Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
Постояв еще с минуту, я стал осторожно спускаться, хотя ничего еще не придумал. Просто действие было лучше бездействия, как слова "может быть..." лучше, чем короткое "нет".
* * *
Хилю, согласно социальной карточке, звали Эльзой, но прозвище, которое приклеилось к ней еще в глубоком детстве, гораздо лучше отражало ее внешность и характер, чем имя. Она выглядела слабым, бледным картофельным ростком, проклюнувшимся где-то в темной кладовке без света и воздуха. Все в ней - и впалая грудная клетка, и синеватые круги под глазами, и голубые вены под тонкой кожей на шее, и руки-веточки, и сиплый еле слышный голосок - все наводило на мысли о какой-то неизлечимой болезни, которая скоро сведет девочку в могилу. Однако внешность оказалась обманчива. Отец Хили был начальником Треста столовых и кормил
Мы познакомились на лестничной площадке. Я поднимался, она спускалась, и у большого полукруглого окна с двойными стеклами пути наши пересеклись. Там была батарея, выкрашенная, как и стены в подъезде, светло-зеленой краской, и я увидел бледную девочку, остановившуюся, чтобы погреть на этой батарее руки. За окном угасал зимний день, солнце уже зашло за крыши и дымоходы, оставив на небе красно-рыжую рану и зацепив облака, которые кровоточили теперь сдержанным, тлеющим, печным огнем. У земли синело, кое-где зажглись фонари, уютными квадратиками светились окна. Наш дом был выше соседних, и я видел обледенелые крыши, напоследок облизанные красным солнечным языком, увенчанные снежными шапочками трубы, гирлянды сосулек, висящие над балконами верхних этажей, запертые чердачные двери.
Девочка тоже засмотрелась в окно. На ней было фланелевое платьице в клетку, серые валенки выше колен, белая цигейковая шубка на плечах, съехавший шерстяной платок. Из-под платка выбилось две-три прядки светлых волос, брови и ресницы тоже были светлые, но не белые, а скорее мышиные, и это делало их почти невидимыми.
Раньше мы не встречались. Я знал всех детей, живущих в служебном доме, но ее никогда прежде не видел.
– Привет, - она перевела на меня грустные серые глаза.
– Там холодно сегодня?
– Не очень, - я подошел и тоже положил ладони на теплую батарею.
– Пятнадцать градусов.
– Холодно, - она поежилась.
– А я маму хотела встретить, что-то она долго...
– Ты из какой квартиры? Как тебя зовут?
– не знаю, почему я стал спрашивать. Обычно мои знакомства ограничивались тем, что я запоминал человека в лицо и просто кивал ему при встрече, ни в какие разговоры не вступая.
– Эльза, но я привыкла - Хиля, - девочка слабо улыбнулась.
– Хилая потому что. Мы вторую неделю тут живем, в пятнадцатой.
– Да?
– я немного обрадовался.
– А я в четырнадцатой. Вы вместо директора фабрики въехали?
– Не знаю, - Хиля пожала хрупким плечиком, - папа ничего не говорил.
– Эрик, - я поклонился.
– Значит, ты моя соседка.
Она рассказала о своем прежнем доме. Я знал это здание, принадлежащее Тресту столовых, темное, тяжелое, массивное, с колоннами при входе. Оно стояло возле главных складов, возвышаясь над низкорослым районом, как дерево над кустами, и было видно издалека, почти из любого окна в окрестностях.
– У нас не было газа, - сказала Хиля со вздохом, - очень старый был дом...
Это и привело к пожару, о котором я тоже знал: столб черного дыма поднялся тогда, наверное, до самого солнца. У кого-то на первом этаже взорвался примус, и деревянные перекрытия прогорели до крыши; человек десять сгорели заживо или задохнулись в дыму, об этом даже писали в газетах. Имущество Хилиной семьи чудом не пострадало, квартира находилась в конце коридора и осталась почти не тронутой пламенем, а вскоре ее отец получил новую в нашем доме. Куда делся прежний мой сосед, директор обувной фабрики, я так никогда и не узнал. Скорее всего, его повысили в должности, и он переехал вместе с семьей и домработницей или в правительственный дом, или в служебный - но рангом повыше. А может, и наоборот - директора сняли за халатность или даже арестовали, а семью временно, до
окончания следствия, поселили в социальном приюте.Хиле было четырнадцать лет и, не будь она такой худой и бледной, я считал бы ее настоящей девушкой. Мне - в мои неполных тринадцать - все четырнадцатилетние казались взрослыми. Но детская внешность Хили, ее маленький рост и худенькие ручки как бы уравнивали ее со мной, и я, после улыбчиво-робкого приглашения, даже отважился зайти к ней в гости тем же вечером.
Вещи были уже распакованы и расставлены по местам, только книги еще стояли невысокими, перевязанными бечевкой штабелями у стены прихожей. Меня застенчиво представили отцу - крупному, пожилому, с отвисшей нижней губой, и маме - низенькой, круглой, мелко завитой, в синем платье с белым кружевным воротником. Оба они показались мне очень добрыми, преданными, чуточку наивными, особенно мать, которая сразу же, толком еще меня не разглядев, похвасталась своей коллекцией фарфоровых кукол и едва не заплакала, когда я вежливо сказал: "Как здорово!".
Папаша увлекался футболом, и мне пришлось, чтобы понравиться ему, соврать, что и я хожу на стадион гонять мячик. Болельщиком прикинуться, к сожалению, было невозможно, потому что я не знал ни одной футбольной команды. Впрочем, мое выдуманное увлечение уже само по себе его умилило.
Обстановка в квартире была богатая: я увидел холодильник, большой радиоприемник с проигрывателем и наушниками, кучу пластинок, пианино, высокие напольные часы, множество ковров, огромный кожаный диван, новенький велосипед в прихожей. Последнее меня потрясло - если уж родители купили велосипед не себе, а ребенку, просто для развлечения, то это - действительно обеспеченная семья.
У них была домработница, молодая девушка с неуловимым отпечатком умственной отсталости на круглом лице. К ней относились почти как к родственнице, даже сажали с собой за стол и позволяли иногда что-то говорить - впрочем, сказать ей было нечего, и она лишь хихикала. Мамаша мельком заметила, что девушка вкусно готовит и чисто убирает, так что пусть себе смеется, раз ей весело. Такой подход меня немного удивил, но я решил промолчать.
Мой "папа" несколько раз собирался съездить в социальный приют и подыскать там какую-нибудь незамужнюю девушку, неспособную к работе на фабрике, у нас даже комнатка для нее была, маленькая, без окна, но очень теплая. Однако что-то все время его останавливало, может быть, то, что в квартире поселится посторонний человек, и кто знает, не окажется ли он вором и не начнет ли приводить кого-то в отсутствие хозяев. Поэтому мыть полы к нам ходила приятная пожилая женщина, всю жизнь проработавшая уборщицей в фабричном клубе, а готовила мама сама.
Меня усадили ужинать, и отец Хили принялся рассказывать о последнем матче, собравшем полные трибуны. Все вежливо слушали, даже домработница, но я видел, что мамаша думает в это время о каких-то своих делах, Хиля бросает косые взгляды на меня, а слабоумной девушке вообще все равно, что звучит во время еды, хозяин или радио.
– А твой папа, как я понимаю, старший дознаватель?
– неожиданно сменил тему отец семейства и посмотрел на меня с добродушной хмуростью.
– Я слышал, старший дознаватель живет в четырнадцатой квартире с женой и сыном.
– Да, правильно, - кивнул я.
– А мама чем занимается?
– Тоже в Управлении, в бюро пропусков.
Родители Хили переглянулись, и мать заулыбалась:
– Вот ведь как хорошо - муж и жена работают вместе! Я бы тоже так хотела. Эрик, почему ты ничего не ешь?
Передо мной на большой плоской тарелке, изукрашенной голубыми цветочками, лежала огромная, зажаренная по хрустящей корочки свиная лопатка и дымились три большие картофелины. Такого великолепия даже в нашей квартире не готовили, и я просто не знал, с чего начать, чтобы не выглядеть неотесанным. Каким-то внутренним чувством я понимал, что должен вести себя "подобающе", не восторгаться при виде свинины, не хватать куски руками, даже не смотреть на еду: голодные сглатывания - это для фабричных. И еще - я стеснялся Хили. В присутствии этого нежного болезненного создания мне казалось бестактным не то что есть, а даже дышать полной грудью. Она вся состояла из грустных глаз и ореола светлых волос вокруг маленького вытянутого личика - ну как при ней чавкать?..