Беломорье

— Измываешься ты над народом, Трифон, — не вытерпев, заговорил Ерофеич, самый старый в артели. — Видано ли дело, чтобы на проливы ехать! Что пользы от этого будет?

Пользы Трифону Артемьевичу от назойливого Ерофеича было мало: он постарел, стал слабосильным, но за интересы артели, как и в молодости, всегда стоял яро, и чаще других слышался его визгливый голосок. Хозяин решил освободиться от беспокойного старика и заодно припугнуть этим других покрутчиков.

— Тебе ли, заноза, учить меня? — шагнул он к старику. — Хватит мне терпеть твой язык! Всю артель завсегда встревожишь! Не беру тебя сей год к себе. Куда хошь катись!..

Было много волнения весь этот день в избах трифоновцев. Пойти с неводом Трифона означало согласиться на хозяйскую блажь, а не пойти — значит, упустить самый важный в году лов. Чем проживешь тогда до новой весны?

Письмо Двинского, в котором тот сообщал об отказе кандалакшских хозяев подписать ходатайство, Александр Иванович получил в Сороке. Хотя кандалакшские хозяева для съезда не имели существенного значения, но этот провал мог сильно повредить успеху дела. Узнают хозяева из соседних селений, что «кандалакшане съезда не признали», и, в свою очередь, не примут этого начинания… Сотни верст, отделяющие Сороку от Кандалакши, не смущали Александра Ивановича. Его давно тянуло побывать в этом, как он говорил, запретном для него крае, где хозяйничали Ремягины и Антонов.

Удивительной выносливости лошадь привычно понесла его легкие и удобные сани на север, в Шуерецкое. Пришлось сделать там остановку, чтобы заверить одного из Ремягиных, что торговыми операциями он заниматься не будет.

Торопиться было некуда, и потому Александр Иванович заезжал в каждое селение, не пропустил даже Гридино и Кандалакшу, стоявшие в стороне от тракта. На лошади добраться до этих селений было трудно. По совету поньгомского кулака Александр Иванович оставил своего Воронка и сани в Поньгоме, а сам поехал на олене, запряженном в кережки.

Александру Ивановичу не удалось встретиться с возвращающимся Двинским. Тот проехал Поньгому, когда скупщик был в селениях, где жили прославленные зверобои, промышлявшие тюленей и белух. Собирая в каждом селении хозяев, скупщик втолковывал им, какую выгоду принесет съезд в борьбе с норвежскими рыбопромышленниками.

До Кандалакши Александр Иванович добрался не скоро. Лихой Воронок остановился у дома Трифона Артемьевича и, напуганный гвалтом в доме, настороженно повел ушами. Александр Иванович опустил высокий воротник оленьей дохи и, вслушиваясь в озлобленные выкрики, вылез из саней. Вдруг распахнулась входная дверь, и в клубах пара и табачного дыма на улицу выкатилась толпа, бесстрашно клявшая на чем свет стоит «окоянного кровопийцу», желающего погубить их семьи.

Александр Иванович взошел на крыльцо, на ходу достал электрический фонарик, чтобы не запутаться в темных сенях. На кухне никого не было. Сбросив тяжелую доху на лавку и повесив шубу на гвоздь, он вошел в горницу. Из второй горенки вдруг раздался выкрик:

— Моя снасть! Што хочу, то и делаю! Хошь на льду расстелю! Моя воля, хозяйская!

Александр Иванович отворил дверь и увидел в грубо сколоченном кресле тучного помора.

— Кого это еще лешак несет! — закричал помор, стуча кулаком по ручке кресла. — Это что за птица такая!

— Я не птица… — с усмешкой заметил Александр Иванович и назвал себя по имени, отчеству и фамилии. — А заехал я к вам о съезде промышленников поговорить.

Трифон Артемьевич злобно оглядел невысокую фигуру в пиджаке. «Приказчик какой-то! — решил он. — Был бы хозяином, так сюртучишко бы надел, был бы барином, так косил бы мундир! А этот в кургузом пиджачишке… Видать, норовит на ночлег прибиться да нажраться досыта».

— Вот что, любезный, — просипел он, — мне твой съезд нужен, как прошлогодний снег. Одного дурака я выгнал, катись-ко и ты вслед за ним… Я с вашим братом, шантрапой, знаю, как обращаться!

Чего-чего мог ожидать Александр Иванович от обозленного самодура, но не такой грубости. Всегда находчивый, он не нашелся, что ответить. А Трифон тоненьким голосом продолжал вопить:

— Хошь, чтоб я тебе зубы кулаком пересчитал! Може, это ты моих сухопайщиков на бунт натакал?

Он тяжело поднялся с кресла. Александр Иванович быстро повернулся и ускоренным шагом вышел на кухню. Там, держа чашку с замороженной клюквой, пожилая женщина почтительно рассматривала шубу неизвестного гостя.

Александр Иванович машинально надел ее и, волоча доху по полу, шагнул в полутемные сени.

— Ой, хозяин, — заговорила женщина, входя в спальню. — Гость-то какой богатый! Шуба на еноте, а воротник да шапка — бобровы!

Трифон хмуро по косился на нее, затем тяжело перегнулся к окну. Через двойные стекла был виден человек в богатейшей дохе, редкостной величины вороной конь и городские сани.

— Какой-то Лександра Иваныч, — начал он недовольно бурчать и вдруг, по-бабьи взвыв, схватил себя за голову. — » Лександрой Иванычем назвался, батюшки! Ой, старуха, погибли мы… Сам Лександра Иваныч к нам залетел! После Ремягиных, почитай, первейший человек в Поморье… Ой, горюшко нам пришло!

Александр Иванович был в житейских делах поопытней Двинского. Посадив в сани какого-то мальчонку, он подъехал к дому приходского священника. Он рассказал священнику, как принял его Трифон, и тут же добавил, что решил трифоновским сухопайщикам выдать забор, чтобы могли выкупиться от хозяина, и что сам он будет промышлять здесь, а Трифона — за противодействие постановлению правительства, а значит, и за ослушание самого царя — в кандалах в Сибири сгноит.

Под предлогом исповеди умирающего поп немедленно отправился к Трифону Артемьевичу, который уже напяливал сюртук, собираясь бежать к попу, чтобы вымолить себе прощение всесильного скупщика. Когда священник передал ему из слова в слово угрозы Александра Ивановича, провинившийся снова схватил себя за голову, а жена его, заголосив, повалилась на пол.

— Може-е-т! — простонал Трифон. — Он все может… У губернатора первейший дружок!

— Может, — убежденно подтвердил поп. — Благочинный говорил, что он в столице ко всем министрам вхож.

Круглые глаза лавочника совсем округлились, а губы так дрожали, что трудно было с ними сладить.

— Одевайся ты, старая кобылища, — через силу наконец прошептал он жене, — может, хоть ты вымолишь пощаду? Батюшка, задержи ты гостюшку!

Попик засеменил домой, чтоб задержать отъезд разгневанного гостя. Александр Иванович понял, у какого «умирающего» был хозяин. Его очень смешила эта игра. Он все время повторял, что надо ехать, а священник умильно отговаривал его, не подозревая, что гость и сам решил не уезжать отсюда, не обуздав самодура.

— Ехать, ехать, — громко и решительно повторял Александр Иванович.

Дверь из кухни отворилась, и на пороге показались Трифон Артемьевич в сюртуке и его жена, разна ряженная, как на свадьбу. Не входя в комнату, оба бухнулись на колени:

— Не вели казнить, вели слово вымолвить!

Попик молитвенно сложил ладони, навел на лицо постную мину, видимо, означавшую призыв к милосердию, и скромно удалился в спальню. Попадья сделала вид, что ничего не видит, ничего не слышит, и лишь зрачки ее, как мыши в клетке, судорожно метались от коленопреклоненной четы к почтенному гостю.