Берта Исла

В Испании учеба продолжалась пять лет, и, когда Томас вернулся, мне оставался еще год, поэтому я действительно могла не торопиться с выбором, что делать дальше, но это не касалось нашей с ним женитьбы – пожениться мы решили давным-давно, и наконец-то столь важное для меня событие приближалось. Не зря же я столько ждала, не зря изо всех сил старалась побороть тоску, не зря терпела долгие месяцы разлуки, и раз нам и впредь суждено будет иногда разлучаться – я готова, даже если такой будет вся наша жизнь. Никаких колебаний у меня не было – ни на миг. В любом случае Томас еще может снова измениться, может враз повзрослеть, может пресытиться сомнениями и тревогами, а я рядом с ним тоже быстро повзрослею, чтобы быть с мужем вровень, но отказываться от него я не собиралась. И не из упрямства, а потому что была бесповоротно влюблена, и если я говорю “бесповоротно”, то в буквальном смысле этого слова: я не только влюбилась в него в ранней юности, но тогда же решила, что это навсегда, очень твердо решила, а нет ничего более прочного, чем соединение чувства и воли. За время его отсутствия у меня случались любовные интрижки, что считалось естественным для моего тогдашнего возраста и было вполне в духе тогдашних нравов, но ни одна не заставила меня усомниться в принятом решении или поколебать безоглядную преданность Томасу. Да, совсем юной я указала на него дрожащим пальцем (дрожащим от волнения) – и больше никаких сомнений у меня быть уже не могло. А он? У него, разумеется, тоже были мимолетные приключения, но я никогда не замечала ни перемен в его отношении ко мне, ни малейших признаков охлаждения. Его тревожное состояние не могло не беспокоить меня, но причина тут была не во мне, это точно. Мы решили пожениться примерно через год, когда я тоже получу диплом. Отвечая на мои вопросы и словно желая объяснить свое настроение, Томас сказал:

– Что могло произойти со мной в Оксфорде? Сама знаешь: там никогда ничего не происходит. То есть ничего серьезного и даже ничего непредвиденного. Это место безопасное, там царят ритуалы, благодаря которым все мумифицируется или словно плавает в формалине. Там есть что-то хорошее, есть что-то плохое, и есть вещи фантастические, но при всем при том это место… – Он немного помолчал, как если бы ему самому было не по душе выражение, которое он собирался употребить. – Это место, отторгнутое от вселенной.

– Скажи, а меня ты тоже имеешь в виду, говоря про все то, что, к сожалению, уже не сможешь изменить в своей жизни? И лет через двадцать, не исключено, будешь воспринимать меня как бремя, которое лучше было бы не взваливать на себя? Ты и со мной тоже связываешь мысль о шаге, после которого нельзя дать задний ход, о навязанном тебе пути, с которого нельзя свернуть? Не знаю, да и никто не знает, что нас ждет в будущем, все очень зыбко, но от тебя я этого не жду и не могу ждать. Однако не хотела бы, чтобы и во мне ты видел некую опасность. Если, по твоим словам, сейчас ты так же не способен сделать четкий выбор, как и в восьмилетием возрасте, я не могу не отнести твои сомнения и к себе самой – не настолько я наивна. А меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты уже сейчас видел во мне рабские оковы. Так рано. Чтобы ты смотрел на меня со страхом.

– Нет, Берта, нет, – ответил он очень просто, чем меня немного успокоил. А так как я ничего не сказала и с тревогой смотрела на него, снова откинул волосы назад нервным и совершенно бессмысленным взмахом руки, а потом, помолчав несколько секунд, добавил: – Конечно нет. Конечно, к тебе это никак не относится. На самом деле ты часть того немногого, что мне никто не навязывает и что мне удалось выбрать по своей воле. Во многом другом, как мне кажется, судьба моя определена, и тут не столько выбирал я, сколько выбрали меня. Ты единственное по-настоящему мое, единственное, что выбрал я сам.

Я подумала, что он преувеличивает и его слова звучат загадочно. Почему он говорит, будто его судьба определена, а свобода ограничена. Никто не заставлял его соглашаться на нынешнюю работу, к тому же получить такое место и так рано, едва окончив университет, – настоящая удача; большинство испанцев, обзаведясь дипломом, сталкивались с массой проблем и работали где придется, а самые неудачливые порой и вовсе не могли найти работу. А еще я не понимала, почему Томас утверждает, будто не он сам сделал выбор, а кто-то выбрал его самого. “Что-то с ним произошло, это точно, что-то странное и нехорошее, о чем он предпочитает мне не рассказывать, – подумала я. – Ладно, расскажет потом, у нас впереди много лет, а каждый человек в конце концов изливает душу тому, кто из ночи в ночь спит с ним рядом. От жены трудно вечно таиться”.

Как часто случается в часы неуверенности и страха, победу одерживает эгоизм: я предпочла сохранить в памяти лишь то, что напрямую касалось меня и звучало признанием в любви. Я вздохнула с облегчением и, отмахнувшись от тревожных мыслей, не стала надо всем этим слишком долго раздумывать. Особенно когда Томас притянул меня к себе, обнял одной рукой и мягко прижал мое лицо к своей груди, хотя в таком жесте и было что-то отчаянное. Я сразу перестала его видеть и только вдыхала запах одеколона, табака и хорошего английского сукна. Я почувствовала себя лучше, вне опасности и погладила ему затылок, словно желая таким способом успокоить, а много позднее, вспоминая эту сцену и весь наш разговор, подумала: наверное, мне стало легче только потому, что я перестала видеть его встревоженное лицо, его пухлые губы, которые мне всегда нравилось трогать и целовать, не видела ни светлых волос с прической, как у летчиков былых времен, ни беспокойных глаз, которые никогда больше не будут спокойными и безмятежными.

Но ждать его рассказа мне пришлось долго, и он так никогда и не рассказал мне всего, а я привыкла обходиться без подробностей. Он умел быть скрытным, чему в огромной степени помогали и наложенные на него строгие запреты. Каждый раз, когда такой человек чувствует потребность в чем-то признаться, он сразу вспоминает о грозящем за это наказании, а также об опасности, которой подвергает других, а кроме того, это ведь может распахнуть двери для бесконечных расспросов. Лучше молчать как могила или придумывать лживые отговорки, а если что-то ненароком просочится наружу, абсолютно все отрицать.

Мы были женаты два года, и уже родился наш первый сын, когда Томасу все-таки пришлось со мной объясниться. Просто у него не оставалось выхода. Правда, он рассказал мне не так уж и много – только то, что ему позволили рассказать, поскольку прежде он обязан был с кем-то проконсультироваться – несмотря на мое давление, несмотря на опасность, которую он на нас навлек, занимаясь своими непонятными делами. Но тогда я по крайней мере узнала, что это были за дела. Вернее, я уже и раньше кое о чем догадывалась, а воображение, как известно, часто бывает куда смелее реальности, будучи лишенным конкретности с ее несокрушимой силой, поэтому всегда лучше отмахнуться от лишних фантазий и сказать себе: “Но ведь, возможно, ничего такого и не произошло, а о том, что произошло на самом деле, я ничего не знаю и никогда не узнаю. Зачем терзать себя пустыми домыслами?” С тех пор я не могла избавиться от смутного страха – в первую очередь за мужа, но также за маленького сына и за себя саму, а потом, разумеется, еще и за дочку. Он поклялся, что случившееся больше никогда не повторится, вообще ничего плохого с нами не будет, а я подумала: с какой легкостью некоторые люди дают клятвы, говоря о вещах, которые от них совсем не зависят и которые они не могут предотвратить. (Обычно так ведут себя типы либо безответственные, либо загнанные в угол.) И тем не менее я как последняя дура поверила ему – или просто не могла не поверить. У меня не оставалось выбора, если я хотела продолжать и дальше жить жизнью, похожей на нормальную. Хотя после того случая моя жизнь больше уже никогда не была совсем нормальной. Томас понапрасну врал, чтобы хоть как-то спасти положение (он и действительно должен был чувствовать себя загнанным в угол), а я понапрасну верила ему, чтобы страх оставался лишь смутным, недолговечным и подспудным, но только не острым и безграничным. Да, прошло около трех лет после его возвращения из Оксфорда, когда случилась история, которая заставила моего мужа рассказать мне то, что ему позволили рассказать.

Томас действительно работал в посольстве, чередуя пребывание в Мадриде с поездками в Лондон или в другие места его второй родины, и она, судя по всему, постепенно превращалась для него в первую, раз уж он служил именно ей и она платила ему жалованье, которое быстро росло. Мои же вклады в семейный бюджет выглядели по сравнению с этими деньгами скорее символическими – то, что я зарабатывала, шло лично мне или на сына, так как расходы на детей не знают пределов. Дополнительная учеба Томаса требовала все более долгих отлучек, и он был вынужден придумать более правдоподобное объяснение: из-за того, что он был двуязычным и легко сходился с людьми (к тому же пародийный талант располагал к нему окружающих, и они относились к Томасу с особой теплотой), Форин-офис пожелал пользоваться его услугами почаще – в качестве консультанта, посредника и переговорщика, а кроме того, он был востребован на радио ВВС для передач на испанском и английском языках, посвященных событиям в Испании и Латинской Америке. Поэтому конца его командировкам в Англию не предвидится, и они будут то весьма продолжительными, то совсем короткими, заранее ничего сказать нельзя.

Мы превратились в семейную пару, которая лишь время от времени живет вместе, но уже успели к этому привыкнуть и довольно легко приняли такой порядок вещей. Мало того, если любить друг друга, как любили друг друга мы (или верили в такую любовь, особенно я), нас даже радовало, что мы успеваем соскучиться, острее почувствовать желание (как физическое, так и желание увидеться), а также избавляемся от милой рутины неразлучности, которая при всей своей приятности в конце концов может превратиться в своего рода повинность или в лучшем случае стать чем-то настолько привычным и само собой разумеющимся, что перестаешь это ценить; а ведь бывают дни, когда хочется побыть одному, наедине со своими мыслями и воспоминаниями, или сесть за руль и укатить куда-нибудь подальше, куда глаза глядят, а потом провести ночь в гостинице любого незнакомого города, выбранного наобум с приближением ночи: притвориться, что у тебя нет и не было семьи, нет никаких обязательств и не к кому возвращаться. Месяцы, которые Томас проводил в Мадриде, дарили мне новые радости и иллюзии – я воспринимала их как подарок, а в первые дни и как нечто исключительное, заполнявшее пустоту, когда все вдруг вставало на свои места, когда его тело оказывалось в нашей супружеской постели, когда от него исходили тепло или жар, когда я, почувствовав, что он не спит и не дремлет, протягивала руку и кончиками пальцев дотрагивалась до его спины, чтобы убедиться, что он тут, и испытать несказанную радость оттого, что он тут, совсем близко, рядом, ведь в течение нескольких месяцев я видела рядом пустую подушку, пустое место на простыне и думала: “Когда же он вернется? Не пригрезилось же мне это: он действительно лежал здесь и был со мной… ”

И еще я знала, что какое-то время спустя он опять исчезнет и опять начнется для меня период тоски и ожидания, поэтому я воспринимала как чудо каждое утро, когда мы просыпались в одной кровати, и каждый вечер, когда мы вдвоем садились за стол ужинать или куда-нибудь шли, поскольку официальные мероприятия, которые требуют непременного присутствия сотрудников посольства, происходят постоянно. Нет, он не был прежним, и я замечала, что его одолевают тяжелые мысли, хотя он никогда о них не говорил, вернее, говорил, что все у него в порядке, но я не находила объяснений его печали. Правда, прежний беспечный и насмешливый Томас окончательно не исчез, иногда он возвращался, а значит, не все еще было потеряно, его не заслонил собой новый Томас, с каждым днем все более взрослый и даже загадочным образом постаревший; то есть прежний Томас продолжал жить в нем. Поэтому, если муж был в Мадриде, я старалась не придавать значения случившимся в нем переменам – его угрюмому или раздраженному виду и бессонницам, с которыми мне редко удавалось справиться; главным для меня было видеть улыбку, когда он улыбался, видеть внимательный взгляд серых глаз, слышать шутки и пародии, когда он соглашался их показать, осторожно или не очень целовать его губы и каждый день ощущать присутствие Томаса рядом, даже если он и был не прежним Томасом, а стал каким-то, скажем так, неправильным.