Бен-Гур

Для нашего повествования весьма важно, чтобы читатель получил полное представление о письме, а потому мы приводим его ниже:

Антиохия, XII. Кал. Юл.

Мессала — Гратусу.

О мой Мидас!

Молю тебя, не обижайся на это обращение, но толкуй его лишь как выражение любви и благодарности, а также признание тебя счастливейшим из смертных, тем более, что уши твои унаследованы от матери и находятся в должной пропорции к твоей мужественной красоте.

О мой Мидас!

Должен сообщить тебе о поразительном событии, которое, хотя и находится еще в сфере предположений, несомненно, должно оказаться под твоим постоянным вниманием.

Позволь мне сначала оживить одно твое воспоминание. Вспомни, довольно много лет назад была в Иерусалиме княжеская семья, невообразимо древняя и несметно богатая — Бен-Гуры. Если в твоей памяти случится пробел, то шрам на голове поможет вспомнить некоторые обстоятельства.

Далее, чтобы возбудить твой интерес. В наказание за покушение на твою жизнь — да не позволят боги кому и когда бы то ни было доказать, что это был несчастный случай, — семья была схвачена и осуждена, а имущество конфисковано. И поскольку, мой Мидас, мы получили санкцию цезаря, который был так же справедлив, как мы — умны, — да не увядают цветы на его алтаре! — то не будет укором вспомнить о суммах, полученных нами от реализации имущества, за что я не устану благодарить тебя никогда, и уж во всяком случае, пока пользуюсь, как сейчас, неиссякаемыми удовольствиями, какие обеспечивает моя доля.

В подтверждение твоей мудрости (качество, как я теперь вспоминаю, не отличавшее сына Гордия — которому я имел смелость тебя уподобить — ни среди богов, ни людей) я вспоминаю решение, принятое тобою относительно семьи Гуров — план, показавшийся нам тогда оптимальным, ибо обеспечивал молчание и неизбежную, но естественную, смерть. Ты должен помнить, что сделал с матерью и сестрой злоумышленника; и если теперь я поддаюсь желанию спросить, живы они или нет, то лишь зная дружелюбие твоей натуры и надеясь, о мой Гратус, что ты извинишь своего не менее искреннего друга.

Как более актуальное обстоятельство для настоящего случая, осмеливаюсь напомнить тебе, что сам злодей был отправлен пожизненным рабом на галеры — так гласил приговор, и мне тем более странно излагать событие, которому посвящено письмо, что я сам читал приговор, передававший его командиру галеры.

С этого места читай внимательно, мой великолепный фригиец!

Учитывая продолжительность жизни на галерах, наш справедливо осужденный преступник должен уже умереть, или, если быть более точным, одна из трех тысяч Океанид должна была взять его в мужья по меньшей мере пять лет назад. И, если ты простишь мне мгновенную слабость, о добродетельнейший и добрейший из людей, поскольку я любил его в детстве, а также потому, что он очень красив — я в восхищении называл его Ганимедом, — он по праву должен был попасть в объятия красивейшей из дочерей этой семьи. Так или иначе, придерживаясь этого мнения, я прожил пять лет в спокойствии и невинных наслаждениях состоянием, которым, отчасти, обязан и ему. Упоминаю об этой обязанности, отнюдь не намереваясь уменьшить своих обязательств перед тобой.

Теперь приступаю к самой интересной части. Прошлой ночью, давая праздник для только что прибывшего из Рима! общества, — их крайняя молодость и неопытность взывали к моему сочувствию — я услышал странную историю. Консул Максентий, как ты знаешь, прибывает на днях, чтобы возглавить кампанию против парфян. Среди сопровождающих его честолюбцев есть один, сын бывшего дуумвира Квинта Аррия. Случайно я спросил о нем. Когда Аррий отправлялся в погоню за пиратами, победа над которыми принесла ему последний титул, у него не было семьи; обратно же привез наследника. Теперь соберись с силами, как подобает обладателю столь многих талантов в звонких сестерциях! Сын и наследник, о котором я говорю — это Бен-Гур, коего ты послал на галеры — тот самый Бен-Гур, который должен был умереть у весла пять лет назад — он вернулся ныне с состоянием, титулом и, возможно, римским гражданством. Конечно, твое положение слишком прочно для беспокойства, но я, мой Мидас, я в опасности — не нужно объяснять, какой. Кто должен это знать, если не ты?

Ты скажешь: «Ну тебя!»

Когда Аррий, приемный отец этого призрака, явившегося из рук прекраснейшей из Океанид (смотри выше, почему я считаю ее таковой), присоединился к сражающимся с пиратами, его судно было потоплено, и из всей команды спаслись только двое — сам Аррий и этот его наследник.

Офицеры, снявшие неудачливого трибуна с доски, передавали, что его товарищем был некий юноша в одежде галерного раба.

Звучит достаточно убедительно, чтобы остановиться на этом, но если ты снова скажешь: «Ну тебя!», добавлю, о мой Мидас, по счастливой случайности я столкнулся с таинственным сыном Аррия лицом к лицу и утверждаю: хоть я не узнал его в тот момент, он — тот самый Бен-Гур, который был товарищем моих игр; тот самый Бен-Гур, который, будь он даже человеком самого низкого происхождения, должен и момент, когда я пишу тебе, думать о мести — ибо, будь я им, я думал бы только об этом — мести за испорченную жизнь, мести за страну, мать, сестру, себя самого и — говорю об этом в последнюю очередь, хотя ты вполне мог подумать и в первую — за потерянное состояние.

Теперь, мой добрый благодетель и друг, мой Гратус, ради оказавшихся под угрозой сестерциев, потеря которых была бы худшей из бед для твоего состояния, я больше не называю тебя именем старого глупого фригийского царя; теперь (имею в виду: прочитав все предыдущее), ты не говоришь более «Ну тебя!» и готов подумать о мерах, необходимых при такой опасности.

Было бы вульгарным спрашивать тебя: «Что делать?» Позволь лучше сказать, что я твой клиент; а еще лучше, что ты — мой Улисс, чьим мудрым указаниям я готов следовать.

И я льщу себя мыслью, что вижу тебя, получающим это письмо. Вижу, как ты читаешь его в первый раз — серьезно; затем перечитываешь с улыбкой; и вот, наконец, все сомнения отброшены, выход найден с мудростью Меркурия и решимостью Цезаря.

Солнце уже высоко. Через час от моих дверей отправятся два гонца, каждый с запечатанной копией этого письма; один поедет сушей, другой — морем: столь важным полагаю я надежно и быстро передать тебе весть о появлении нашего врага в этой части римского мира.

Жду твоего ответа здесь.

Передвижения Бен-Гура, разумеется, будут зависеть от его господина, консула, который, даже если не даст себе отдыха ни днем, ни ночью, не сможет управиться здесь быстрее, чем за месяц. Ты знаешь, каково это — подготовить армию, к действиям в пустынной, лишенной городов стране.

Я видел еврея вчера в Роще Дафны, и если сейчас он не там, то, несомненно, где-то поблизости, что делает нетрудным держать его под присмотром. Так что, если бы ты спросил меня, где он в данный момент, я сказал бы с полной уверенностью, что искать его следует в Пальмовом Саду, под шатром этого изменника, шейха Ильдерима, которому недолго осталось ждать нашей твердой руки. Не удивляйся, если Максентий первым делом посадит араба на корабль и отправит в Рим.

Я так подробно распространяюсь о местонахождении еврея; ибо знаю уже и льщу себя мыслью, что стал мудрее от этого знания, что в любом плане человеческих действий всегда необходимо учесть три элемента: время, место и средства.

Если место тебя устраивает, не колеблясь доверь это дело своему самому любящему другу, он же — самый способный твой ученик.

МЕССАЛА

ГЛАВА II Ильдеримовы арабы в упряжке

Примерно в то же время, когда курьеры с пакетами вышли из дверей Мессалы (самый ранний час утра), Бен-Гур входил в шатер Ильдерима. Он искупался в озере и позавтракал, а теперь был в легкой тунике без рукавов, едва достигающей колен.

Шейх приветствовал его с дивана.

— Мир тебе, сын Аррия, — произнес он с восхищением, ибо никогда еще не видел такого воплощения цветущей, могучей, уверенной в себе мужественности, — Мир и пожелания удачи. Лошади готовы, я готов. А ты?

— Мир, которого желаешь ты мне, я желаю тебе, шейх. Благодарю за добрые пожелания. Я готов.

Ильдерим хлопнул в ладоши.

— Лошадей сейчас приведут. Садись.

— Они запряжены?

— Нет.

— Тогда позволь мне самому сделать это, — сказал Бен-Гур. — Мне необходимо познакомиться с твоими арабами. Я должен знать их по именам, о шейх, чтобы обращаться к каждому в отдельности; должен знать их характеры, ибо кони как люди: отчаянного не мешает побранить, а робкому помогут похвала и лесть. Пусть слуги принесут упряжь.

— А колесница? — спросил шейх.

— Я обойдусь без нее сегодня. Взамен пусть приведут, если можно, пятого коня, неоседланного, как они, и такого же быстроногого.

Ильдерим заинтересовался.

— Пусть принесут упряжь для четверки, — сказал он слуге, — и уздечку для Сириуса.

Затем шейх встал.

— Сириус — моя любовь, а я — его, о сын Аррия. Мы дружим двадцать лет — в шатре, в бою, во всем мы были друзьями.

Он поднял разделяющий полог, пропуская Бен-Гура к лошадям. Те двинулись навстречу. Конь с маленькой головкой, горящими глазами, шеей, как сегмент натянутого лука, и мощной грудью, завешенной густою гривой, нежной и волнистой, как девичьи локоны, низко и приветливо заржал, встречая хозяина.

— Добрый конь, — сказал шейх, хлопая по каштановой морде. — Доброе утро, добрый конь. — Обернувшись к Бен-Гуру, он добавил: — Это Сириус, отец тех четверых. Мира, их мать, ждет нашего возвращения, ибо она — слишком большая ценность, чтобы подвергаться риску в местах, где есть рука сильнее моей. А кроме того, — он рассмеялся, — кроме того, я сомневаюсь, что племя вынесет разлуку с ней. Она — их слава; они поклоняются ей; они смеялись бы, промчись она галопом по их телам. Десять тысяч всадников, сынов пустыни, спросят сегодня: «Ты слышал о Мире?» И услышав: «С ней все хорошо», скажут: «Славен Бог!»

— Мира, Сириус — это названия звезд, не так ли, шейх?

— спросил Бен-Гур, подходя к каждому из четверки и их отцу и протягивая им руку.

— Почему бы нет? — отвечал Ильдерим. — Был ли ты когда-нибудь ночью под открытым небом пустыни?

— Нет.

— Значит, ты не можешь знать, как мы, арабы, зависим от звезд. В благодарность мы дарим их имена своим любимым. У каждого из моих предков была своя Мира, и эти дети — тоже звезды. Это — Ригель, а вот — Антарес, там — Альтаир, а сейчас ты подходишь к Альдебарану, младшему из них, но не худшему — отнюдь! Он понесет тебя против ветра, так что тот заревет в ушах, как Акаба; он понесет тебя, куда прикажешь, сын Аррия, хоть в раскрытую львиную пасть.

Принесли упряжь. Бен-Гур собственными руками снарядил лошадей, своими руками вывел из шатра и тогда пристегнул вожжи.

— Приведите Сириуса, — сказал он.

Араб не смог бы легче взлететь на спину скакуна.

— А теперь — вожжи.

Поданные вожжи были тщательно разобраны.

— Добрый шейх, — сказал он, — я готов. Пусть проводник едет впереди до поля, и пришли туда кого-нибудь с водой.

Начало не доставило хлопот. Лошади не пугались. Новый возничий выполнял свою роль спокойно и доверительно, а это всегда вызывает ответное доверие. Порядок езды в точности соответствовал управлению колесницей с тем лишь исключением, что Бен-Гур ехал верхом на Сириусе. Ильдерим воспрял духом. Он расчесывал бороду, довольно улыбался и бормотал: «Клянусь Славой Божией, он не римлянин!» За ним пешком следовали обитатели довара: мужчины, женщины и дети, разделявшие его волнение, если не доверие.

Поле оказалось просторным и вполне подходящим для тренировки, к которой тут же и приступил Бен-Гур, сначала заставляя четверку бежать медленно, поворачивая под прямыми углами, затем — большими кругами. Начав с шага, он перевел коней на рысь, постепенно ускоряя которую, пустил, наконец, в галоп; через некоторое время сузил круги, а потом стал делать беспорядочные повороты направо и налево. Так продолжалось в течение часа, и лишь тогда Бен-Гур решил сделать перерыв. Перейдя на шаг, он подъехал к Ильдериму.

— Дело сделано, осталось только закрепить тренировкой, — сказал он. — Я рад за тебя, шейх, имеющего таких слуг, как эти. Посмотри, — продолжал он, спешившись и подходя к лошадям, — ни пятнышка на крупах, и дыхание легкое, как в начале. Я рад за тебя, и вряд ли, — он взглянул горящими глазами в лицо старика, — вряд ли от нас уйдут наша победа и наша…

Он остановился, покраснел, поклонился. Только сейчас он заметил рядом с шейхом тяжело опирающегося на посох Балтазара и двух закутанных в покрывала женщин. На одну из последних он взглянул еще раз, говоря себе с трепещущим сердцем: «Это она — египтянка!» Ильдерим подхватил незаконченную фразу:

— Победа и месть! — потом сказал громче. — Я не сомневаюсь. Сын Аррия, ты — муж, достойный этих скакунов. Если конец будет таким же, как начало, ты узнаешь, чем покрыта ладонь араба, способного давать.

— Благодарю тебя, добрый шейх, — скромно ответил Бен-Гур. — Пусть слуги принесут воды.

Лошадям он подал воду сам.

Затем, вскочив на Сириуса, продолжил тренировку, как прежде, переходя с шага на рысь, с рыси на галоп и в конце концов пустил скакунов в карьер, постепенно доведя скорость до максимума. Это было захватывающее зрелище, раздались аплодисменты, равно относящиеся к держащей вожжи твердой руке и к четверке, слившейся воедино и в бешеной скачке по прямой, и в согласных поворотах. В их действиях были мощь, грация и удовольствие, все делалось без видимых усилий и совершенно не походило на труд. Восхищение зрителей не смешивалось с жалостью или упреком, как если бы они наблюдали за вечерним полетом ласточек.

В разгар тренировки к шейху подошел Малух.

— Я приехал к тебе с поручением, о шейх, — сказал он, улучив момент, — с поручением от купца Симонида.

— Симонид! — вскричал араб. — Вот это славно! Абаддон побери всех его врагов.

— Он велел сначала пожелать тебе мира Божьего, а затем вручить этот пакет, моля прочитать в момент получения.

Ильдерим, сломал печать на конверте и, достав два письма, углубился в чтение.

Симонид — шейху Ильдериму.

Друг мой!

Прежде всего — твое место в сердце моем неизменно.

Затем.

В твоем доваре живет сейчас юноша красивой наружности, называющий себя сыном Аррия, коего он и есть приемный сын.

Он очень дорог мне.

У него чудесная история; приезжай сегодня или завтра, чтобы я мог рассказать тебе эту историю и посоветоваться.

Тем временем будь благосклонен ко всем его просьбам, если они не бесчестны. Если понадобится возмещение убытков — считай меня своим должником.

Сохрани в тайне мой интерес к юноше.

Вырази мое почтение своему гостю. Для него, его дочери, тебя и всех, кого ты захочешь взять с собой, заказаны мной места в цирке на день игр.

Тебе и всем твоим — мир.

Кто я, друг мой, если не твой друг?

СИМОНИД.