Берлин-Александерплац
Шрифт:
— Да я, брат, вовсе не боюсь. Она мне верна, а уж хороша — чистое золото! Помнишь, говорил я тебе: «Брось ты эту чехарду с бабами — то с одной путаешься, то с другой». Это для здоровья вредно, тут никакие нервы не выдержат. От такой жизни может и кондрашка хватить. Пора остепениться, право — тебе бы на пользу это пошло… Ну да ладно, так и быть покажу тебе Мицци, посмотришь сам и поймешь, что я прав.
— Только, чтоб она меня не видела.
— Это почему?
— Да не хочу я, сам не знаю почему. Ты мне ее так покажи!
— Ну, изволь! Так даже лучше будет.
И вот,
Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!
— А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!
— Будь спокоен.
— Самое лучшее — ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?
— Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.
— Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.
— Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.
— Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!
— Но я не хочу, чтоб она меня заметила.
— Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.
«Вывески», «Эмалированная посуда», «Ковры — фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы», «Требуйте бесплатной доставки на дом».
А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:
— Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!
— Да он же мой отчим.
— Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, — мы его сразу и задержим…
Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.
— Что, испугалась, Мицци? Не ожидала? Это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз.
— Ой, покажи скорей!..
— Погоди, сперва ты дашь мне клятву. Подними руку, как для присяги, Мицци, клянись, повторяй за мной: «Клянусь…»
— Клянусь…
— Что я не подойду к кровати…
— Что я не подойду к кровати…
— Пока я не скажу…
— Пока сама не подбегу к ней…
— Стой, стой. Еще раз, сначала: «Клянусь…»
— Клянусь, что я не подойду к кровати…
— Пока я сам тебя не уложу спать.
Тогда Мицци вдруг притихла, потом бросилась к нему на шею,
да так и застыла. Чует Франц, что-то здесь неладно; нет, сегодня ничего не выйдет. Хотел он тут выйти с ней в коридор, подтолкнул ее к двери. Но она остановилась:— Да не подойду я к кровати, не бойся.
— Что с тобой, Муллекен? Что случилось с кисанькой?
Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:
— Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?
— Конечно нет, Мицекен, говори!
— У меня неприятность со стариком вышла.
— Да что ты, Муллекен?
— Угу.
— В чем же дело?
А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!
…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:
— На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?
— Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.
— Это нас не касается.
— У меня есть документы.
— Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…
— Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал — он сам все ходит и ходит.
— Понятно, — пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.
— Ты его знаешь, Франц?
— Откуда ж мне его знать?
— Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.
А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.
— Почему же ты мне ничего не говорила?
— Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался — сбоку припека.
— Ну, и что же теперь…
Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом — мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!
Думает, а сам весь дрожит…
— А теперь что? — спрашиваете.
— Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил — поезжай с ним да поезжай!
— А ты и согласилась?
— А что же мне было делать, Франц, коли он так пристал. Молоденький такой. Ну, а потом…
— Где же вы с ним были?
— Сперва просто катались по Берлину, потом поехали в Грюневальд и еще куда-то, я не помню. Я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, на колени даже встал, и такой еще молоденький… слесарь он.