Бенджамин Дизраэли, или История одной невероятной карьеры
Шрифт:
Одной из обязанностей Дизраэли по должности лидера палаты общин было написание королеве регулярных и частых писем, в которых суммировался ход дебатов в парламенте, — норма функционирования государственного механизма, сохранившаяся и поныне. Чтение таких писем для королевы было всегда скучным. В них излагалась жизнь парламента официальным, суконным, канцелярским языком, да к тому же все это ей было уже известно из газет. Но письма Дизраэли были другими. Поначалу королева, читая их, удивилась, а затем они ей понравились, и она знакомилась с ними с нарастающим интересом. Дело было в том, что Дизраэли — талантливый литератор и неплохой психолог — верно угадал, что может понравиться королеве, и сообщал ей о деятельности палаты общин в живой, образной, литературной форме. Свободный стиль изложения был предусмотрительно пронизан тонким, ненавязчивым, но в то же время доходчивым выражением должного смирения и уважения молодого министра перед царствующей особой. Вскоре Дизраэли произвел благоприятное впечатление
И все же краткое пребывание в правительстве в 1852 г. не привело к налаживанию добрых отношений Дизраэли с двором. Второе пребывание в правительстве (1858–1859) позволило Дизраэли продвинуться дальше в желаемом направлении. Наконец в 60-х годах разумные последовательность и настойчивость дали свои плоды. Отношения с двором стали действительно сердечными. Но какого труда, воли и ума это потребовало!
В январе 1861 г. королева впервые пригласила Дизраэли с женой погостить пару дней в Виндзоре. Это было и проявление доброжелательности Виктории к Дизраэли, и свидетельство его возросшего веса как политического деятеля. Дизраэли был не только властолюбив, но и очень тщеславен, что присуще многим крупным государственным деятелям. По поводу своего первого пребывания в Виндзоре он писал одной из своих почитательниц: «Это первый визит госпожи Дизраэли в Виндзор. Его считают весьма замечательным событием, необычным проявлением внимания ее величества к лидеру оппозиции. Ведь многие министры — члены кабинета были приглашены без жен». Дизраэли особенно подчеркивал это обстоятельство насчет жен.
В конце 1861 г. принц Альберт, будучи далеко не старым, скончался. Он мог бы еще жить, если бы доктора лечили его должным образом, даже на уровне тогдашней медицинской науки. Для Виктории это был и неожиданный удар, и страшная трагедия. Она его страстно любила и носила по нему траур до конца дней своих.
К этому времени Дизраэли был в хороших отношениях с Альбертом и имел о нем высокое мнение. Свое мнение о принце и глубокую симпатию к нему Дизраэли публично выразил после его кончины. Вероятно, это было искреннее соболезнование. Королева была очень благодарна Дизраэли за добрые слова о ее покойном супруге и выразила ему сердечную признательность. Этот эпизод способствовал установлению хорошего мнения о Дизраэли у Виктории.
В 1863 г. состоялось бракосочетание наследника престола принца Уэльского. Оно принесло Дизраэли новое свидетельство увеличивавшегося к нему расположения Виктории. Он с восторгом писал одному из друзей: «Я приглашен на церемонию и, что еще более знаменательно, госпожа Дизраэли тоже. И это по личному указанию королевы». Были и другие знаки внимания к Дизраэли со стороны королевы. В конце концов она стала благосклонно относиться к экстравагантному политическому деятелю, что было крайне важно для дальнейшей карьеры Дизраэли.
Дизраэли это прекрасно понимал и делал все, чтобы завоевать благорасположение двора. Но его поведение объяснялось не только соображениями карьеры. Всю жизнь Дизраэли испытывал восхищение и преклонялся перед знатью, аристократией. У него было своеобразное романтическое, исполненное идеализма чувство в отношении первого аристократа страны — монарха. Он не только идеализировал Викторию, но и испытывал к ней искреннюю симпатию. В его письмах друзьям, когда речь идет о Виктории, он не говорит, что она входит в комнату или выходит из нее, нет, для Дизраэли она появляется или исчезает. Так рождалось у Дизраэли то восприятие королевы, которое он выразил словами: «Это фея, волшебница». В дальнейшем, когда они подружились, Дизраэли позволял себе употреблять это выражение и в письмах, обращенных к королеве. В этом находили свое выражение сентиментальные черты характера Дизраэли, великолепно уживавшиеся в век крайнего практицизма и эгоизма с присущим ему цинизмом, карьеризмом и жаждой власти.
В период пребывания тори в оппозиции после 1852 г. происходили крупнейшие события: во внешней политике — Крымская война против России, а в Британской колониальной империи — общенародное восстание в Индии против английского колониального господства. Позицию официальной Англии в этих делах определяло правительство. Оппозиция и, следовательно, Дизраэли прямой ответственности за эти события не несли, но они не могли не занимать в большей или меньшей мере определенную позицию по этим проблемам.
«ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ» В РОССИЙСКО-АНГЛИЙСКИХ ОТНОШЕНИЯХ
В июне 1987 г. в Лондоне происходила встреча советских и английских историков. Английскую группу возглавлял известный историк Г. Баркер, много делающий для взаимных связей историков двух стран. Выступая на встрече, Баркер заявил, что в XIX столетии в Европе не было войн, что Крымская война — это «частный случай» и что присущая людям агрессивность была направлена на другие континенты. Утверждение Баркера не частный случай для английской историографии. Так Дэвид Томсон писал в 1963 г., что XIX век после наполеоновских войн, «если исключить эпизод (выделено мной. — В. Т.) Крымской войны (1854–1856), был для Британии периодом мира». Такие заниженные оценки Крымской войны кажутся спорными, если учитывать ее размах, задействованные в ней силы, а также последствия для участников, и прежде всего России и Англии.
Возникновению войны предшествовала ее идеологическая и психологическая подготовка. Это делается всегда, когда замышляются крупные военные действия. Для Англии это особенно важно, учитывая ее демократические традиции и роль общественного мнения. Поэтому несколько успокоившиеся во второй половине 40-х годов русофобы в начале 50-х усилили свою пропаганду, и к 1853 г. она по накалу страстей превзошла уровень 1839–1840 гг.
Опять в ее основе лежал «восточный вопрос» — начавшийся в 1850 г. спор между Россией и Францией из-за святых мест в Иерусалиме, находившемся тогда во владениях Турции. В британском правительстве наиболее сильной фигурой был Пальмерстон, он же был и наиболее рьяным русофобом. Антирусская пропаганда быстро смыла положительные следы визита царя в Англию, и вскоре даже королева Виктория, как свидетельствует вышедшая недавно в свет ее биография, «была одержима глубокой ненавистью к России». Русофобия была особым явлением в английской общественной жизни, но время от времени фобия возникала и в отношении других стран. У. Черчилль в 1899 г. издал книгу «Речная война», в которой шла речь о войне Англии против Судана. Он делает следующее обобщение: «Есть много людей в Англии и, вероятно, в других местах, которые, кажется, не способны предпринять военные действия для достижения определенных политических целей, покуда не убедят себя в том, что их враг является исключительно и безнадежно подлым».
Здесь Черчилль отмечает важную черту любой враждебной другим странам и народам пропаганды. Те, кто ее ведут, в конце концов сами проникаются ее аргументами и начинают верить в концепцию, поначалу предназначавшуюся только для воздействия на общественное мнение. В результате происходит отход от реальности, что делает политику, проводимую такими министрами, весьма уязвимой.
Фобия — это всегда оскорбление другого народа, и, естественно, она встречает с его стороны соответствующую реакцию. Применение в Англии термина «русофобия» вызвало появление в российской печати и общественной жизни выражения «коварный Альбион». Известный поэт В. А. Жуковский, как и многие другие в России, был озабочен таким состоянием русско-английских отношений. Он считал, и в этом не ошибался, что с английской стороны главную вину несет Пальмерстон; его Жуковский именовал «злым гением нашего времени». Важно, что Жуковский не обвинял в русофобии весь английский народ: «Не обвиняю еще в этом всемирном преступлении всей благородной нации… Но на беду нашего века и к бесчестию английского народа, рулем ее корабля управляет рука, недостойная такой чести и власти».
Русофобия обогатила английский язык новым словом. Оно вошло в употребление в середине XIX в. и прочно закрепилось с тех пор в английской лексике. Это слово — «джинго» (jingo). Новый словарь английского языка Вебстера гласит, что слова «О, джинго» — это «бессмысленное восклицание, произносимое с целью провозгласить особенно эмоционально какое-то голословное утверждение, неожиданно и сильно поразив воображение слушателей и т. п.». Возможно, в строго научном плане англоязычные лингвисты и правы, но в политическом аспекте это выражение имело и имеет до сих пор глубокий, далеко не невинный смысл. Тот же словарь поясняет, что «джинго — это человек, который похваляется своим патриотизмом и выступает за агрессивную, угрожающую, воинственную внешнюю политику, шовинист». Это выражение вызвало к жизни и понятие джингоизма, означающее особую внешнюю политику — политику разнузданных угроз в адрес определенных государств, воспроизводящую требования и эмоции тех, кто является джинго, — джингоистов. Джингоизм в английской внешней политике — это явление долговременное, и оно придавало политическую и эмоциональную окраску не только англо-русским отношениям, но и отношениям Англии с некоторыми другими странами.
Накануне и в период Крымской войны в английском парламенте в составе крупных политических группировок активно действовали группы джинго. Джингоисты имелись во всех политических партиях. Так, например, в среде радикалов большую активность развил джингоист Дж. Робак.
Американский историк Глисон предпринял попытку проанализировать, кто же больше виновен в русофобии и в негативном развитии русско-английских отношений, приведших к Крымской войне, — Россия или Англия. Его вывод определен: «Эта проблема обострилась тем фактом, что на протяжении всего периода, о котором идет речь (1815–1854), политика Великобритании в основном была более провоцирующая, чем политика России. Великобританские агенты усердствовали на Балканах, Кавказе, в Афганистане и Персии, равно как и в Константинополе, Сирии и Египте; они действовали намного более успешно, чем их русские коллеги. Расширялась не русская, а британская сфера влияния. Британские государственные деятели настаивали, что они преследуют оборонительные цели, но русские судили не по словам, которыми англичане оперировали в отношении их, а по делам англичан. Беспристрастный арбитр должен был бы, вероятно, вынести вердикт в пользу русских».