Берущий ветром

Да и что там еще выдумывать? Просто читать то, что уже выдумано раньше другими выдумщиками и то уморишься, а ведь еще и глаз своих ужасно жалко. Они и болят, и слезятся, и чешутся, а ты все читай да читай ими и разбирай разную дурно и неизвестно зачем выписанную на нездешних плотных папирусах гадость. А если испортишь глаза? Глаза-глазоньки хозяйские? Как без них потом свое дорогое хозяйство блюсти?

Да разве же только в одних выдумках и глазах дело? А бесконечные думческие разговоры? Их ведь день-деньской нужно выслушивать. И не только выслушивать, но и вникать в них, и самому говорить что-то в строку. Возражать на них или соглашаться. А еще надобно хоть раз или два в году слезать с подушки-думки, взбираться на прочную дубовую подставку и говорить с нее к остальным думческим заседателям разного рода речи и обращения, и делать это так, чтобы сразу было понятно - идет от сердца. Как же это утомительно.

Он вот один только раз, еще в самом начале службы, сгоряча залез на дубовую подставку и резко высказался по указу "Об размещении боярских гербов на каретах, колясках, повозках и прочих транспортных средствах, и об отдании им должных почестей всеми служилыми и прочими встречными, прохожими и проезжими людьми", горячо поддержав размещение гербов не только на боковинах, но еще и на крышах, а его так освистали, так опорочили, так высмеяли, что хоть на сабельную дуэль всех своих думческих охульников вызывай.

Особенно усердствовал тогда один низкорослый, весь заросший курчавым темным волосом вдумчивый заседатель, с виду - самая настоящая кинжальная сволочь. "Это кто же вас сверху, со стороны каретной крыши, должен приветствовать, барон?- кричал он Ошубе дурным своим голосом,- уж не сам ли Провиденс? Да вы, батенька, гордец, и еще какой! Раскайтесь, раскайтесь немедленно! А еще лучше сделайте серьезные вклады в главную коллегию провиденциальных авгуров и они вас непременно отмолят!"

Для курчавого кинжального все это, понятно, только слова и нечаянное развлечение, вон он какой прыткий, болтливый, привычный к думче. А вот Прохор Патроклович тогда сильно расстроился. Да и причем здесь Провиденс? А если карета проедет мимо пожарной каланчи? А там как раз будут находиться пожарные служилые люди, или взберется на нее какой-нибудь поселянин, чтобы показать своей знакомой поселянке красивые окрестные виды? Им-то как приветствовать, ведь боковые гербы с каланчи не увидишь. А если транспортное средство окажется на столичной улице и вокруг будет достаточно строений повышенной этажности, а в них всегда полно самого разночинного люду, тогда как? Или прохожие и проезжие снизу пусть приветствуют, а те, что сверху, в домах и на каланчах пожарных - нет? Так выходит?

Прохор Патроклович тогда себе весь язык намозолил и щеки с обратной стороны сбил да в кровь поприкусывал, отстаивая свою позицию по гербам на крышах, а вся думча знай себе смеялась над ним все громче и громче. А тот - курчавый даже с подушки-думки своей свалился, да так и хохотал, катаясь по толстому думческому ковру и дрыгая якобы от удовольствия своими тощими ногами в модных белых чулках. Сволочь кинжальная.

После того досадного случая Ошуба вообще зарекся что-нибудь в думче выдумывать, зарекся он в ней и выступать. Так и просидел все годы Прохор Патроклович на своей подушке-думке, как истукан. Когда вокруг него поднимали руки, он тоже поднимал свою вместе со всеми, когда опускали, и он опускал.

Вот такая вышла у него служба по линии думчи. Не служба, а мука, можно смело сказать, у него получилась. Очень скоро главный думческий предводитель понял, что в заседании от Ошубы не будет никакого толку и направил его в самый захудалый думческий комитет - по наблюдению за сочинениями подноготных писарей, одобренных пиитов, условно вольных писак и других словоблудов. И пришлось барону трудить там свои несчастные глазоньки, день-деньской разбирая там писания этих мелких писучих бесов и выискивая в них нападки и угрозы на основные устои. Хорошо еще, что как раз накануне один ловкий кинжальный маркизет сочинил указ "Об отсечении пальцев рук за упражнения в она-; уно-; дос-; трес-низме и еще за другие предосудительные занятия" и всех этих писаний сразу же сильно поубавилось, а то бы Ошуба мог там совсем ослепнуть да еще и свихнуться мозгами. Хорошо в этой службе было только то, что комитет по наблюдению за сочинениями наблюдал еще и за разного рода зрелищами, в основном за цирковыми и кукольными балаганами. Барон и стремился всегда заниматься именно зрелищами, а от разборов разной мутной писучей галиматьи уворачивался он всеми возможными способами.

Цирки посещать Ошуба любил, потому, что в них никак нельзя было перетрудить или сломать свои глаза. Сиди там себе в удобном и мягком кресле, да наблюдай за шутами и акробатами и все - без напряжения, без натяжки мозга. Вот это была красота, а не служба. Правда, в последнее время некоторые шуты отрастили себе неприлично длинные языки, да наловчились скатывать их валиком, изгибать волнами и закручивать спиралью, а потом показывать все это публике. А ведь там, среди самого низкого простонародья могли находиться и весьма почтенные люди - и кинжальные, и сабельные, и даже стволовые бояре и притом женского полу, и не по служебной надобности, а просто так - для развлечения или коротания своего лишнего времени.

Все это цирковое действо с языками было не очень хорошо, как на него не посмотри, и поэтому в комитете по наблюдению уже лежал указ, сочиненный каким-то ушлым кинжальным маркизом "Об отсечении языков за их злонамеренную демонстрацию, а также за другие предосудительные действия с ними же, с, или и без помощи губ, щек, ушей и носа". С кукольными балаганами вскорости предполагалось сделать то же самое, что и с цирками, только языки задумывалось укорачивать там не куклам, а их кукловодителям.

Ну, цирки да балаганы столичные это все еще мелочи. Да ведь беда в том, что служба столичная состоит не только из заседаний, и наблюдений, а надобно еще и в пирах там участвовать, да за модой местной наблюдать и новые кафтаны себе постоянно справлять. И так чтобы все вовремя было - новый кафтан к новому пиру чтоб, а новый парик к новой цирковой постановке, а новые сапоги - к важному заседанию в думче, но не наоборот. И попробуй только перепутать парик с заседанием, а сапоги с представлением, засмеют, заплюют и затопчут, потому, что такова столичная мода. Сам черт глядит на эту проклятую столичную моду и не нарадуется на нее, а для хозяйственного сабельного барона такая вот смена кафтанов - настоящая головная морока, но что же ему остается делать? Если повсюду в столицах тебя встречают по кафтану, а провожают по парику? А что у тебя под париком, до того никому и дела нет. Не свиное рыло и - ладно, лишь бы парик твой был правильным, модным, не хуже чем у других-прочих.

А что на тех пирах-то столичных происходит, прости нас, Провиденс? И поесть там как следует не дадут уставшему от службы столичному человеку, а надо все время и со всеми там расшаркиваться, и - болтать, болтать, болтать. Еще почище чем в думче мучение выходит с этой болтовней на пирах, и все приходится трудиться там своим приспособленным для совсем других нужд языком. И поесть как следует не успеешь, а уже начинаются модные пляски и местные барыни уже тут как тут. А какие у них завидющие глаза? А какие у них загребущие руки? А вертлявые ноги? Так и отплясывают те ноги, а глаза те так смотрят тебе прямо в душу, а руки так и летают, словно бы хотят набросить на твою шею хомут и потащить прямо под авгуральный венец, а потом проникнуть в твои карманы и вывернуть их наружу. На тех пирах так и следи за собой, так и остерегайся тамошних барынь с их глазами, руками и ногами. А иначе глазом моргнуть не успеешь, а какая-нибудь из них уж повиснет на твоей шее тяжким столичным орденом, и тогда жизнь твоя будет не жизнь, а сплошное заседание думчи, и все твое состояние пойдет по ветру - на новые наряды, парки в стиле инглезис, да на пруды с золотыми рыбами. Такие вот выходят пиры, а случаются они чуть ли не каждый день и получается еще одна столичная мука.

А ведь надо и свои пиры задавать точно в очередь, чтоб не прослыть в столицах бирюком и скрягой, и притом за огромные деньги, да звать на них чуть ли не всю думчу скопом, даже и того - курчавого смехуна приглашать (удавить бы его где-нибудь в темном месте или прибить родовым гербом, а не кормить дорого на свой счет).

С этими-то пирами и вышел у барона второй серьезный столичный конфуз. Случилось так, что когда пришла его очередь задавать следующий пир горой на всю думчу скопом, в столицах вошли как раз в моду тушеные соловьиные языки. Ну, делать нечего - отправил Прохор Патроклович в Шубеево нарочного с приказом набрать нужное количество свежих соловьиных языков по окрестным лесам да рощам для будущего столичного пира горой. Как уж там его шубеевские успеют с этими языками, он себе не представлял, но наказ отправил строжайший, с угрозами посечь всех без разбору, если не справятся. И языки ему прислали точно в срок - четыре огромные стеклянные банки во льду. А потом, уже на пиру, выяснилось, что для модного блюда были нужны не соловьиные языки, а дроздовые. Ошуба в эти вопросы как следует не вник и все попутал, а ему и прислали не то, что было нужно. Потому тогда его соловьиных языков никто из приглашенных кушать не стал, а потому вышло так, что и повара Ошубы зря с ними промучились половину ночи, и его шубеевские зря с ними по рощам старались.

Вышел тогда конфуз еще скандальнее того - первого, с гербами на крышах. А сколько тогда было позору, сколько смеху и опять тот курчавый кинжальный маркиз позабавился над ним от души, собака. Целый год барону поминали те соловьиные языки под пенным соусом франсэ из авокадовой ошкурки со сладким перцем, и смеялись над ним всей думчей. А еще после того случая его пару раз оболгали, причем в самых высших сферах - якобы он, Прохор Патроклович Ошуба и тушеными языками угостить как следует не умеет, и вечно неловок, и молчун, и зануда, и в модах не смыслит, куда уж ему злонамеренные языки укорачивать?