Берта Исла

– Мы точно не знаем ни кто он такой, ни за кого себя выдает, не знаем, как он сейчас выглядит, потому что вполне уже мог раз или два сменить внешность. Был блондином, а сейчас стал брюнетом, а до этого успел походить рыжим. Может, у него была густая копна волос, а сейчас он коротко подстрижен. Может, носит бороду, а раньше гладко брился, в промежутке же отрастил длинные бакенбарды, которые переходят в усы – в стиле Кросби, либо бакенбарды, как у Стиллза или Нила Янга.

Тогда еще гремели имена участников этой группы Crosby, Stills, Nash & Young. И все равно меня удивило, что тип вроде Руиса Кинделана что-то о них знает.

– Раньше он не носил очков, а теперь завел себе такие же массивные, как у меня. – Он тронул их, а потом средним пальцем подвинул вверх, заодно пригладив вьющиеся волосы. – Понятно, что он скрывает свое настоящее лицо и старается выглядеть по-разному, чтобы выдавать себя за разных людей и тем самым запутывать следы. – Мигель опять засмеялся, почти непринужденно, словно участвовал в какой-то игре или разгадывал загадки. – Мы подозреваем, что у них появился сравнительно новый агент, недавно прошедший подготовку, еще не задействованный, не засветившийся, и, возможно, его планируют использовать в качестве крота, то есть внедрить – ну, ты сама знаешь, как это бывает. И мы подозреваем, что речь может идти о Томасе, вот в чем беда. Как ты думаешь, справится он с ирландским акцентом? Сумеет сойти за одного из нас? Судя по слухам, он просто бесподобно имитирует говоры, голоса и манеру речи. Судя по слухам, люди умирают со смеху, слушая твоего мужа, но у нас не было случая оценить его талант, который называют фантастическим. – И Мигель опять рассмеялся, как если бы Томас прямо сейчас демонстрировал ему свои умения. Потом он стал старательно рыться в карманах плаща, в котором их было неправдоподобно много, но тем временем продолжал говорить – едва ли не в шутливом тоне, без намека на драматизм: – Однако имей в виду: мы не утверждаем, что это он, такие вещи очень трудно определить наверняка, и задача его начальства – максимально нам это затруднить. Мы не до конца уверены, что его использует МИ-6. И даже надеемся, что это не так, искренне хотим, чтобы это было не так, чтобы наши догадки оказались ошибкой. Было бы весьма прискорбно, если бы человек, которого мы так уважаем, работал против Ирландии, это сильно бы нас огорчило. Да еще муж женщины, которую мы обожаем. Ты уж поверь.

– Отец этой прелести. Этого ангелочка, – вставила Мэри Кейт свое любимое слово и наклонилась, позвякивая браслетами перед носом ребенка, который всегда реагировал на такие звуки, напоминавшие звон погремушки.

– Но ходят скверные слухи, понимаешь? – продолжал Руис Кинделан. – А ведь бывает, что скверные слухи соответствуют действительности, и так выходило не раз. Хорошо, если в этом случае окажется иначе. – Он зажал сигарету во рту, зажигалку держал в руке с закрытой крышкой, а другой рукой очень спокойно и неторопливо рылся в карманах плаща, словно был совершенно уверен, что то, что он ищет, рано или поздно найдется. – Хорошо бы такие слухи проверить, чтобы откинуть лишние подозрения. И чем быстрее, тем лучше – как для нас, так и для вас. Для всех, понимаешь? Думаю, ты, Берта, сумеешь это сделать. Тебе надо поговорить с ним и все выяснить. Чтобы убедить его отказаться от участия в подобных делах, если скверные слухи имеют под собой почву. Ведь тебе он врать не станет, правда? Особенно если речь идет о таком нешуточном деле, которое впрямую касается и тебя и ребенка – то есть вас троих. Пусть Томас не лезет хотя бы в Ирландию. Пусть не касается Ирландии, или все мы окажемся в проигрыше, и всем нам будет плохо, не знаю, правильно ли ты меня понимаешь. – Он наконец достал из внутреннего кармана нужную вещь – маленький пузырек с бензином или другим горючим, тоже марки Zippo, черный, как и зажигалка, с красной пластмассовой пробкой и маленьким носиком, который в одной позиции держал пузырек закрытым, а в другой – открывал и позволял бензину вытекать через крошечное отверстие, когда надо было заправить зажигалку. Но дело было не в том, что колесико не срабатывало: оба раза, когда Руис Кинделан пытался высечь искру, звук получался нормальным и искра высекалась, но не было огня, обычного для Zippo, – беспокойного и танцующего огня, на вид более стойкого, чем у других зажигалок. Наверное, именно поэтому его не сразу гасит ветерок, иногда с ним не справляется даже легкий порыв ветра; наверное, поэтому такие зажигалки считались надежнее факелов, когда надо было что-то поджечь, подпалить. В зажигалке кончился бензин, и Руис Кинделал собрался ее заправить. Как это делается, в те годы знали все, знал каждый курильщик: надо было вытащить фитиль из металлического корпуса и налить бензин через маленькую дырочку под ватными – или войлочными, или какими угодно – прокладками и подождать, пока они как следует пропитаются.

– Проблема возникнет, если уговоры не подействуют, – продолжил Мигель с обычной своей приятной улыбкой.

И только тут я заметила, что носик пузырька поднят, а не опущен, как положено, и когда Руис Кинделан, прежде чем использовать, потряс его, словно там был налит сок, несколько капель (или даже струйка) зажигательной смеси упали в колыбель малыша, на его крошечные простынки и на пижамку. Это выглядело как случайность, как неловкое движение, видно, пузырек был плохо закрыт, и все случилось так быстро – с момента появления пузырька и до попадания бензина в самое не подходящее для него место (на самом деле хватило одного-единственного движения руки), – что я ничего не успела сделать. Первым моим порывом было поскорее схватить ребенка, прижать к себе, отнести в ванную и переодеть, помыть, искупать, унести подальше от этой пары, отношение к которой в считаные секунды у меня изменилось: еще совсем недавно они внушали мне доверие, а теперь я их боялась. Но именно страх и помешал мне действовать, потому что Руис Кинделан снова открыл крышку зажигалки, поддев ее большим пальцем, словно опять решил добыть огонь для своей сигареты, хотя зажигалку еще не заправил; но носик крышки пузырька при этом не опустил, как поспешил бы сделать любой человек после такого досадного происшествия. Сигарета по-прежнему торчала у него изо рта, в одной руке он держал пузырек, а в другой открытую зажигалку. Я замерла, поняв то, что предпочла бы не понимать, я окаменела, сидя в своем кресле, боясь, как бы не случилось чего-то худшего, совсем ненужного и худшего, непоправимого и худшего. “Кремень работает, – очень быстро пронеслось у меня в голове, и я начала задыхаться от ужаса, судорожно хватая ртом воздух. – Ведь он может прямо сейчас высечь пламя, если вздумает еще раз попробовать свою зажигалку. А если появится пламя, оно может попасть на плетеную колыбель, на простынки и пижамку, и они мгновенно вспыхнут. Даже если он не сделает этого нарочно, а зажигалка просто выскользнет у него из рук, пламя не потухнет”. Я сидела не шелохнувшись, что стоило мне большого труда, – хотелось бежать, спасти сына, но меня сковал страх, вернее, я заставила себя не двигаться. Я заговорила с Мигелем так, словно до сих пор ничего не поняла и все было нормально. Я обратилась к нему спокойно и самым естественным тоном, хотя меня выдавали прерывистое дыхание и дрожащий голос. На самом деле я буквально взмолилась:

– Мигель, ради бога, закрой крышку, а то устроишь пожар. Смотри, ты облил бензином колыбель. Не понимаю, почему тебе вздумалось возиться с зажигалкой прямо над ней. Закрути поскорее крышку пузырька, ты ведь, кажется, держал его в кармане открытым. Наверняка испачкал себе плащ. Теперь от него будет нести бензином.

Я даже со своего места чувствовала этот запах, а бедный Гильермо надышался им куда больше моего, что очень вредно для его крошечных легких.

А что еще я могла сделать? Мне хотелось выхватить у Мигеля из рук хотя бы одну из этих опасных вещей или обе сразу – быстрым и резким движением, ведь что угодно можно превратить в оружие, и человеческий ум действует с ужасающей скоростью. Но Мигель держал их крепко, как я хорошо видела, и риск был слишком велик. “Он не может сделать ничего такого, – старалась я успокоить себя. – Если он погубит ребенка, его посадят в тюрьму, ему не удастся убежать, не спалив и меня тоже. Только мне не будет легче, если он угодит в тюрьму, совершив непоправимое”.

Мигель поднял брови, словно ничего особенного тут не происходило, словно никакой опасности не было и его удивил мой испуг. Он опять засмеялся:

– Чего ты паникуешь? Чего так испугалась, ц-ц-ц?

Он опустил носик пузырька, так и не закрыв крышку зажигалки. Я мысленно поблагодарила его: “Одной угрозой меньше”, – однако тотчас поняла, что нет, не меньше, ведь бензин уже пролился, и в достаточном количестве. Сколько времени нужно бензину, чтобы испариться? Я не имела понятия. К счастью, ребенок вел себя спокойно, не плакал, не капризничал, он поднял вверх сжатые кулачки и, рассеянно разглядывая потолок, издавал певучие, а иногда гортанные звуки. И это несмотря на резкий запах, от которого ему могло стать плохо.

Я бросила взгляд на Мэри Кейт, ища у нее помощи, поддержки, женской солидарности, в конце концов, но ее вид меня ни в малой степени не успокоил. Она смотрела на мужа, на левую часть его лица, смотрела пристально и настойчиво, словно ожидая, что он вот-вот сделает то, что должен сделать, или выполнит то, о чем они заранее договорились. И ее косоглазие теперь показалось мне признаком фанатизма, одержимости, как если бы эти глаза необычно голубого цвета разом утратили не только свойственное им порой выражение простодушия и беззащитности, но лишились даже намека на милосердие. Им не терпелось увидеть, как случится самое непоправимое и самое ужасное. Своих детей у нее никогда не было, а к чужим она относилась как к глупым утятам, плавающим в пруду. А он – как к мерзким зверюшкам. Это я тоже сейчас вспомнила.

– Все нормально, дорогая Берта, тебе нечего бояться, – принялась заверять меня Мэри Кейт, не сводя глаз с Кинделана и лишь мельком посмотрев на меня, чтобы поймать мой взгляд, в котором читалась откровенная мольба. – Все нормально и зависит только от тебя самой, а ведь ты лучшая из матерей. Во всяком случае, так мне, разрази меня гром, всегда казалось, – добавила она, использовав выражение, слишком необычное для иностранки.

Тут я невольно перевела глаза на ее пышный бюст – наверное, только для того, чтобы не видеть больше пугающего косоглазия или чтобы убедить себя: женщина с такой уютной грудью никому не может причинить зла, тем более младенцу. А еще я таким образом взывала к ее материнскому инстинкту, который наверняка был ей совершенно чужд. Голова у меня шла кругом, и ни одна здравая мысль не приходила на помощь, поскольку в душе я была уверена: Мэри Кейт способна сделать что угодно и кому угодно, если того потребуют ее убеждения, о сути которых я уже догадывалась. Слишком многие люди сами себя объявляют носителями истины в последней инстанции, как будто только они знают, что именно нужно для блага их родины, такие встречаются в любой стране, и постепенно они привыкают считать эту страну своей собственностью, заражая других своей одержимостью.

– Да, конечно, – ответила я тоном человека, который спешит согласиться с безумцами, лишь бы успокоить их, о чем безумцы, впрочем, всегда догадываются, и им это не нравится, хотя часто их это еще и злит, выводит из себя, но я просто не знала, что тут надо сказать и каким тоном. – Да, конечно, – повторила я, – я поговорю с Томасом в самое ближайшее время, расспрошу его и постараюсь переубедить. Можете не сомневаться. Если только все это правда, а не пустые разговоры, но, скорее всего, произошла какая-то путаница и это вовсе не он.

Последние мои слова не имели ни малейшего смысла, однако Кинделаны поняли меня правильно, как мне показалось. Долгий испуг мешает думать и говорить складно.

– Да, а если он станет все отрицать? – поспешила вставить Мэри Кейт.

– Если он станет отрицать, значит, это неправда.

– Откуда ты знаешь? Он может отрицать и правду. Если Томас работает на МИ-6, его, разумеется, научили, как следует опровергать даже самое неопровержимое, так у них там заведено. Он может находиться в одном месте и клясться, что находится совсем в другом.

Разум мой сопротивлялся и не желал продолжать этот спор, каким бы коротким он ни был. Я думала только о моем беззащитном сыне и открытой зажигалке, ведь если только Руис Кинделан двинет большим пальцем и на сей раз выбьет пламя, следующий его шаг может привести к катастрофе – случайно или намеренно. Меня убивала мысль, что не в моих силах защитить Гильермо, спасти его. Я уже не отводила глаз от этого пальца, я дышала все громче, все быстрее, чем выдавала свой страх, но на самом деле была готова на все: Кинделаны могли приказать мне совершить самые унизительные вещи, самые позорные и гнусные, и я бы безропотно подчинилась. И уж тем более предала бы свою страну, к которой, кстати сказать, не испытывала большого уважения, что было естественно после сорока лет диктатуры; предала бы своих родителей или Томаса – лишь бы спасти от огня сына. Я не позволяла себе даже представить ребенка охваченным пламенем, иначе сразу бы потеряла сознание и не смогла бы защитить его. Руис Кинделан продолжал улыбаться с обычной своей беспечностью и даже коротко хохотнул в ответ на последнюю фразу Мэри Кейт.