Белые Мыши на Белом Снегу

Хиля словно уловила мое настроение и улыбнулась:

– О чем думаешь?

– О том, как хорошо нам живется, - совершенно честно ответил я.

Взрослые засмеялись. Девочка тоже хмыкнула:

– А зачем об этом думать? Просто надо жить, и все. Пошли в мою комнату, покажу тебе одну штуку: ты такого еще не видел.

Мы встали из-за стола, поблагодарили, и я совершенно машинально, не отдавая себе отчета, бережно поддержал Хилю под руку. Она удивленно оглянулась, секунду смотрела на меня и вдруг расплылась в широкой улыбке.

В ее комнате, уютной, светлой, заставленной хорошей мебелью, почти не было игрушек, разве что плюшевая обезьяна свешивала длинную лапу со шкафа для несколько фаянсовых собачек сидели рядышком на подоконнике. Зато на письменном столе я увидел с удивлением и мгновенной обжигающей завистью большой, во весь стол, самолет из фанеры и тонкой жести, выкрашенный серебристой краской. Хиля ошиблась - я видел такие раньше, но лишь издали, в витрине главного универмага, куда ходил как-то с мамой за тетрадями и ручками.

– Настоящий бензиновый мотор!
– девочка старалась говорить без хвастливой интонации, но у нее это плохо получалось.
– Отец подарил на день рождения.

Я подошел и осторожно погладил самолет кончиками пальцев:

– И как? Ты уже запускала?

– Нет, - она тоже подошла и легко присела на край стола, по-хозяйски положив ладонь на спину своей игрушки.
– Одна боюсь: вдруг улетит. Хочешь вместе?..

Естественно, я хотел.

– Ты в какую школу ходишь? В нашу?
– Хиля повеселела и уже обдумывала какие-то планы на завтра.

– Я... нет, я дома учусь. Болел много, да и вообще...

– Везет же!
– она завистливо вздохнула.
– А у тебя что, зеленая карточка?

– Да нет, обычная. Это отец устроил, чтобы я от класса не отставал.., - неожиданно я подумал, что не помню почти ни одного лица в этом самом классе, и усмехнулся.

Хиля поняла усмешку иначе:

– А ты молодец, хитрый. Не бойся, я - никому. Мне можешь доверять любые тайны. Могила!
– она торжественно подняла указательный палец.
– Завтра часа в три пойдем на пустырь? Сможешь?

Я, конечно, мог. Учителя приходили в половине второго от силы на час - полтора, а иногда и вовсе не появлялись, заочно ставя мне "четыре" и "пять". К тому же, я чувствовал, что могу просто п о п р о с и т ь их не прийти, и они не придут. Ведь я их не выдам, и эти люди смогут, получая зарплату, элементарно гулять, где хотят. Кроме надбавки к учительскому окладу, положенной за домашнее обучение, "папа" ежемесячно вручал обоим по несколько талонов, так что заниматься со мной (или делать вид, что занимаются) было для них делом несомненно выгодным.

На следующий день Хиля зашла за мной. Учителя я выпроводил сразу же, как только он явился, и встретил девочку уже одетый, в пальто и шапке, с бутербродами в кармане.

– Ты готов, - без вопросительной интонации сказала Хиля. В белой шубке, с огромным самолетом в руках, она казалась очаровательно хрупкой и даже женственной. Я улыбнулся:

– Да. А после, может, зайдешь к нам выпить чаю?

Родители были уже в курсе, и "папа" несколько раз напомнил мне с утра, что нужно обязательно устроить ответный "визит вежливости" - позвать маленькую соседку на ужин.

– Хорошо, - согласилась она.
– Пойдем, стемнеет!..

Недалеко от нашего служебного дома, за невзрачными постройками и гаражами водопроводной службы и сараями жильцов, начинался большой заснеженный пустырь, за которым, очень далеко, дымил в небо металлургический завод, прозванный в народе "крематорием" именно за этот постоянный дым из нескольких высоченных труб.

Мы шли по скрипучему снегу и разговаривали. Я нес самолет, Хиля вертела на резинке пеструю варежку, и бледный, морозный ее профиль казался еще бледнее на фоне пламенного неба, уже вечереющего. Дни в январе короткие, не успевает негреющее солнце выкарабкаться из-за крыш и как следует осветить улицы, стены домов, подоконники, фабричные трубы, площади, как пора уже нырять обратно, в никуда, на много часов уступая место звездам. Я не люблю зиму за такую скоротечность дней и еще за мороз, но все-таки зима - время особенное, это признаешь даже при нелюбви.

Я родился зимой, правда, в самом конце, 27 февраля - но это ведь еще не весна, а так, одни предвестники. В день моего появления на свет, мама рассказывала, было очень холодно, промозгло, шел странный снег, больше напоминавший мелкий град - им засыпало снаружи все подоконники родильного отделения фабричной больницы. В старом здании с печным отоплением специально прибавили тепла, кинув по добавочной порции угля в каждую квадратную печь с чугунной дверкой. Одна из этих печей пять лет спустя осыпала меня, маленького пациента детского отделения, раскаленным градом - первое и самое жуткое воспоминание детства.

Но в день, когда я родился, в больнице не случилось ничего плохого. Роды у мамы прошли легко, и уже к обеду ее привезли на каталке в общую палату - отсыпаться. Я же попал в какое-то другое место, где меня вымыли, обработали особым составом, сделали спецпрививку Љ 1 и завернули мое крохотное тело в белую пеленку со штампом больницы. Я всего этого, конечно, не помню - в книге читал описание. На память о самом первом дне жизни у меня сохранился только желтый картонный квадратик с номером отделения, данными моей матери (включая группу крови), моим полом ("М"), ростом (53 сантиметра), весом (3,75 кг) и маленьким номерком в углу - 114, означающим, что я был сто четырнадцатым новорожденным с начала месяца.

Мама рассказывала, что заснуть ей не удалось, и она просто лежала на койке у окна и смотрела, тихо радуясь, на свинцовое небо, щедро сыплющее белую крошку, на уходящую в даль пустынную улицу фабричной окраины, на запорошенную санитарную машину у подъезда больницы - и ей было хорошо. Она думала обо мне. Вечером появился с гостинцами мой родной отец, которого я совершенно не помню, и немного посидел возле нее в палате. Он работал на той же фабрике мастером цеха и потому не рассказывал ничего нового, так, обычные новости, но для мамы все звучало музыкой...

– Хиля, а ты в каком месяце родилась?
– спросил я, когда водопроводная служба осталась позади, и перед нами открылась белая, нетронутая поверхность пустыря.

– В ноябре, - девочка шла, все еще играя варежкой и слабо улыбаясь.
– А ты?

– За день до конца зимы. Год был не високосный...

– Тебе тринадцать?

– Будет.

– Слушай, я ведь намного тебя старше!
– она засмеялась.
– Мне уже четырнадцать, а тебе еще и тринадцати нет!

– На год и три месяца, - я пожал плечами.
– Подумаешь.