Белый Андрей. Собрание стихотворенй. 1914
Шрифт:
– Экскюзе: я не знала. Вы здесь - не одна?..
И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.
– Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что - Митя...
– Чай будете пить?
– Нет, не буду: вы, может, - она повернулася к Мите.
– Спасибо, не буду.
– Не надо, мадам Вулеву.
– Экскюзе, - за портьерой сказала мадам Вулеву очень сладеньким голосом; и - удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам
Все пусто.
– Когда она крадется - так не услышишь ключей, а уходит - нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать...
– Что вы хотели сказать?
Но на Митины губы уже наложили заклепку.
12.
– Гей, гей!
Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечкой розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.
Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: "Контора Мандро и К?".
Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещении банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и - их протыкали; под кассою с надписью "чеки" стояла пристойная публика.
Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.
...............
Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенснэ.
– Что? Есть кто-нибудь?
– Да, - по личному делу.
– Просите.
Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.
Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло:
– Садитесь.
И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему:
– Ну, что скажете?
Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел:
– Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, - палец понюхал он, - так что согласия нет никакого.
– А больше нет комнат?
Зрачишко полез на Мандро.
– Да, живут у нас густо.
Зрачишко влупился: под веко.
С недовольством прошелся к окошку: и Мандро вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.
Там шел кривоногий сумец; и за ним - вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.
Мандро - повернулся.
Он видел, что Грибиков в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие:
жмуриком.– Чорт с ним: не надо.
Прожескнул гла 1000 зами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.
Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.
– Вот бы... ежели... я...: это - дело другое.
Мандро повернулся:
– Что?
– Ежели... Так уж и быть.
– Говорите раздельнее.
– Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.
– Это - можно?
– Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа: больной; и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.
И глазик свой спрятал.
13.
У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".
Лизаша досадовала:
– Полчаса мы сидим, а - ни с места.
– Не выскажешь - знаете.
– Все же, - попробуйте.
– Ну, - я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.
Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - подступало под горло: хотелося плакать.
– Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец добрый, вы знаете; только людей он не видит; живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он формалист.
– Ну, а мама?
– А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.
Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
– Для них вы чужой?
– Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
– Бедный, - так-то: обманщиком ходите.
Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распушенной юбочкой ножки сложила калачиком.
– Так и приходится.
Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
– Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, проверяет, - как, что: "Тебя спрашивали?" Или - "что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.
– Вы же?
И сыпала в ткани ониксы.
– А говорю - получаю пятки... Я...
– Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
– А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, бог знает что.