Белый шиповник. Сборник повестей

Глава четырнадцатая

ФЕРЦАЙН, БИТТЕ!

Телега догнала меня у поворота.

– Обратно наш Боря из лагеря убег, - сказал дядя Толя.

Он поднял меня под мышки в телегу. Дядя Коля правил Рыжкой, а жеребёнок бежал рядом, то пускаясь вскачь, то останавливаясь и пробуя травку на обочине. В телеге были навалены столбики и планки, сидеть было жёстко, но я терпел.

– Почему же он всё-таки подорвался?
– Этот вопрос всё время меня волновал.

– Судьба, стало быть, его такая, - сказал дядя Коля-мордвин, поправляя протез, который стучал о дно телеги.

– Какая там судьба! махнул рукой дядя Толя.
– Что она его допрежь-то щадила? Ведь он с конца войны по сю пору на минах.

– Так ведь он же не сапёр!

– То-то что не сапёр. В минах не разбирался. Тракторист он. У них в войну рядом с селом аэродром был. Так вот он поначалу на этот аэродром с отцом пришёл. На тракторе ездили, воронки заравнивали. Потом отца-то убили, так он один стал ездить. Непостижимой души был парень! Это ж подумать страшно! Бомбят! Рвётся кругом, а он на открытом поле со скоростью восемь километров в час взлётную полосу ровняет!

Мужчины закурили. Замолчали. Я сидел на корточках, держась за борта, и меня стукали планки, наваленные в телеге.

– Так, майор рассказывал, он и кантовался при аэродроме. После войны в колхозе опять с трактора не слезал. А тут срок служить пришёл. Опять на трактор - минные поля пахать. Я месяц назад видел, как он работал, так у меня мурашки по спине бегали. Едет, плугом мины выворачивает, а сапёры потом подбирают. Это ж какие нервы надо иметь…

– Так как же он тут-то недосмотрел?
– допытывался я.

– А бог его ведает… - вздохнул конюх.

– Майор-то объяснял предположительно, - сказал дядя Толя.
– Он не мину зацепил, а трос, которым мины были связаны. И не плугом, а гусеницей… Вот одну мину и рвануло. А самого, видать, контузило. Он мотор не выключил. Трактор ехал, за трос тянул, пока всю связку не рвануло.

– Да как же сапёры-то эти мины не обнаружили?!
– Я готов был кричать от горя.

– Они на глубине. Да и не всякую мину миноискатель обнаружит. Ящик деревянный с толом или динамитом, а в бок - взрыватель - вот тебе и вся мина, миноискатель её не чувствует, а силы она большой. Куда тебя несёт!
– закричал он на жеребёнка, который сунулся под колёса к материнскому вымени.
– И этот с ним погиб… - вздохнул он. И мы подумали про товарища Кляйста.
– Как он про Испанию-то пел! Ты, Боря, эту песню разучи. Хорошая песня.

Мы выехали на луг. Теперь он был уже весь скошен, и высокие стога сена подымались к небу. Посреди поля стоял фанерный обелиск.

– Смотри ты! Выкрасили!
– сказал старик.

Я глянул вперёд. Ярко-красный обелиск был похож на свёрнутое знамя.

– Где и краску-то достали? Сейчас сурика днём с огнём не найдёшь…

У обелиска на коленях стоял человек и докрашивал основание. Это был Александр.

– А ну-кось, подсоби!
– попросил его дядя Коля. Они вынули из телеги столбики, планки, лопаты.

Скоро новенькая ограда поднялась вокруг обелиска. Дядя Толя вынул из сумки бутылку с пробкой из скрученной газеты, редиску, хлеб.

– Помянем, - сказал он, наливая в стакан мутную жидкость.
– Мне-то нельзя по здоровью… Эй!
– позвал он немца.
– Садись.

– Данке, - немец застегнул мундир, оборвал нитки с обшарпанных обшлагов.

– Николай, скажи слово.

Дядя Коля принял стакан и задумался. Он долго морщил лоб, а потом сказал коротко:

– Вечная память Грише Пчёлко, русскому солдату, и товарищу Кляйсту, погибшим в борьбе с фашизмом.

Он горестно вздохнул и залпом выпил. Дядя Толя налил второй стакан и подал немцу. Александр потупился. Немец, стоял на коленях, и большие руки его заметно дрожали.

– Ферцайн, - сказал он тихо. Он говорил почти шёпотом, у него не хватало слов.
– Это есть вина германский народ…

– Весь-то народ не виноват, - сказал дядя Толя.
– Товарищ Кляйст тоже народ германский.

– Я. Да.
– Эйхель очень волновался.
– Народ есть люди. Каждый человек… - У него дрожал подбородок.

– Народ не есть масса, народ - много, каждый человек. Человек думайт: “Я не народ, народ другое”. Нихт! Нихт! Каждый есть народ. Каждый есть вина. Кроме Кляйст! Я инженер, майн фатер дас арбайтен. Рабочий. Я учился, учился, учился… Фатер арбайтен… работал, а я учился на деньги. Много учился. Забастовка, революция! Я сказал: “Александр, какой твой дело? Ты есть учиться. Ты строить дороги. Хорошие дороги”. Гитлер зажигай рейхстаг. Надо думай!
– Александр яростно стукнул себя по лбу.
– Александр, думай!
– крикнул он ещё раз.
– Найн! Я сказал: “Не твоё дело! Отец работай - ты должен учиться. Ты инженер - строить дороги. Не думай! Закрывай глаза, не твой дело!” Я строй дороги, - он повернулся ко мне.
– Фроляйн говорил правда: по моя дорога шли танки, шла война. Я делал война! Я убиваль своя дети!
– Он быстро вытер глаза.
– Ферцайн. Простите… Гитлер сказал: “Коммунист есть враг. Кляйст - враг Германия”. Найн!
– закричал он и выпрямился.
– Кляйст есть Германия! Такой главный Германия! Гитлер есть враг Германия!

Старики не перебивали его. И Александр говорил, с трудом подбирая слова, и я понимал, что он говорит не только нам, он говорит и себе.

– Нельзя быть в сторона. Невозможно. Никогда. Кляйст, Гришка - прости!

Он выпил. И повесил голову.

Старики долго ничего не говорили.

– Ты вот что… - сказал дядя Толя.
– Ты, когда в Германию поедешь, скажи там, которые не понимающие, что, мол, мы народу-то не враги. И никогда врагами не были. Мы фашистам враги! Понял?

– Я, я!
– загорячился Александр.
– Понимайт. Я был нейтралитет, моя вина нейтралитет. Я сейчас есть антифашист! И другие антифашист.

– А насчёт прощения… - продолжал старик.
– Рази ты своих детей воскресишь? Вот ему отца воскресишь?
– Он заткнул бутылку, покидал лопаты в телегу.
– Тут про другое надо думать: чтобы вот ему, - он кивнул на меня, - чтобы ему войны не увидеть. Так вот, чтобы им не воевать. Вот оно и будет вечная память Кляйсту и Грише.

Он напихал мне в карманы молодой редиски, сунул за пазуху кусок хлеба с салом. И телега покатила в деревню.

Мы остались вдвоём с Эйхелем. Немец долго сидел молча. Потом достал из кармана алюминиевую пластинку. Наверное, из миски суповой вырезал. Подошёл к обелиску, попробовал пальцем, просохла ли краска, и привинтил табличку четырьмя шурупами. На белой пластинке было нацарапано:

Вечная намять погибшим при разминировании!

Карл Эрих КЛЯЙСТ, коммунист.

Григорий Богданович ПЧЁЛКО, комсомолец.

Смерть фашизму!

Я смотрел, как он с силой давит на отвёртку, как плавно входят шурупы в мягкое дерево. Эйхель испачкался краской и долго оттирал её травой.

Потом мы стояли рядом и смотрели на обелиск. Я машинально грыз редиску.

После взрыва на поле со мной что-то сделалось. Я всё стал делать как-то механически: вели в столовую - жевал, делали гимнастику - махал руками, играли в футбол - гонял мячик, но всё время у меня перед глазами был чёрный куст с красными корнями.

Как будто я жил и одновременно видел сон. Иногда этот сон был отчётливее жизни. Мы шли с Гришей по полю с цветами, и он улыбался и что-то говорил. Александр вёл коня, и дядя Толя ехал на телеге рядом с бравым моряком…

Ночью я просыпался и смотрел в дощатый потолок нашей палаты, и мне слышался голос товарища Кляйста: “Э вива ля Испанья!”

Я разговаривал с ребятами и пел в хоре, и даже смеялся, даже скучал по дому, но всё время думал про Гришу, про Кляйста и про чёрный куст. Из-за этого я не мог ничего делать долго. Возьмусь книжку читать и тут же бросаю, побегу на огород сорняки полоть, подёргаю несколько травинок, и ноги несут меня на кухню. Тётя Паша мне компоту даст, пригорюнится: