже собраны. Поэтому он уселся в сани и уже вечером приехал в Кемь.

Остановился Двинской у Вячеславова, бывшего ссыльного, после окончания срока поступившего в акциз. Во время своих разъездов Вячеславов не раз бывал у Двинского. Не виделись они почти полгода, и потому разговоры затянулись до поздней ночи.

Гостя уложили в передней комнате на диване, жестком и очень неудобном. Двери на ночь заперли на громадный крюк.

— Зачем такая крепость? — удивился Двинской.

— От любопытных. Есть у нас в Кеми один опричник, что велит иной раз своему холую плечом дверь вышибать.

Двинской с удивлением взглянул на хозяина, но не успел расспросить об опричнике, — Вячеславов, позевывая, ушел в спальню.

Ночью раздался громкий стук в дверь. Двинской встал, спросонья нащупал крюк и открыл дверь. Его ослепил яркий свет электрического фонаря. Оттолкнув Двинского, в комнату вошли люди. Александр Александрович рассмотрел лицо исправника фон-Бреверна.

— Фамилия?

— Двинской.

— Вам полагается сидеть в Посаде, а застаю вас в Кеми?!

Глаза исправника сладко сощурились, губы сложились в дудочку и причмокнули.

— Сладко? — съязвил Двинской.

— Сладко. Итак, господин Вячеславов, на этот раз я не зря нанес вам визит. Одевайтесь, — грубо скомандовал исправник Двинскому. — Каталажка по вас соскучилась.

— Марья Васильевна, — крикнул Двинской жене Вячеславова, — не входите, пожалуйста… А, собственно говоря, почему я должен одеваться?

— Могу и в кальсонах вас по Кеми провести. Жаль, что ночь и все спят.

— Не удастся вам, господин исправник, водить меня по улицам. Ведь в губернии не вы хозяин, а губернатор!

Двинской подал ему бумагу.

Исправник медленно прочел губернаторское разрешение и осветил электрическим фонариком бумагу в тех местах, где был штамп, подпись и печать, чтобы убедиться — нет ли здесь подчистки. Возвращая Двинскому лист, он уже по-иному сложил губы и издал другой звук.

— Это означает — горько? — с той же иронией спросил Двинской.

— Да, это не сладость. Сами виноваты… Следовало бы заявиться и предъявить разрешение. Я бы сейчас спокойно спал. Ну-с, господин Вячеславов, вам неизменно везет! Честь имею, господа. — Фон-Бреверн звякнул шпорами, лихо повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Двинской понял, что это и был опричник. Фон-Бреверн уже целый год преследовал Марью Васильевну и всюду при встрече напевал ей:

Полюби меня, обними меня Хоть в последний рая на прощание!

Так как Марья Васильевна не обращала на него внимания, исправник стал устраивать ночные набеги…

Собрания хозяев, посвященные созыву съезда, и сбор подписей Двинской начал с Поньгомы.

Слова: «Я от Александра Ивановича но делам съезда», — производили сказочное действие. Тотчас в доме, где останавливался Двинской, начиналась отчаянная суетня. Гостя оставляли «поскучать», пока хозяин торопливо облачался в сюртук или в поддевку, а хозяйка начинала поспешно накрывать на стол.

— Раз уж Александр Иванович с Ремягиным и Антоновым порешили, так мне ли прекословить, — говорил обычно хозяин. Видя фамилии этих именитых людей, хозяева послушно ставили вкривь и вкось свои подписи на листке, адресованном министру.

В Ковде собрание хозяев и сбор подписей прошли так же легко, как и в соседних Чупе и Керети. Магическую роль здесь сыграла четко выведенная мелкой вязью подпись Ремягина.

— Ежели сам батюшка подпись дал, так где уж мне, убогому, насупротив идти? — заявил главный из ковдских хозяев. Он встал, перекрестился двумя пальцами, кланяясь позолоченному, в яркой эмали кресту, и подписал петицию. За ним послушно поставили подписи трое других односельчан.

Утром с выездом произошла заминка. Лошадь была отправлена за сеном, и от нечего делать Двинской пошел побродить по улице. Не прошел он и пяти изб, как из школы выбежала женщина и тихо окликнула:

— Товарищ Двинской!

— Вы политическая? — удивился он.

— Нет. Я местная учительница. Я о вас слышала. Зайдите ко мне.

Двинской вошел в учительскую квартиру — маленькую комнатушку при школе. Стены были выбелены мелом. У одной стены стояла койка, покрытая серым одеялом. Около другой — столик и табурет. Простыней прикрыто не то пальто, не то платье. Под посудником чернел небольшой сундучок. На столе лежала пачка книг, перевязанная бечевкой.

«П. Милюков. Очерки и о истории русской культуры», — прочел Двинской. Тут же лежала почтовая обертка из Петербургской книжной лавки Базлова, адресованная в Ковду.