Белые Мыши на Белом Снегу

Закрывая за ним дверь, Хиля пробормотала почти жалобно:

– Ты еще приходи, ладно?

– Считай, что условились!
– гулко донеслось с лестницы.

Мы остались одни.

– Что это он вдруг так ушел?
– расстроенная, моя жена принялась собирать со стола грязные тарелки.
– Может, я зря смеялась? Он обиделся?

– А если и обиделся, - я почувствовал что-то вроде ревности, - так это его личное дело. Нам с тобой не о нем думать надо. У нас свои дела.

– Какие?
– она вскинула на меня обиженный взгляд.

Я погладил ее по голове, провел ладонью по шее:

– Мы же все-таки муж и жена.

– Эрик!
– Хиля попятилась.

– Иди сюда.

– Не пойду!
– она отбежала к кухонной двери.
– Ты странно себя ведешь!
– верхняя тарелка из стопки вдруг упала, но не разбилась, а завертелась на полу белым фаянсовым волчком.

– Давай, помогу, - я подошел, поднял тарелку и встретился взглядом со своей женой.
– Что ты хочешь? Я все сделаю. Хочешь, я достану тебе этот самый компьютер? Честно, достану!..

– Зачем? Я пошутила, - она торопливо дошла до кухонной раковины и бухнула в нее посуду.
– На что он мне сдался?

– Играть. Картины рисовать, - я протянул ей тарелку и заметил отбитый краешек.
– О, гляди.

– Ну и пусть, - Хиля зажгла колонку и открыла воду.
– Купим новую.

– Конечно, - я с готовностью взял в руки полотенце и приготовился вытирать вымытую посуду.
– Мы с тобой купим все, что захотим. У тебя, кстати, зимнего пальто нормального нет - пора на очередь записываться. Что ты еще хочешь?

Она покосилась на меня:

– Ничего. Устала. Может быть, хочу спать.

– Правильно, - меня так и тянуло со всем соглашаться, - уже поздно. Давай, я помою посуду? А ты отдохни.

– Не надо, Эрик. Пусть все будет, как всегда. Мне нравится наша жизнь, не стоит ничего менять.

– Да, а если изменения - к лучшему?

– Лучшее - враг хорошего.

Я вытер последнюю тарелку и поставил ее на полку. Хиля, вполголоса напевая, принялась наполнять ванну. Повернулась ко мне:

– Выйди, пожалуйста, я буду мыться.

– Почему - выйди?
– я подошел к ней вплотную, больше всего на свете мечтая, чтобы она перестала хмуриться.
– Я тебе родной человек, а ты меня стесняешься.

– Но ты же - всегда!
– выходишь...

– А сегодня останусь, - я стал расстегивать на ней платье.
– Ну, что ты такая недовольная?

Хиля вздохнула:

– Вот этого я и боялась. Зачем, Эрик? Может, обойдемся? Во всяком случае - пока?

– Но я же не буду мучить тебя, привязывать руки к кровати!

Наверное, этого говорить не стоило. Лицо Хили мгновенно сделалось непроницаемым, и она с силой отпихнула меня:

– И на том - спасибо!

– Хиля, милая!..

– Выйди, если не хочешь поссориться!

В комнате, ставшей вдруг пустой и маленькой, я подошел к окну. На улице лил холодный осенний дождь, облепленный листьями тротуар блестел в свете фонарей, как жестяная крыша. Неприкаянная собака трусила вдоль ограждения набережной, по реке почти бесшумно ползла тускло освещенная самоходная баржа. Людей не было видно.

За моей спиной Хиля, шурша простынями, начала застилать кровать, сказала тихо:

– Извини, котенок, не обижайся.

Я повернулся к ней:

– Никто не обижается. Я сейчас.

На кухне пахло ароматным мылом, стекло в оконце запотело от пара. Хиля оставила огонек в колонке - для меня, как всегда. Я влез в ванну, пустил горячую воду и задумался. Она была в чем-то права, когда сказала, что лучшее - враг хорошего. Все во мне горело, мысли сделались односложными и одноцветными, как кирпичи, но я не был уверен, что такое состояние лучше моего всегдашнего спокойствия. Да, хочется, и я отлично знаю - чего. Именно - "чего", а не "кого" - вот в чем проблема...

Хиля читала при свете ночника, когда я забрался рядом с ней под одеяло. Со стула, уютно сложив лапы, на нас лениво щурилась Ласка, ее белые усы, казалось, светились собственным, а не отраженным светом.

– Ну, вот и я, - внутри у меня вновь затлели раскаленные угли, и я придвинулся к Хиле ближе. Она покорно отложила книгу и погладила меня по щеке. Сказала что-то - я не понял.

– Что, Хиля?

– Я говорю - бедный мальчик.

– Какой же я бедный?
– мои руки нашли под одеялом ее горячее тело.
– Я очень богатый. У меня есть любимая жена - разве этого мало?..

– А у меня зато ничего нет, - вдруг сказала она.

Я хотел возразить, но все вдруг сделалось неважным - во всяком случае до тех пор, пока огонь жег меня изнутри. Она не сопротивлялась, просто закрыла глаза, позволяя мне делать все, что хочется. Но и не помогала, словно все происходящее ее не касалось.

– Хиля!
– я попытался ее растормошить.
– Что-то не так? Неправильно?

– Откуда я знаю?
– не открывая глаз, она подняла брови.
– Откуда знаю, как правильно?

Технически я представлял, что нужно делать, но на практике все оказалось достаточно трудно, не сказать, что очень приятно, и довольно комично - во всяком случае, Хиля улыбнулась. Я продолжал двигаться - она захихикала. В конце концов, я засмеялся сам:

– Ты чего? Тебе щекотно?

– Ты бы себя видел!
– она наблюдала за мной приоткрытым глазом.
– С таким серьезным лицом тебе надо отчеты писать, а не любовью заниматься.

– Не смейся, я же в первый раз!

Она захохотала в голос:

– Ой, чудо!..
– посерьезнела.
– Ладно, не буду мешать.

Прошло, наверное, уже минуты три, но никакого результата своих усилий я не чувствовал, разве что усталость.

– Хиля? Ты не знаешь, так и должно быть?

– Как?
– она очнулась от задумчивости.

– Ну, что я просто больше не хочу?

– Не хочешь - так перестань, давай спать.

– Ладно, еще чуть-чуть...

Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что делаю. Почти сразу же передо мной возникло лицо моей матери, висящее в воздухе темной комнаты, и рука с обручальным кольцом, зажимающая ей рот. Это было давно, очень давно, но совершенно не стерлось из памяти, я помнил даже подсвеченную лампой родинку у маминого глаза и звук шумного дыхания, особенно громкий в вечерней тишине. У них - родителей - все происходило как-то иначе, чем у нас с Хилей, и я не мог понять, в чем же разница. Действие-то одно и то же!