Без маски

Силач Корнелиус, который славился своим уменьем на весь город, заскрипел зубами от такого безбожного поклепа и сердито ответил:

— Хотел бы я знать, сумеет ли кто сделать лучше.

И тут все подмастерья прыснули, пригнули головы и стали копошиться под столом. Кнюссен прекрасно всё это видел. Он рассвирепел вконец.

— Дерьмовая работа! — рявкнул он, отшвырнув от себя сапог.

Корнелиус не остался в долгу.

— Тогда пусть хозяин сам попробует смастерить такие башмаки, — ответил он.

— Что такое? — взревел Кнюссен. Ты это что себе позволяешь? Насмехаться надо мной в моем собственном доме? Ах ты голодранец этакий! Кто хозяин этого подворья? Ты или я? Кто тачал башмаки всей копенгагенской знати? Ты или я? Кто исколесил вдоль и поперек всё баварское королевство и всю Францию? Ты или я? Кто делал башмаки на всякий манер и по всякой моде в разных концах света? Ты или я? И кто получал об этом свидетельства от лучших башмачников во многих странах и королевствах? Уж во всяком случае не ты. Никто не поверит твоей похвальбе, да и мне недосуг ее выслушивать. Нет, с этим надобно покончить! Убирайся из моего дома! Плакать и печалиться о тебе не станем.

Корнелиус снял кожаный передник и, свернув его, положил в свой сундучок вместе с инструментами. Затем он поднялся наверх, чтобы сменить рабочую одежду.

Тут ему повстречалась Анне Большая. Когда-то она была кормилицей Анниккен, а теперь считалась как бы ее второй матерью и согласно традициям пользовалась большим почетом в доме. Анне заговорила на своем певучем южно-фьордском диалекте:

— Слышала я, что он сказал тебе, Корнелиус. И даю я тебе совет: ступай к старому Бёшену и расскажи ему про всё. Он до смерти ненавидит Блеха, а оба они — черту под стать. У Элине, кормилицы Бёшена — острый глаз и ушки на макушке. Она всё расскажет тебе про хозяина, а ты смекай да мотай на ус… Потом иди к Бёшену и пообещай, что ежели…

Анне Большая вдруг умолкла и прислушалась. Потом она быстро выскользнула из комнаты и с невинным видом принялась катать выстиранное белье. Кнюссен, пыхтя, взбирался по лестнице. Он подошел к Корнелиусу и виновато сказал:

— Вот три далера, которые я тебе должен. А вот еще один в придачу. Поезжай в Салхюс к башмачнику Клойсевигу и наймись к нему в подмастерья. Передай ему от меня поклон. Ну вот и всё!

У Корнелиуса прямо-таки язык чесался, до того хотелось ему высказать хозяину всё, что накипело у него на душе. Но он вспомнил совет Анне и, молча взяв деньги, с сундучком на плече пошел вниз по лестнице. Когда парень собрался войти в кухню, чтобы проститься с женщинами и поблагодарить их за всё, перед ним внезапно вырос Кнюссен и быстро задвинул щеколду. А в это время с другой стороны чей-то маленький кулачок изо всех сил барабанил по двери.

— Тебе нет надобности прощаться, я сам передам от тебя поклон, — сказал Кнюссен, понизив голос так, чтобы его не слышали на кухне. — Выметайся из дома, да поживее!

Корнелиус пошел по улице Страннгатен, а оттуда — на пристань Мюребрюгген. Там он получил место истопника у Бёшена и тотчас же принялся таскать в дом дрова.

А между тем башмачных дел мастер сидел в парадной гостиной с женой, дочерью и кормилицей Анне. Семейный совет был в сборе. Кнюссен стал в позицию и пронзил Анниккен своим самым испепеляющим капральским взглядом. И тут он сказал:

— Завтра вечером мы званы к Блехам. Старику исполняется шестьдесят, и на его дне рождения мы объявим то, о чем давно уж с ним порешили. Слышите? Завтра же, а не в это воскресенье и не в следующее! Там будет много высокопоставленных гостей. Понимаешь, Анниккен, что это для тебя значит? Корнелиус ушел из дому. Он отступился от тебя только из-за того, что я сказал ему словечко не по нраву. А ведь он сам был кругом виноват! Он не хочет тебя больше видеть. Слышишь ты меня или нет? Хотел бы я знать, кто здесь голова в доме, я или ты? Кто бывал в Копенгагене, я или ты? Нечего скалить зубы, отвечай!

— Да, дорогой батюшка, — покорно сказала Анниккен. — Я понимаю, что это значит для меня. Я согласна.

— Что? — Кнюссен уставился на нее с глупым видом. — Я не ослышался? Это еще что за новые мелодии? Это с каких же пор ты стала согласна?

Чуя подвох, башмачных дел мастер стал испытующе сверлить взглядом свою жену. Но затем пробурчал себе под нос:

— Нет, она тут ни при чем. Ей хочется стать благородной дамой еще больше, чем мне капитаном.

Тогда он резко обернулся к Анне Большой и закричал:

— Уж не твои ли это проделки? Ты всегда выгораживаешь девчонку! Гляди у меня, а не то враз вылетишь из дому!

Анне Большая выпрямилась и отрезала:

— Я тебя не трогаю, и ты меня не задевай!

Она оправила камлотовый чепец, одернула кружевные оборки и забросила за спину длинные черные ленты. Пусть Питтер Андреас Кнюссен не забывает об уважении к кормилице, которая вскормила своей грудью его дитя и семнадцать лет прожила в доме, за всё это время ни разу не повидав ни своего венчанного супруга, ни своего ребенка. Анне пришлось покинуть семью, чтобы заработать деньги, так как усадьба их была заложена и нужно было выплачивать огромный долг. Ее уважали за это, хотя никто не думал о ее горе и слезах. И Кнюссен не смеет нарушать традицию, предписывающую уважение к кормилицам, навсегда покинувшим родной дом.

Анне Большая величественно выплыла из гостиной, оставив дверь открытой настежь. Пусть глава дома сам затворит ее, если желает.

Кнюссен сразу же раскаялся в своем поступке, но всё-таки погрозил Анниккен пальцем:

— Я не верю тебе. Тут какой-то обман.

На это Анниккен ответила невинным тоном:

— Вы же знаете, батюшка, что мне не обмануть и кошки. Я пойду на вечер к Блехам, если вы велите.

— Значит ли это, что ты согласна идти под венец с Блеховым Клойсом? Так надобно тебя понимать? Хотелось бы мне знать, кто каждый божий день затевал в доме скандалы — ты или я? Кто каждый вечер за ужином поднимал такой визг, что гасли свечи и нам приходилось сидеть в кромешной тьме с куском грудинки в руках? Кто на чем свет стоит честил Блехова Клойса и визжал так, что иерихонские трубы показались бы боцманской свистелкой по сравнению с этими воплями?

Вмешалась мадам Кнюссен:

— Но, господи спаси, отец, ты же видишь, она передумала. И не ори так, ведь на всю улицу слышно!

— Я ору на своей собственной улице, старуха! Здесь каждый дом и каждый клок земли принадлежат мне! — рявкнул Кнюссен.

Мадам гневно выпрямилась.

— Вот как! Дома меня будут обзывать старухой, а на людях величать «фру»! Ну нет, благодарю покорно! — сказала она зло и, отбросив всякие церемонии, заговорила на старый манер:

— Ты дерешь глотку, как самый что ни на есть паршивый башмачник.

— И вовсе нет! — воскликнул Кнюссен. — Я ругаюсь, как подобает капитану. Такой важной персоне всегда дозволено ругать нижние чины, они ведь только и живут на земле для того, чтобы капитан изливал на них свой гнев, когда встает с левой ноги… Уж будьте покойны, я устав назубок знаю. Да… И все должны выслушивать его ругань, нравится это им или нет! И баста!

— Подумать только! — вкрадчиво сказала мадам. Сколько ума наберешься ты от одной сабли и пары эполет! Да еще сможешь говорить мне «баста». Ну, наш город может гордиться таким земляком. К тому же все должны знать, что ты в юности повидал белый свет — бывал в Аскёне, Салхюсе и даже в Копенгагене.