Берлинское кольцо

Воскрес!

Он помнил хорошо:

Машина все еще стояла на полянке, под кронами буков. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.

— Это мы, эффенди.

Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.

— Все в порядке?

— А разве когда-нибудь было иначе!

— Я слышал крик в чаще — не то человека, не то птицы.

— Птицы, эффенди… Здесь же лес.

— Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.

— Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.

— Главное, дорогу, — уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.

Грохотали бомбы. Небо, придавленное гулом моторов к самым крышам домов, вдруг раскалывалось и вместе с этими же крышами, с камнем, пылью, огнем взметалось ввысь, ухая и звеня. Но его тут же снова придавливал гул, будто втискивал в город. И оно билось среди стен в страхе, тщетно пытаясь вырваться.

Дитрих молчал. А может, и не молчал, но в вое моторов и грохоте бомб его не было слышно.

8

— Боже, как я люблю эти сосны!

Найгоф остановилась у залитых золотым светом, хлынувшем вдруг из-за облаков, стройных стволов и долго, зачарованно смотрела на них.

Полковник тоже остановился. Он не умел быть грубым даже во время инсценировки, которую иногда преподносили ему арестованные. Не умел прерывать песнь, а это была песнь, пусть неискренняя, но песнь и притом талантливо исполняемая. Она была красивой, эта песнь.

Пока баронесса переживала радость или изображала переживание, полковник и его трое спутников разглядывали арестованную. За неделю, что прошла с момента задержания фрау Найгоф, ничего не изменилось в ее облике, не говоря уже о наряде. На ней была все та же бежевая куртка, удивительно яркая, не способная, кажется, тускнеть ни в каких условиях, была та же узкая юбка, чуть обнажающая колени, те же туфли на толстой, но легкой подошве. Волосы, как и в первый раз, лежали причудливыми прядями на щеках и иногда застилали глаза, специально, видимо, для того, чтобы Рут Найгоф могла кокетливым, небрежным жестом отбросить их. Арест и допросы ни на ноту не убавили уверенности баронессы. Она все так же, прищурившись, насмешливо и высокомерно смотрела на окружающих, говорила не торопясь, рисуя каждое слово. Она оставалась все еще беззаботной туристкой, равнодушно переносящей тяготы путешествия.

Полковника эта неизменчивость облика Найгоф нисколько не удивляла и не озадачивала, а вот спутники его ощущали некоторую неловкость при виде непокоренной баронессы. Первого, самого старшего из них, вид красивой и слишком самоуверенной подследственной просто удручал. Ему так и хотелось оборвать ее восторги, поставить наглую агентку, а что она агентка он не сомневался, на место. Второй — бесцветная личность по определению Найгоф — относился к стабильности облика баронессы терпимо, во всяком случае, внешне ничем не выдавал своего возможного раздражения и недовольства, хотя, видимо, готов был проявить и то и другое в подходящий момент. Третий — юноша с руками художника или музыканта — открыто страдал от необходимости созерцать унижение красивой и гордой женщины. Он считал даже виновным себя в том, что лишил ее свободы, человеческого права радоваться и наслаждаться всем существующим вокруг. Он был романтиком, этот молодой контрразведчик, и красота его волновала. Последнее, пожалуй, объясняло все остальное.

И Найгоф знала это. Она все знала — и то, что трое мужчин, сопровождающих ее, сейчас хмурятся, прячут в себя зло и ненависть, а четвертый слушает ее с просветленным лицом и где-то в душе восхищается ею. Для него, для четвертого, она сказала:

— Бескорыстные, молчаливые, гордые сосны… Холодные и прекрасные!

Сказала и оглянулась.

— Простите мою слабость, господин полковник! Я действительно люблю этот лес.

Он склонил голову, принимая ее слова и соглашаясь с ней — лес в бегущем хороводе света и тени был в самом деле прекрасен.

— Впрочем, зачем чувства, — вздохнула Найгоф. — Нам предстоит работа и довольно грязная. Я тоже буду искать, буду рыть землю, господин полковник.

— Если вам это интересно… Лучше заставить трудиться память, — ответил полковник. — Надеюсь, вы понимаете, что мы не собираемся перекапывать весь лес. У вас есть какой-нибудь план, фрау?

— Не шутите, господин полковник. Имея план, я давно бы нашла свои колье и удалилась с вашего горизонта…

— Я не так выразился, — поправил себя полковник. — Существует ли план поисков? Где искать, от чего отталкиваться?

— Да, конечно…

— Поделитесь с нами!

— Охотно.

Найгоф прошла к соснам, молодым, только недавно обретшим стройность и уверенность в себе и торопливо взметнувшимся ввысь, задержалась около них, что-то решая, потом поманила рукой полковника. Нехотя он последовал за ней.

— Вот видите! — показала она на деревья, когда полковник оказался рядом и, заложив руки за спину, за просторные складки черного плата, уставился взглядом в сосны. — Видите? Такими были те, на нашей любимой полянке…

— Ну… — не понял баронессу полковник.

— Такими молодыми. И их было всего четыре.

— Ну и что же… — повторил полковник.

— А теперь нет… Я хотела сказать, нет тех четырех сосен.

— Так и следовало ожидать, — покачал головой полковник, и было в этом покачивании что-то унылое и безнадежное. И даже насмешливое. Подождав, пока Найгоф примет и оценит мнение собеседника, он лениво достал из кармана плаща пачку сигарет и как средство утешения протянул баронессе.

— Мои… — удивилась она, — то есть те, что я люблю. — И посмотрела на полковника благодарно, со смущенной улыбкой. Осторожно пальцами, самыми кончиками, почти ногтями, вытянула сигарету и попросила огня. Он чиркнул зажигалкой, обнял родившийся огонек ладонями, сделал закуток, чтобы сберечь пламя от неугомонного и озорного ветра, то и дело вылетавшего на опушку. Закуток получился просторным и глубоким, потому что ладони полковника были огромными и грубыми, как у каменотеса. Она, закуривая, успела разглядеть их и сравнить с руками молодого офицера, в первый день предлагавшего ей огонь — руками художника или музыканта. И Рут стало немножко страшно от вида этих грубых рук полковника. Они показались ей беспощадными. Отпрянув от зажигалки, она испуганно произнесла: — Благодарю!

— Они просто выросли, — объяснил полковник загадку с соснами. — А возможно, упали в грозу или от топора…

— Здесь лес не рубят, — возразила Рут Найгоф.

— Тогда рубили везде… Но место вы помните? Место, где стояли эти четыре сосны?

— Недалеко отсюда… Только я уже искала…

— Надо полагать!

— И не нашла. Деревья — не дома, на них нет номеров.

— А почему вы решили, что спрятано именно на той полянке?

Найгоф пожала плечами — на этот вопрос не было ясного ответа.

— Она мне понравилась, и он это знал. Четыре сосны очень легко отыскать, даже в плохую погоду. Я много думала, много перебрала вариантов и остановилась на этом: четыре сосны!

— Когда остановились?

— Недавно, перед приездом. Раньше мне казалось, что он избрал ложбину, где произошло трагическое событие и, возможно, из-за моих вещей его и убили, но потом отвергла эту мысль. В том месте не было следов лопаты…

— Вы говорили, будто дерн кто-то сорвал?

— Говорила… Даже пыталась проверить — земля под руками не рыхлилась, была твердой, слежавшейся за много лет как камень… Идемте, посмотрим!

Все пятеро зашагали в глубь леса, очень лениво зашагали, будто их неволили. Даже Найгоф и та не проявляла решительности. Ей, наверное, не хотелось возвращаться к прошлому или просто она не была убеждена в надобности такого возвращения.

— Вот здесь, — сказала она и кивнула на старую сосну с чешуйчатой, как у рыбы, корой. Чешуя была ветхой и жесткой, и когда ее трогали, должно быть, осыпалась и звенела, подобно пластинам червонного золота. Чешуя много раз менялась за эти годы, исхлестанная дождями, пронизанная ветрами, умирала и рождалась вновь. Не умирала лишь зарубка, впившаяся в кору глубокой раной. Присохла, приблекла, вроде чуточку обуглилась, но держалась на теле сосны.