Беломорье

Цены на сельдянки тотчас упали: если нечем солить, на что тогда бочата? Трифон Артемьевич столковался с теми хозяевами, у кого была соль, платить только по гривеннику за сельдянку. Рыбаки кричали, грозили, что не будут работать. А хозяева с нарочитым равнодушием разводили руками:

— Силой не заставляю… не хошь мне по гривеннику продавать, делай самому себе!..

— А где нам соль взять! Всю раскупили, мироеды!

— За мироеда можно земскому жалобу подать! А купил бы раньше моего, так я бы сам без соли остался. Кто тебе велел мешкать?

Рыбаки ругались, кляли и хозяев и себя и от злости били неповинных жен и ребятишек. Затем вновь засели за работу, торопясь побольше сделать бочат и раньше соседей сбыть их тем, у кого была соль.

3

По-разному встречали весну рыбаки Беломорья. С давних пор партии поморов с поморско-карельского берега одна за другой отправлялись пешком на север, чтобы все лето промышлять на Мурмане треску… Пустеют на это время поморские селения — в них остаются лишь дети, женщины и старики. Тихо и грустно в этих селениях, в каждом доме одна и та же забота: «А вернется ли добытчик обратно в семью?»

В Поморье бурливое Баренцево море в промысловые годы зовут «окияном», а в бурные и малодоходные годы — «окаянным». Кто на севере не знает его коварства, и кому неизвестно, как часты там бури, как внезапно они налетают и до чего ненадежны ловецкие суденышки? Не успеет посудина вовремя взлететь на гребень, и тотчас ее захлестнет вал, грузно обрушиваясь на лодку многопудовым гребнем. Захлебываясь, рыбак еще минуту-другую будет прощаться с родным Поморьем…

Зато как весело встречают раннюю весну в селениях, расположенных в конце Кандалакшского залива! К побережью залива подходят густые косяки сельди. Здесь рыбаки готовятся к доходному и безопасному лову. Надо только растянуть на верном месте подо льдом невод и не прозевать ту минуту, когда стая из многих тысяч рыб пройдет к преграждающей путь ловушке.

Хозяин невода к этому времени открывал своей артели забор.

Вот почему в лавке Трифона Артемьевича весь этот долгожданный день с утра до ночи толпился народ. Кому не радостно войти туда и, жадно разглядывая товар, выбирать покупки?

«Что забрано, то обратно не берется» — предостерегала крупная надпись, висящая в лавке. У прилавка часами толпилась молодежь и малодетные, нещадно мучая себя вопросом: «Что взять?» А взять им хотелось все! Зато многосемейные, хмурясь, не глядя на полки с товарами, торопливо забирали муку, самую дешевую крупу — пшено, бутыль постного масла и, конечно, десяток фунтов соли. Многодетным было не до обнов! Завистливо косились женщины этих хозяйств на тех счастливиц, что с неумолчным бабьим стрекотом лихорадочно рылись в кусках мануфактуры.

Весело забирать товар, но еще веселее его распродавать. Поздно вечером лавочник занимался подсчетом выручки, определяя прибыли. Если продан фунт сахара — клади две копейки дохода, забран картуз — значит, гривенник, и уж целый четвертак прибыли давала продажа кушака. Продал четыре кушака — значит, целковый нажил.

Поздно вечером Трифон Артемьевич любовно вписывал в приходную книжицу: «День сорока мучеников, а всего доходу за сей день — сорок восемь рублей и двадцать одна коп.»

Значит, не зря крутился он целый день в испарине. Как же на радостях от хорошей выручки не распить дорогой шустовки?

— Вот дрыхнешь и нет тебе радости, — с укоризной шептал он, будя спящую жену, — а какой лихой оборот сделали! Это ли не ладна жизнюшка?

В семье трифоновского покрутчика Терентия в этот вечер тоже не раз повторялись слова о «ладной жизни». В подклети были уложены запасы: мешок муки, пуд пшена, пол пуд а соли в запас и два фунта сахара. Тут же было двадцать бурых осьминок едко пахнущей махорки «Дунаевской № 8».

На имя сына, Алешки, впервые принятого в артель, Трифон Артемьевич открыл также «заборный лист». Расчет хозяина был прост: Алешка не станет покупать малодоходную для торговца муку или пшено. Подросток наберет галантереи для подарков — значит, за две-три копейки проданного товара набежит копейка прибыли. Эта «милость» торговца весь день радовала нерасчетливого Терентия. Невелико счастье принести домой мешок муки и соль — месяца через два этого запаса не станет и в помине. Другое дело — подновить наряды! Алешка купил по яркому платку двум сестренкам, для матери взял широкий резиновый кушак с громадной золоченой бляхой, а отцу трубку с решеточкой, не позволявшей ветру выдувать махорку. Конечно, и себя будущий рыбак тоже не обидел — сколько лет оп мечтал о картузе с лаковым козырьком!

— Што ни говорят люди, а будто не сердешный человек Трифон Артемьич? — волоча на саночках взятый забор, говорил жене Терентий. — Ведь Алешка еще рыбины одной не заловил, а вон какое нам доверие хозяин оказывает… Потому, конечно, как я есть надежный человек! Любой ребятенок это самое подтвердит.

В избе Терентия в этот вечер было по-необычайному весело. Алешка долго рассматривал свою покупку, любуясь блестящим козырьком. Бок ярко начищенного самовара отражал, как в зеркале, его лицо, неправдоподобно раздавшееся вширь. Терентий без конца размахивал трубкой и с надоедливостью ребенка десятки раз объяснял всем выгоду приделанной решеточки.

— Теперь уж ветер нипочем табак не рассорит, — и он крутил между пальцами трубку. — Во, гляньте-ко!

В эти радостные часы Алешкина мать нет-нет да и проводила пальцем по золоченым ребрам замысловатой пряжки, и тогда ее тощее лицо явно молодело в растерянно счастливой улыбке. Поплакали лишь девочки: их обновы — ярко-желтые платки с огромными пунцовыми розами между сине-зелеными листьями, чтобы не испачкать до времени, мать поспешила спрятать в подклеть.

— Ну, вот мы и дожили, что от Алешки польза пошла, — без конца повторял Терентий, благодушествуя и попыхивая новой трубкой. — Вот и зачнем помаленьку крепнуть! Времечко к тому клонится… Вишь, какая подмога, хозяюшка, выросла? Смотришь, скоро и блинцы на масле есть зачнем! Во-от помянешь мое слово!

Хотя был мороз, Алешка все же надел вместо старой теплой шапки новый картуз. Настал долгожданный вечер похвастаться обнов кой. Ни отец, ни бережливая мать не отняли покупки — им тоже хотелось, чтобы ребята разнесли но избам новость: «У терентьевского Алешки картуз во-о сколь богатый: козырек лаковый, а верх из сукна».

Возвращаясь из школы, где в этот вечер учитель показывал с помощью керосиновой лампы раскрашенные «волшебные картинки», школьники забрели на берег. В предночной тиши вдруг раздался чуть слышный крик с реки:

— О-ой!.. О-оу-у-у!

— Тонет никак кто, рыбаки? — всполошился Алешка.

Ребята прислушались, но крик не повторился.

Лишь на следующий день односельчане узнали, что утонул Афонька, трифоновский корщик. Сильно захмелевший, возвращался он от зятя, жившего на другом берегу, забрел в сторону и провалился в полынью.

Неожиданная смерть Афоньки — «знаткого», опытного корщика вызвала в селе множество толков. Рыбаки начали гадать: кого же Трифон Артемьевич возьмет на его место? Корщик — голова в артели, он указывает, где и как расставлять невод, и за это, кроме обычного пая, ему шли от хозяина дополнительные деньги. От умения корщика во многом зависела добычливость улова. Афонька говаривал землякам, что после его смерти в корщиках быть не иначе как Терентию. Вот почему Терентий не пожалел махорки на угощение трифоновской артели. Ночью он долго подсчитывал, на что можно будет потратить корщиково жалованье. Рыбаки артели дружно соглашались взять Терентия в корщики, но окончательное решение зависело от хозяина невода.

В эту же ночь, приминая пуховик, беспокойно ворочался Трифон Артемьевич. Корщика Афоньку он получил в наследство со всем имуществом от отца. Умирая, тот при людях приказал сыну слушаться опытного старика.

Уже не один год Трифон Артемьевич обдумывал, как бы промышлять не вдоль берега, где располагались с давних пор рыбацкие тони и подтони, а впереди них, на островках, или — как говорили местные рыбаки — на проливах. Но корщик упорно не соглашался на эту выдумку. Смерть старика наконец освободила хозяина от этой тягостной опеки.