Бесконечное лето: Город в заливе

Славя отвлеклась от того, что она делала там, внизу. Ее губы как-то случайно оказались у моего уха.

— Меня? — от нее пахло травами, лесной хвоей и синим холодным небом. «Я в сосновом лесу пил ромашковый сок…» Мысли сталкивались в голове, им там было слишком тесно.

— Тебя, — признался я. Не кривя душой, пожалуй. Одним нравятся девушки-приключения, но женятся все равно на тихонях, другие носятся сломя голову, но в душе навсегда прикипают к давным-давно забытым идеалам. Славя как раз и была ею — идеальной девушкой. А идеалом, пусть и посреди иллюзии, всегда хочется обладать.

А почему бы и нет? Черт, почему нет? На меня накатывало какое-то звериное желание. Реальности, значит? Иллюзии неиллюзорны? Ладушки, давайте тогда проверим эту действительность на излом.

— Сядь сверху, будет гораздо удобнее, — хрипло скомандовал я. Вот он, момент истины. Если сейчас все рассеется и прекратится, значит, на меня просто опять накатило, в этот раз посерьезнее, чем раньше. А если нет — ну, что ж, значит нет, значит, такая у нас судьба, здесь и сейчас…

Славя вскинула на меня свои огромные синие глаза. По-моему, я увидел в них самого себя — и то, как я выглядел, мне очень не понравилось. Наверное, ей стоило уйти, тихо прикрыть дверь и оставить меня тихо смеяться своим собственным смешным шуткам. Наверное, нужно было промолчать, сделать паузу, разогнать это наваждение — это было плохо и неправильно, но только сам бы я ни за что не справился с таким сильным изменением реальности, значит, это она, значит, и она тоже…

Это было абсолютно правильно, никак иначе и быть не могло.

— Хорошо, — сказала Славя. Без улыбки, но совершенно уверенно, как будто она ждала моих слов. И что-то плескалось в самой глубине ее глаз, живое как обитатели тихого омута, и подвижное, как темное текучее серебро, как гладкая полированная сталь. — Лежи, я сделаю все сама.

***

Глава 15, где выдвигается предположение о том, что любовь и плен имеют немало общего

«Сны ему снились такие, что всякий раз, просыпаясь, думал он: «Слава богу, это был только сон».

Некоторым кажется, что хуже всего, когда на тебя не смотрит любимая девушка. Другие считают, что хуже всего разрывающая твою страну в кровавые куски война. И те, и другие ошибаются. Хуже всего, когда ты попадаешь на допрос к людям, которым от тебя очень нужна информация. А совсем погано, если они к тому же еще и никуда не торопятся.

Вся моя ценность как пленника заключалась как раз в том, что я был единственным, кто имел доступ в штаб бригады и, следовательно, мог знать что-то, относящееся к планам нашей группировки в этом районе. А печальным в этом было только то, что на самом деле никакой информации у меня не было. Ну, не посвящали меня в тайны тамошних диспозиций, не тот у меня уровень, откуда мне знать, куда выдвинется отдельная механизированная бригада на третий день наступления, если я там был всего дважды, и оба раза за компанию?

Только как это кому-то доказать?

— Да, не повезло тебе, парень, — сочувственно говорит здоровенный дядька средних лет, сидящий напротив. Бывает такое, что к сорока годам в человеке мышцы и жир достигают некоторого шаткого равновесия. Нельзя сказать, что дядька был особо накачанным, но и толстым его тоже невозможно назвать. Могучий такой зубр в выцветшем камуфляже, с жестким ежиком светлых волос, свернутым набок носом и добрыми голубыми глазами.

— У меня правда нет никаких данных, — сиплю я. Трудно говорить нормальным голосом, когда предыдущие несколько часов ты непрерывно орал от боли. — Честное слово, чем угодно могу поклясться.

— Можешь, — соглашается зубр. — Конечно, можешь. Но чего стоит клятва, вырванная под пытками? Чтобы избежать боли, человек — хитрая скотина — пойдет на что угодно, на любые хитрости. Родную мать призовет в свидетели, подставит лучших друзей, любимую сдаст прямо нам в руки, если нужно. Если только это избавит его от дальнейшей боли. Я давно тут, видел разное. Ты же не первый у нас, и даже не сотый. И знаешь, что могу сказать?

Я молчу, потому что знаю.

— В долгом забеге настойчивость всегда побеждает упрямство, — назидательно говорит дядька в камуфляже. — Неодолимая сила рано или поздно разнесет в пыль и щебень несокрушимое препятствие, стоит только проявить нужную решимость. Достаточно показать решимость. Сунуть ее тебе под нос, грязную и мокрую, воняющую кровищей. Дать ее почувствовать.

— Я ничего не знаю, — шепчу я. Мозг отключается, весь наносной хомо сапиенс тонкими струйками стекает куда-то в носки, остается только забитое, перепуганное животное, по забавной иронии судьбы способное говорить. — Я уже ничего не могу чувствовать, я не хочу, я ничего не знаю, ничего, только пожалуйста… Не надо. Пожалуйста. Не надо.

— И я почти тебе верю, — охотно соглашается мой собеседник. — Практически на девяносто процентов. Скорее всего, ты не врешь. Но, согласись, полного взаимопонимания у нас еще с тобой не сложилось. Не хочешь ты передо мной почему-то раскрыться и облегчить тем самым свою незавидную участь. Дело, понятно, твое, но очень удачно, что у нас оказались на этот случай под рукой люди, которые помогут удостоверить твои слова. Сделать их более обоснованными, что ли.

Открываются двери, заходят люди. В руках у них мирный строительный инвентарь — доски, молотки, зачем-то большая спортивная гиря.

Как выяснилось, у моего горла и легких были скрытые резервы — кричал я еще два часа, не переставая.

***

— Молотками кости разбивали, что ли? — поинтересовался молодой, но уже седоватый доктор с одутловатым лицом и многодневными мешками под глазами. Причем поинтересовался с каким-то явным, слегка нездоровым интересом. Это уже у нас, в госпитале.