Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Решетников медленно разорвал упаковку, раскрыл книгу. В углу титульного листа об увидел знакомую размашистую подпись и над ней — три слова:

«Жду и надеюсь».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Самолет разворачивался, заходя на посадку. Он резко накренился, и за окном, где только что было лишь темное небо, вдруг открылась перед Решетниковым панорама вечернего города. Казалось, вся земля внизу была усыпана огнями, и огни эти жили самостоятельной, независимой от человека жизнью — они то образовывали густые россыпи, то разбегались ровными цепочками, то изгибались причудливыми, волнистыми линиями. По этим огням уже угадывал Решетников и прямую линейку Московского проспекта, и набережные Невы, и районы новостроек, обозначенные вспышками электросварки. И хотя за свою жизнь он уже повидал немало и аэропортов и вокзалов, пора бы, кажется, привыкнуть и к расставаниям и к встречам, каждый раз, когда возвращался он в родной город, его охватывало волнение, как в детстве, когда мальчишкой, ребенком, он возвращался домой вместе с матерью после долгого дачного лета и прижимался в томительном и радостном нетерпении к вагонному окну, и там, в темноте, возникали наконец еще далекие, еще неуверенно мерцающие огоньки Ленинграда…

Рядом с Решетниковым зашевелились в своих креслах до сих пор мирно дремавшие «Саша плюс Маша». Уже давно поженились они, уже и девочке их пошел третий год, а так и сохранилось за ними это студенческое прозвище. И они привыкли, не обижаются.

Два месяца с лишним провели они вместе с Решетниковым на Дальнем Востоке, на маленькой биостанции, затерявшейся на островке у берегов Приморья. И вот теперь летели домой.

В командировку Решетников отправился вскоре после защиты диссертации. Защита прошла отлично, ни одного голоса против, оппоненты отмечали успешное продолжение и развитие работ Левандовского. И это было особенно приятно Решетникову. Хотя после защиты ему советовали отдохнуть, отвлечься, успех подстегивал его, торопил, жажда работы, как никогда раньше, не давала покоя Решетникову. «Аппетит приходит во время еды», — посмеиваясь, говорил он. И так он чувствовал, что задержался — сложись обстоятельства удачнее, он мог бы защитить эту диссертацию, проделать эту работу лет на пять раньше, еще при жизни Левандовского. Теперь же он спешил наверстать упущенное.

На Дальний Восток Решетникова провожали шумно и весело, едва ли не всей лабораторией. Лейбович даже изготовил плакат и начертал на нем такие стихи:

Труд помножен на талант — Получился диссертант!

И сейчас, представляя себе мысленно, как войдет он завтра в лабораторию, как кинутся все ему навстречу, как начнут рассказывать о лабораторных новостях, Решетников не мог сдержать радостной улыбки. Его тетушки никогда не понимали, не разделяли этого его стремления немедленно мчаться в институт, н а с л у ж б у, как они выражались. У них было совсем иное понятие об у ч р е ж д е н и и, о с л у ж б е. Главным для них всегда был дом. Митя же нередко засиживался в лаборатории до позднего вечера, а то отправлялся туда даже в воскресенье, и тетушки ревновали его к институту и страдали от этой ревности каждая по-своему: одна — молчаливо, а другая — бурно, видя, как отдаляется он от дома… Их огорчало, что они уже не в силах ни понять, ни оценить его работу. Когда он принес домой автореферат своей диссертации, они обе, вооружившись очками, принялись старательно читать его, и намекни Решетников, что дальше первой фразы: «В последнее время особый интерес ученых привлекает исследование процессов проникновения различных веществ в клетку…» — им вряд ли удастся пробиться, это была бы смертельная обида. Впрочем, очень скоро они сдались сами.

— Чего только не изучают люди! — вздохнула тетя Наташа. — А что, Митя, это действительно важно?

— Ах, тетя Наташа, тетя Наташа, — с шутливым пафосом отозвался Решетников. — Неужели вы могли подумать, что ваш племянник стал бы заниматься неважными вещами? А если говорить серьезно — действительно, тетя Наташа, важно. Подумайте сами: человек состоит из миллиардов клеток, и каждая клетка — это живой организм, куда более сложный, куда более тонкий, чем любая машина! А как мало мы знаем о нем! Почему клетка одни вещества пропускает, а другие нет? Как она узнаёт, что ей вредно, а что необходимо? Как вещества проникают в клетку? Даже на это не можем пока ответить достаточно полно и определенно. Да я могу назвать еще десятки этих «почему» и «как»!..

— И все-таки я не понимаю, — сказала тетя Нина. — Зачем тебе обязательно нужно ехать на Дальний Восток, за тридевять земель? Неужели вы не можете ставить эти свои опыты здесь, в Ленинграде?..

— Все дело в кальмарах, — объяснил Решетников. — У кальмара есть такое нервное волокно — гигантский аксон. Чтобы выделить одиночное нервное волокно, допустим у лягушки, надо еще повозиться, это не так-то просто. А тут сама природа как будто приготовила нам подарок…

Тетушки слушали его серьезно и внимательно, согласно кивали, но лица их были грустны. И когда провожали его, все ту же грусть видел Решетников на их лицах…

…Последние две недели перед возвращением в Ленинград работа у Решетникова не клеилась — то ли устал он, то ли начинала сказываться тоска по друзьям, по дому. Все шло хорошо, и вдруг заело, затерло. И методика, кажется, отработана, еще Василий Игнатьевич занимался красителями. Сколько опытов поставил Решетников — никаких не было неожиданностей: краситель проникал в клетку, картина каждый раз получалась примерно одна и та же. И вдруг результаты пошли вразброс — даже закономерности не уловить. Необъяснимо. Конечно, мелочь, пустяки по сравнению с тем, что уже сделано, но все-таки неприятно. Ну ничего, покумекаем теперь все вместе в лаборатории, быстренько разберемся что к чему…

Сигнальные огни аэродрома ужо мелькали внизу, совсем близко, земля бежала навстречу.

Волнение, охватившее Решетникова, становилось все сильнее. Мысли о лаборатории, о доме, о тетушках — все внезапно отступило, отошло на второй план. Теперь он думал только о Рите.

Встретит ли она его? Придет ли? Или не решится, постесняется, побоится столкнуться здесь, в аэропорту, с их общими знакомыми?

Решетников и не предполагал никогда, что будет так волноваться, ожидая встречи с этой женщиной. И знакомы-то они сколько — всего ничего. Укорял себя, что это только оторванность от друзей, от привычной жизни заставляла его там, на острове, писать ей длинные письма, тосковать о ней. Но вот стоило ему сейчас ощутить лишь возможность, лишь приближение встречи — и заволновался, как мальчишка перед первым свиданием.

…Они шли от самолета по летному полю к зданию аэровокзала, туда, где за оградой толпились встречающие. Решетников нетерпеливо всматривался в лица, искаженные неестественным светом ртутных фонарей, его взгляд старался охватить их все разом, и оттого среди толпившихся людей он никак не мог различить тех, кого искал.

— Ой, смотрите, вон наши! Видите? — радостно воскликнула Маша, и теперь Решетников сразу увидел Валю Минько и Сашку Лейбовича.

Валя Минько стояла в первом ряду встречающих, плотно притиснутая к ограде, и ликующе махала рукой. Валя Минько не позволяла себе пропустить ни одной встречи, ни одних проводов. Такой у нее был характер. Если в лаборатории кто-нибудь заболевал, она первая отправлялась навещать больного; если приближался чей-нибудь день рождения, Валя первая принималась хлопотать о подарке; если в чьей-то семье случалось горе, и тут она готова была помочь, услужить, взять на себя самые тяжелые, самые неприятные заботы. Казалось, она просто не представляла, что можно поступать как-то иначе.

Саша Лейбович стоял чуть поодаль, его непокрытая голова, с буйной, торчащей в разные стороны шевелюрой, возвышалась над толпой встречающих.

При виде этих двух, давно уже ставших для него родными лиц Решетников ощутил прилив нежности, но, пока шел он навстречу светящейся радостью Вале Минько, пока улыбался издали Лейбовичу, его взгляд все продолжал искать еще одного человека…

Нет, не пришла.

И сразу он почувствовал, как сникает, меркнет его радость.

Да и с чего ей было прийти? Почему он так уверил себя, что она придет?

Теперь Решетников клял себя, что не послал телеграммы, не упросил ее прийти в аэропорт. Бог с ним, пусть бы знал, что выпросил, уговорил, но зато не было бы тогда этой неуверенности, этого волнения, перемешанного с надеждой — она! вот, кажется, она, стоит чуть правее Лейбовича, — и сердце забилось учащенно, и губы сами собой начали расползаться в улыбку, но нет, ошибся — совсем чужая женщина, не она.

Валя Минько расцеловала его в обе щеки, Лейбович обнял и с размаху хлопнул ладонью по спине.

— Как хорошо, чертенята, что вы приехали! — говорила Валя Минько. — Ты, Митя, очень вовремя вернулся. Ты даже не представляешь, как ты сейчас нужен!

В ее голосе звучали тревожные нотки, но тогда Решетников не обратил на них внимания, они всплыли в его памяти уже позднее. А в тот момент он уже почти не различал слов, произносимых Валей Минько, потому что вдруг увидел Риту.

Рита стояла в стороне и смеющимися глазами смотрела на него. Как ребенок, веселящийся оттого, что его долго не могут найти. Она была в темно-вишневом костюме, в том самом, который был на ней, когда Решетников впервые увидел ее.