Беломорье

— По случаю приезда Григория Михалыча, — торжественно провозгласил парень, — всем по чарочке.

Туляков не удержался от гримасы.

— За пять лет тюрьмы и ссылки отвыкла глотка от этого зелья, — сказал он.

Еда не мешала беседе. Договорились сообща писать корреспонденции в газету о том, какие притеснения приходится испытывать рабочим от конторских и хозяев.

— Возникает новая забота, — продолжал Туляков, когда после еды запахло сладковатым запахом махорки, — наладить доставку на завод партийной литературы…

— Ежели насчет газеты, так первая ласточка из Питера к нам уже залетела! — воскликнул Никандрыч. — А ну, Надежда свет Ивановна, что за стихи там были напечатаны?

Преодолевая смущение, Надя наизусть прочитала стихотворение:

Полна страданий наша чаша, Слились в одно и кровь и пот. Но не угасла сила наша,— Она растет, она растет! Кошмарный сон — былые беды, В лучах зари грядущий бой, Бойды в предчувствии победы Кипят отвагой молодой! Пускай шипит слепая злоба, Пускай грозит коварный враг…

Девушка перевела дыхание, некоторое время помолчала и. набрав в грудь воздух, медленно отчеканила:

Друзья, мы станем все до гроба За правду — наш победный стяг!

Ей дружно захлопали.

— Что это за газета? — удивился Туляков. — «Звезда»?

— Пока, Григорий Михалыч, из глуши выбирался, новая газета на свете появилась, — от улыбки лицо Никандрыча покрылось множеством морщинок, — дружки-моряки нас не позабыли и номерок прислали.

В руках Тулякова очутилась газета с коротким заголовком «Правда» № 1, воскресенье, 22 апреля 1912 года. В глаза бросился крупный шрифт заголовка «На грани». Под ним значилось: «Наша газета появляется в момент, который справедливо может считаться гранью, разделяющей два периода рабочего движения в России».

— Минуточку, товарищи, минуточку, — моляще пробормотал Туляков, торопливо читая про себя статью. Понимая, что собравшимся тоже хочется познакомиться с ней, Туляков прочитал конец статьи вслух:

— «Столыпин когда-то крикнул в сознании силы реакции: «Не запугаете». Макаров теперь повторяет: «Так было, так будет». Столыпин оказался прав на пять лет, а Макаров на пять дней. Банкротство столыпинско-макаровской политики произошло под напором пролетарского движения. Министру Макарову выпала незавидная честь пропеть лебединую песню столыпинской системы. Рабочее движение перешло грань…»

— Рабочее движение перешло грань, — повторил Туляков, помолодевшими глазами глядя на присутствующих. — А ну, Надюша, еще разок! Хорошо у тебя получается.

Охваченная таким же, как и все, радостным подъемом девушка, теперь уж без прежнего смущения, прочла стихи, под которыми стояла подпись «Придворов» [17] .

Началось чтение столбца за столбцом, а затем обсуждение материалов, напечатанных в газете. Всем казалось, что гость должен во всем разбираться, что каждая заметка должна быть ему понятна. Однако Туляков не раз попадал в затруднительное положение. «Вот и сказалось сидение в деревушке, — пугался он, — вот и отстал от жизни».

17

Псевдоним Демьяна Бедного

.

Уже давно настало время расходиться, но никто не решался подняться первым. Люди принимались прощаться с Туликовым, но возникали новые и новые вопросы, и еще час-другой пролетел в оживленной беседе.

Наконец Никандрыч, решительно тряхнув головой, заявил:

— До завтра, Григорий Михалыч. После гудка жди меня в избушке.

Понимая, что людям надо идти на отдых, Туляков поспешно зашагал за Васей.

— Вишь, не уходят, — восхищенно глядя на гостя, сказал Васька, — вот как вы полюбились нашим!

Дойдя с Туликовым до его убежища, парень разжег пучок еловых веток, выгоняя успевших забраться в избушку комаров.

— Ну, теперь спокойно заснете, а за болото не ходите, не ровен час заплутаетесь! — наставительно сказал Васька. — Ждите завтра Никандрыча. Може, и меня возьмет? Он меня почитай за родного считает.

Взволнованный встречей с заводскими, Туляков долго не мог заснуть. В чисто вымытое Надей оконце он видел большую мохнатую ель, точно такую же, какая росла у его домика в карельской деревушке. Вспомнились Савелий Михеевич и Мишка, но все это уже казалось далеким прошлым. Сейчас его мысли поглотила встреча с рабочими. «Подходящие люди, — радовался Туляков, — наладят революционную работу на заводе, а там, смотришь, кое-кого посамостоятельнее можно будет перебросить и на другие лесопильные заводы».

Где-то над самой крышей послышался птичий пересвист. Прислушавшись, Туляков улыбнулся. Казалось, что одна птаха задает вопрос, а другая, некоторое время спустя, на него отвечает. В беззаботной мелодии невидимых ему пичуг было столько наивно трогательного, что с лица Тулякова долго не сходила улыбка. Радостное возбуждение от встречи с заводскими вселило в него уверенность, что впереди предстоит много дел, масса трудностей, множество препятствий и что все они будут преодолены! «Хватит у меня еще сил, — радовался он, положив голову на принесенную Надей подушку, — кажется, горы готов свернуть!» Незаметно Туляков задремал, и вскоре сон, глубокий и спокойный, надолго охватил его.

Утром, закусив картофельными шаньгами, Туляков сел за газету. Закончив чтение, он сделал для себя два вывода. Необходимо ускорить сходку и поговорить с рабочими о текущих делах. «Мне, — думал он, — заводские шпики менее опасны, чем тем, кто здесь работает, — а затем надо поторопиться с отъездом в Питер».

Досадуя, что вчера не договорился о сходке, Туляков нетерпеливо посматривал на солнце, пытаясь определить время, оставшееся до прихода Никандрыча. Один раз ему почудилось, что вдали раздался заводской гудок. Прислушиваясь, он распахнул дверь, и тотчас комары ворвались в избушку.

Немало прошло времени, пока на пороге избушки показался пилостав.

— А что, Михалыч, — вместо приветствия заговорил старик, — неплохо бы тебе с народом поговорить…

— Я и сам об этом подумал, с нетерпением тебя ждал! — привычно переходя на дружеское «ты», ответил Туляков. — А где Власов?

— Наших обходит. Наметили в воскресенье на вырубке, по другую сторону реки собраться, чтобы про твою избушку шпики не пронюхали…

— Есть ли что новое?

— Вот сегодня получили «Архангельские губернские ведомости» от 12 июня. Дума распущена с молебствием о здравии царя и после царской ласки в его дворце.