Беломорье

Хотя Александр Иванович никак не ожидал такой сцены, по все шло так, как ему нужно было. Едва удерживаясь от смеха, он с оскорбленным видом встал, подошел к окну и повернулся спиной к Трифону.

— С бунтовщиками, идущими против паря и его правительства, я не веду разговора, — величественно проговорил он.

— Батюшка, защити! — взвыл Трифон Артемьевич толкая в бок жену.

Та заголосила и стала отбивать земные поклоны:

— Не погуби, милостивец! Не погуби, милостивец! Не погуби-и…

Из спальни высунулась голова священника. Он помахал рукой старухе, тараторившей одни и те же слова. Трифон опять ткнул ее кулаком в бок, и она замолкла. Тогда служитель церкви елейно кротким голосом заверил гостя, что почтенная пара к исповеди ходит и являет пример истинно христианского образа жизни.

Полсотни рублей не пожалел бы Александр Иванович, если бы кто сфотографировал эту коленопреклоненную пару, одуревшую от страха.

— Дозвольте, почтеннейший, — не вытерпел священник, — подняться старикам с коленок?

— Батюшка, — удивился Александр Иванович, — да разве я их на колени ставил?

Толстяки не без труда поднялись, по Fie посмели ни сойти с места, ни сесть.

Немного потребовалось времени, чтобы с помощью догадливого священника Трифон Артемьевич сделался самым ревностным сторонником съезда. Великой милостью для него прозвучало согласие Александра Ивановича посетить через час его дом, куда надлежало собраться и всем хозяевам Кандалакши.

Вечером четыре владельца снастей поставили подписи на чистом листе бумаги. Однако в знак того, что провинившийся лавочник все же не получил полного прощения, Александр Иванович отказался у него ночевать и отлично выспался на поповских перинах.

Глава пятая

1

Недели две спустя вороной конь мчал Александра

Ивановича из Сороки в сторону Сумского Посада. На крутом повороте Воронок сшиб оглоблей какого-то пешехода. Александр Иванович остановил лошадь. Пострадавший был посажен в сани.

— Я тебя где-то видел? Ты по прозвищу Цыган? — чуть прищурясь, спросил его Александр Иванович.

Морщась от боли, Егорка утвердительно кивнул головой и сказал, что поручение выполнил.

— Помню, помню. Ты еще обнову нес? Ну как, удалось жениться на богатенькой?

Вскоре Александр Иванович узнал о горестной женитьбе Егорки на дочери Мошева.

— Значит, это ты мошевскую дочку самокруткой увел? Говорили мне, говорили. А денежки тю-тю? — добродушно посмеивался Александр Иванович, не без удовольствия глядя на красивого парня. — И Двинской не помог? Придется, пожалуй, мне вмешаться в это дело? Помолчи пока, авось что-нибудь да придумаю.

И Александр Иванович действительно придумал. На следующее утро Егорка пошел к Мытневу, с давних пор заклятому врагу Мошевых, и предложил взять Настю на работу. Богач держал работника и работницу, но чтобы взять в услужение дочь самого Мошева — не жаль было и денег… Егорка отказался от торопливо всучиваемого задатка и посулил на днях прислать жену. Мытнев не мог удержаться от похвальбы: мошевская дочь нанята им в казачихи! Тотчас его соседка — рыхлая Родионова, кума Мошевых — бегом бросилась к старику. Тот спокойно прихлебывал с блюдца дымящийся чай.

— Новая беда у тебя, Кузьма Степаныч, — забывая перекреститься и сделать поясной поклон образам, слезливо начала она еще с порога. — Подумать только! Настюшка-то в поденщину к Мытневу нанялась!

Красное лицо Мошева сразу посерело, с трудом собирая силы, он прошептал:

— Не пойму, чего говоришь? — и на лице его задрожали морщины. — Не пойму, кума…

— Говорю, мошевска доченька в поденщину к Мытневу поступает!

Блюдце выскользнуло из толстых пальцев и со звоном кусками разлетелось по полу.

— Ты не смейся, бога ради, Лукерья Федоровна, — бормотал старик, лязгая зубами, — разве не в ладах мы с тобою всю жизнь…

— Оттого-то и прибежала, себя не жалеючи, — простонала старуха, опускаясь на стул, — ноги от пережитого еле держут. Ужели, батюшка, допустишь такой страм? Свой честной род…

— Не допущу! Не допущу!.. — Мошев забарабанил кулаками по столу. — Не бывать Мошевым в батраках у Мытневых! Беги ты, старая дурища, — затряс он головой в сторону жены, крестившейся от испуга, — сейчас же зови еретиков ко мне. Господи, да за что это кары такие? — взмолился старик, падая на колени и колотя лбом о край стола. — Господи, что за испытания такие? Я ли в чем перед тобою согрешил?

Старуха Мошева застала молодых дома. Егорка едва удержался от торжествующего смеха, глядя, как она жадно хватала беззубым ртом воздух.

— Никак бежала, тещенька? — спросил он, стараясь принять удивленный вид. — Не беда ли какая, спаси господи, приключилась? Здоров ли Кузьма Степ…

— Идите, молодые… к тестю, — зашептала старуха, с трудом переводя дыхание. — Кличет… кличет! Немедля идите… Дайте только самой доплестись… во весь дух неслася! Ой, сердечушко-то колет!..

Дарья встала и, кланяясь на восток, начала шептать молитву. Наступило долгожданное «прощение».

Нарушая традиционный порядок, Мошева не сдержалась, преждевременно расцеловала плачущую от радости дочь и троекратно обнялась с зятем и Дарьей. Когда старуха отправилась домой, молодые принялись торопливо переодеваться в праздничные наряды.

По обычаю молодоженов, они вновь пошли но середине улицы, взяв друг друга за руки. Теперь их не волновали надоедливые вопросы: «Не прощаться ли идете, горемычные? Ну, дай-то бог милости, авось прощены будете! Уж сколько раз ходите-е!»

Следом за ними, на некотором расстоянии, потянулись любопытные бабы и ребятишки, чтобы посмотреть, войдут ли в дом погрешившие против родительской воли. Ворота у Мошева на этот раз были распахнуты настежь.

Молодые, войдя в избу, чинно остановились у самого порога и начали креститься на образа. Под божницей, на чистой домотканной дорожке, сумрачно смотря на вошедших, стоял Мошев. Около него переступала с ноги на ногу жена, напрасно силясь согнать с добродушного лица радостную улыбку.

Начался нудный обряд «прощения». Егорка отошел к печке и заложил руки за спину. Настя, дойдя до родителей, упала на колени. После продолжительных земных поклонов она сделала попытку обнять колени отца, но тот оттолкнул ее руки. Тогда Настя поднялась и снова встала на колени перед матерью, прижимаясь лбом к плетеной дорожке. Искоса глядя на злое лицо мужа, старуха со вздохом отстранила от себя протянутые руки дочери. Настя снова встала и перешла бить поклоны к отцу. Но, не получив от него прощения, опять повернулась к матери. Прошло не меньше получаса, а Мошеву не надоедало смотреть, как отбивает земные поклоны дочь… У Насти от усталости кружилась голова, но она знала, что пока хватит у нее силы двигаться, она должна вымаливать прощение и за себя, и за мужа.

Кто знает, сколько времени издевался бы над дочерью Мошев, но скрипнула дверь, и в горницу юркнула сватья, самый вредный язык во всем селе.

— Именинничков принесла тебе, Кузьма Степаныч, — ласково пропела она, торопливо обегая быстро мигающими глазами избу и на ощупь вынимая из корзинки принесенные имениннички — рыбники и белые пирожки с изюмом, — не обессудь, Кузьма Степаныч, не обессудь, христовый…

— Спаси, господи! — Мошев люто покосился на непрошенную гостью, которая — как он знал — обязательно разнесет по селу все, что видела, да еще приврет всякой небыли. — Благодарствую тебе, сватьюшка…