Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
В последнее время я стал замечать странную вещь: работа, которая раньше успокаивала и ободряла меня, позволяла отвлечься от мелких раздражающих проблем, сама вдруг стала раздражающей проблемой - да еще какой! Раздражение это росло с каждым служебным днем, когда я, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на документах, часами сидел над ними и не мог выдавить из себя ни одной цифры, ни одного слова. В конце концов, у меня начинала тупо болеть голова. Боль расходилась со лба кольцевыми волнами, не оставляя ни одной нетронутой клетки, ни одного сантиметра черепной коробки, болели даже глаза и корни волос,
Цифры - мой конек, я хорошо считаю и обладаю неплохой памятью, но в те мутные, заполненные лишь мерзким настроением дни никакая сила не могла заставить меня вспомнить даже таблицу умножения. Я словно заработал аллергию на все числовое: элементарная необходимость что-то посчитать, хотя бы количество листов в стопке, вызывала приступ бешенства и тоски, а вслед за этим - боли, от которой не было спасения.
– Что, никак?
– помню, надо мной наклонился начальник, свирепого вида, но добрейшей души человек, похожий на старого, совсем уставшего от жизни кабана, которого почему-то все никак не забирают на бойню.
– Никак, - сидя за своим столом у окна, я уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза.
– Может, не высыпаешься? Смотри, я жене твоей лекцию-то прочту!
Я слабо засмеялся:
– Да при чем тут моя жена...
Он задышал с глухим клокотаньем в широченной груди, придвинул стул, уселся рядом:
– Ну, а что? Хандра? Акклиматизация тяжело идет? Нам учет вести надо, вон сколько заявок на жилье, специалисты молодые скоро прибудут...
– Знаю, знаю, - я сидел, вращаясь в какой-то собственной вселенной, темной и узкой, как могила.
– Я все сделаю. Мне тяжело. Плохо себя чувствую.
– А в санчасть почему не сходишь?
– удивился начальник.
– Сходи! Таблетку, может, дадут.
Я отнял руки от лица и посмотрел на него, плохо понимая, о чем он говорит.
– А работать-то все-таки надо...
– из его горла вырвался булькающий вздох.
– Ты, Эрик, постарайся... ну, пересиль себя как-нибудь. Что мне, выговор тебе объявлять? Так не хочу. Терпеть не могу наказывать.
Я заставил себя улыбнуться и вдруг подумал, что никакая санчасть и никакие таблетки не смогут выправить мое настроение, вернуть на место слетевшую с оси шестеренку у меня внутри, потому что, увы, такие вещи медицине не под силу.
Когда-то я замечал облака, рассветы, дрожащие капли на мокрых качающихся ветках, острые блики в свежих лужах, белую сказку после обильного снегопада, туман, строгую красоту зданий, мягкие изгибы асфальтовых дорог. Когда-то меня приводил в бурный восторг инверсионный след самолета в синем небе, ранние летние утра волновали кровь и заставляли ждать дня с праздничным замиранием сердца... Конечно, что-то еще осталось в душе, но немногое - я устал. Все превратилось в кинопленку, где каждый день - это кадр, и мелькание этих кадров не вызывает ничего, кроме раздражения.
Кто-то тяжело протопал ко мне от дверей, и я увидел Ремеза, несущего, как младенца, большой шуршащий сверток, от которого сразу же расплылся по комнате аппетитный аромат.
– Вы ко мне?
– я кивнул ему на стул, где только что сидел мой кабанообразный начальник.
– Прошу вас...
– Что это мы такие кислые?
–
– Угощайся! Свежатинка, первый сорт! В районе купил по случаю, там был новогодний завоз. Тоньку порадуй, она жрать-то любит.
– Боже мой, вы что, не можете относиться к моей жене по-человечески? Что вы все "жрать", "жрать"...
– Курица - не птица!
– назидательно сказал он.
– А женщина...
– Ремез, прекратите это сейчас же. И вообще, я на службе, у меня дел еще выше крыши...
– Ладно, уймись, - он снял сверток со стола и положил на пол.
– Тоже мне, деловой какой. Я от чистого сердца - это же настоящий окорок, целый! А ты меня тут лечишь...
Я вздохнул:
– Ну, я вас слушаю.
– Это я тебя слушаю!
– Ремез широко, до ушей, улыбнулся.
– Расскажешь ты мне все-таки про этого своего друга? Что, секретная информация?
– Нет, но он просил не трепаться.
– Вот что, Эрик, - он наклонился ко мне и заговорил полушепотом, - я к тебе хорошо отношусь, ты знаешь. И действую я в интересах государственной безопасности - это ты тоже знаешь. Тебе что важнее-то, государство или его просьба? Неужели не понимаешь, п о ч е м у он тебя об этом попросил?
Головная боль снова проклюнулась откуда-то и заставила меня сжаться.
– Понимаю, - я порылся в ящике стола и достал таблетку.
– Вот видишь!
– Ремез с готовностью налил мне воды из графина.
Запивая лекарство, я скосил на него глаза и увидел, что он заискивающе, как собачка, следит за каждым моим движением.
– Эрик, я же просто хочу знать, что он о себе рассказывал. Просто... всякая болтовня, самая обычная...
– Что мне сделать, - я поставил стакан на место, - чтобы вы, Ремез, от меня отвязались с этими вопросами? Пожаловаться на вас? Да я не умею этого, даже не знаю, к кому обращаться... Не хочу я вам о нем рассказывать.
– Да почему?
– он отстранился.
– Просто потому, что вы мне несимпатичны. Не внушаете доверия.
Он побарабанил пальцами по столу и хмыкнул:
– Угу. Все понятно. Вот теперь - все понятно. Как хочешь, Эрик. Только потом не ной, - стул ощутимо загремел, когда он встал с места. Окружающие недовольно зашикали.
– Не мешайте людям работать, - я чувствовал, как головная боль растет во мне, словно раковая опухоль.
– И окорок свой заберите, мне взяток не нужно...
Оглушительно хлопнула дверь.
Дома, наблюдая, как Тоня суетится с ужином, я лег и накрыл лоб мокрым полотенцем. Яркий свет лампы бил по глазам, а раскаленная спираль множилась десятками фотографических копий, отпечатанных на черной изнанке зрачков. Стоило сдвинуть взгляд, и появлялась новая копия - этому не было конца.
– Тоня, милая, выключи верхний свет, - я заставил себя не смотреть на лампочку.
– Ты зря поцапался с Ремезом, - сухо заметила она, поворотом выключателя погружая комнату в теплый полумрак, скрашенный зыбким светом торшера.
– Он не просто сволочь, а сволочь опасная. Неужели ты не мог сочинить что-нибудь, чтоб он отвязался? Никто ж тебя не просит предавать друга на самом деле.