Белый шиповник. Сборник повестей

– Мать, что ли?
– спросила повариха, не прикасаясь к фото.

– Я, я!
– закивал головой немец.
– Мутер. Я не быль мой дом сьемь год.
– И он вздохнул. И, помолчав, опять принялся есть.

Я смотрел, как у него ходят желваки на худых скулах, и думал, что этот немец, наверное, скучает по дому, по своей матери. Шутка сказать, семь лет не был дома! Почти столько, сколько я живу на свете.

– Ты вот про мать, а я спрашиваю про фамилию про твою, чтобы знать, как называть-то тебя.

– Как его звать? Фриц! Как ещё!
– вырвалось у меня.

Немец поперхнулся кашей.

– Найн, - сказал он, глядя мне в глаза.
– Найн. Я не есть фриц. Менья зовут Александр Эйхель.

– А сестры и братья у тебя есть?
– полюбопытствовала повариха.

– Найн.

– А женат? Жена, дети есть?

В лице немца что-то переломилось.

– Найн, - сказал он, опустив голову.
– Найн. Бомба… - Он показал глазами на небо.
– Бомба. Пух! Жена нет и двое дети.

– Ну конечно, где может быть Хрусталёв? Хрусталёв - на кухне! Мёдом тебе здесь намазано, что ли?
– Алевтина Дмитриевна с этими словами вошла во двор и, увидев немца, тут же осеклась.

– Двое дети… - говорил немец, забыв про еду.
– Один мальчик и один девочка… Три лет и пять лет.

Тётя Паша взяла его тарелку и скрылась на кухне.

– Я поражаюсь!
– сказала Алевтина дяде Коле.
– Она так спокойно говорит с фашистом. Да, может, он её сынов убил, а она с ним разговаривает!

Дядя Коля посмотрел на Алевтину, прищурясь от табачного дыма.

– Тебе сколь лет?
– спросил он.

– Какое это имеет значение!
– вспыхнула пионервожатая.

– Вот такое! Ты сначала роди двух сыновей, вырасти да получи на них похоронки, а опосля суди… Мала ещё судить!

– Так, может, он её сынов…

– А может, и нет!
– резко оборвал дядя Коля.
– Это они когда на нас силой пёрли, дак тогда разбирать было некогда: бей врага, и все дела! Чем больше, тем лучше. Все одинаковые - все враги. А теперь они все разные. Русский лежачего не бьёт! Эй, - сказал он немцу.
– Как тебя, Александр, что ли?

– Я!
– Немец поднялся.

– Да ты сиди! На каком фронте воевал?

– Найн!
– замотал головой немец.
– Я не на фронт. Я строител. Автобан. Дорога! Инженер.

– Видал!
– сказал дядя Коля.
– А звание какое?

– Гауптман… - потупясь ответил немец.
– Капитан.

– Что вы мне хотите объяснить? Что он не виноват?
– заговорила Алевтина.
– Не был на фронте? Дороги строил? По этим дорогам танки шли, между прочим, дороги строили русские пленные. А их потом тысячами расстреливали!

Немец побледнел, он хотел что-то сказать, но, наверное, слов ему не хватало, он только прижимал руки к груди и беспомощно переводил глаза то на конюха, то на пионервожатую.

– Вы их оправдываете! Они ваш дом сожгли. Половину жителей убили. Вас самого изувечили…

– “Оправдываю”!
– усмехнулся конюх.
– Ты, девонька, наговоришь! “Оправдываю”… Чего было - не забыть, а только злобой много не наживёшь. Злоба злобу родит! Потому Россия и стоит, что мы в себе злобу задавить умеем.
– Он загасил окурок.
– Нынче бой окончен, теперь и разобраться можно, кто на нашу страну с мечом, как говорится, шёл, кого вели, кого гнали, а кто и не шёл… Ты видала у них агитатора? Вон безрукий-то. Всё им газетки читает. Так он руку-то ещё в Испании потерял. С тридцать восьмого года в подполье. Что в тюрьмах да в лагерях пересидел - это не перескажешь… Вот тебе и немец! Ведь у них не только Гитлер был, у них и Тельман был, и этот, как его, Карл Либкнехт… Не все немцы - Фрицы, этот, вот видишь, Александр…

– На!
– сказала тётя Паша, ставя перед немцем ещё одну порцию каши.
– Ешь. Наломался небось с топором-то, и где только научился? Инженер ведь!

Алевтина ещё спорила с дядей Колей. А я ушёл со двора и стал бродить вдоль лагерного забора, подальше от всех, потому что голова моя распухла от мыслей. В ней словно гудели, метались и сталкивались разные слова. “Немец - и вдруг Александр! Капитан - и вдруг строитель!”

Но самое странное: когда он заговорил о том, что у него погибла жена и дети, мне стало его жалко.

Глава двенадцатая

ДА ПУСТЬ ХОТЬ ЧТО ГОВОРЯТ!

Утром на линейке начальник лагеря, сердито блестя очками в тонкой оправе, сказал, что пионерский лагерь переходит как бы на военное положение.

– В связи с участившимися случаями нарушения дисциплины и режима, - голос у него был скрипучий и скучный, - организуются патрули из старших отрядов… Всякий, кто нарушит…

“Наверное, жеребёнок уже родился, - думал я.
– Интересно, какой он? Чёрненький? Рыженький?” И ноги мои были готовы сорваться с места и припустить к конюшне. Иногда я ловил на себе тревожные взгляды Ирины-Мальвины.

– У нас уже есть злостные нарушители!
– гудел начальник лагеря.
– Ну-ка, пусть выйдут на всеобщее обозрение.

Он начал называть фамилии, и нарушители стали выходить из строя. Одни стояли опустив голову, другие, наоборот, улыбались и строили рожи.

– Хрусталёв!

Я шагнул вперёд. Всего неделю назад я точно так же стоял перед строем и умирал со стыда, а сейчас мне было совершенно не стыдно и даже смешно. На затылке у начальника лагеря торчал вихор, и ветер качал его, как травинку.

– Не было дня, когда бы он не нарушал дисциплину, - говорил начальник.
– Ходил на минные поля! Ежедневно бегает в деревню за четыре километра!

И вдруг раздались аплодисменты. Я оглянулся - Ирина-Мальвина, вся красная от волнения, хлопала в ладоши. А за ней начали хлопать и другие ребята. Один из нарушителей, рыжий и конопатый, начал раскланиваться и приседать, как балерина.

– Прекратите балаган!
– закричал начальник.
– В общем, это последнее предупреждение. Все указанные лица - кандидаты на исключение из лагеря.

– Боря!
– сказала Ирина после линейки.
– Ну ты хоть один денёчек не убегай! Ты слышишь, что говорят, тебя могут из лагеря исключить!

– Да пусть хоть что говорят! Меня ещё и не поймают!

– Ой, что ты! Поймают! Все мальчишки из старших отрядов дежурят. Вон по двое вдоль забора ходят.

– Что я, дурак, через забор лезть?

– Всё равно убежишь?

– Убегу! А что мне тут делать? С Липой головастиков ловить или в футбол гонять, чтобы Серёга мною командовал… А сегодня у Рыжки жеребёнок родиться должен.