Без нее. Путевые заметки
Шрифт:
* * *
Она села за тот же столик, что накануне. У парапета, идущего вдоль набережной. Оперлась локтями о парапет и глядела на море между пальмами. Официант принес кофе. Она заказала омлет, бекон. Тосты и масло. Развернула газету. Последствия позавчерашнего землетрясения устранены. Все вздохнули с облегчением. Легко отделались. В Египте, в первоклассном отеле, сгорело 16 человек. Канцлер Коль подтвердил свою позицию по Польше. А Мадонна заказала три новых концертных костюма. Новая перепись населения выявила сильный прирост латиноамериканцев. Причины — эмиграция и высокая рождаемость. У афроамериканцев рождаемость в два раза выше, чем у белого населения. Прибыл омлет. Она принялась за него. Глядела на море. Омлет — детская еда. Не надо жевать. Просто давить языком теплые мягкие яйца с кусочками ветчины. Омлетом кормили во время болезни. В детстве. Цветные ребятишки. Их рожают, чтобы выжить. Ведь 76 % американцев по-прежнему белые европеоиды. Налетел ветер. Поднял газетные страницы. Она поставила на газету корзиночку с тостами. Продолжала есть. Мимо шли люди. Ехали на велосипедах и скейтбордах по дорожке между пальмами. Бежали. Их было немного. Все спешили. В темной одежде она уже не чувствовала себя так неуместно, как вчера на солнце. Однако надо купить еще что-нибудь. Нет. Доесть завтрак — и домой. Договориться о встречах. Составить план работы. А потом — за покупками. Можно и волосы покрасить. Здесь. Почему бы не вернуться яркой блондинкой. Покончить с темноволосой жизнью. Или выкраситься в еще более темный цвет. В школе у нее были совсем светлые волосы. В двадцать лет — пепельные. В Вене скоро начнется вечерняя репетиция. Что за счастье сидеть здесь. Она чуть не захихикала. Намазала маслом еще один тост и положила на него клубничный джем из круглой пластиковой баночки. Сладко — и все. Ничего похожего на клубнику. Ветер подхватил салфетку. Она догнала ее. Села на прежнее место. Плотнее запахнула дождевик. В такую погоду тут долго не высидишь. Книги можно купить после обеда. Кроме нее был только один посетитель. Сидел у стены. Там, где не дуло. Она достала из внутреннего кармана кошелек. Подозвала официанта. Расплатилась. Взяла газету и ушла. Дошла до бульвара Венис. Перешла Пасифик-авеню и свернула на дорожку вдоль канала. Шла мимо небольших домиков. Многие выглядели нежилыми. Наверное, там живут только летом. Перед всеми домиками на клумбах или газонах торчат таблички. «Armed response». [10] Самострелы? Или же приезжает команда из охранной фирмы? На всех табличках фирмы были разные. Охранников столько же, сколько жильцов. Перед одним домиком в саду копались мужчины. В стороне — штабель каменных плит. Через три дома она увидела человека в прихожей. Он спал. Сидя в кресле. Перед широкой стеклянной дверью на тротуар. Голова закинута. Рот открыт. Руки и ноги раскинуты. Спит глубоко. Ее взгляд его не тревожит. Она быстро пошла дальше. Вокруг него — коричневые картонные коробки. Въезжает или съезжает. Умаялся. Так устал, что не дошел до комнаты. Чтобы на него не глазели. Не задернул занавески. Не опустил жалюзи. А может, ему все равно. Но ей показалось, что она подглядывает. Ускорила шаги. Музыка. «Хорошо темперированный клавир». Музыка доносилась из открытой двери другого дома. Ей не хотелось смотреть на стеклянные двери. Больше не хотелось. Но она посмотрела-таки. Горит свет. Посреди комнаты — красный диван. Пестрые подушки. Кресла. Ярко-синие. Растения. До потолка. Блестят золотые нитки в обивке. В глубине — ширма. Пестрая. Индийская. Индийское божество. Многорукая Кали. Она пошла дальше. С удовольствием бы еще послушала музыку. Из боковой улицы вырвался морской ветер. Она шла
10
Вооруженная охрана.
11
Привет.
На автоответчике оставлено два сообщения. Манон ждет звонка. А Хельмут не стал звонить рано. Дал ей выспаться. Он надеется, что она перезвонит. Он как раз дома. И все ли у нее хорошо. Она позвонила Манон. Доктор Ханзен нашел время, сказала та. Сможет ли она быть у нее в три. Придет доктор Ханзен, она сможет поговорить с ним. У нее. Это удобнее. Ей нужно еще забрать из школы внучку и съездить к Альбрехту. И им никто не будет мешать. Доктору Ханзену и ей. А потом и они обе могут поговорить. Подходит? Маргарита рассмеялась. Разумеется, подходит. Манон же все сделала за нее. Анна была ее лучшей, самой любимой подругой, ответила Манон. И она хочет, чтобы мир помнил Анну Малер. Чтобы мир не забыл ее. И не перестает твердить об этом. Это печально. Грустно. Если бы она только знала Анну Малер! Не было никого, кто бы не любил ее. И — до встречи. «Take care». [12] «You too, Manon», [13] — сказала Маргарита. He зная, правильно ли это. Может, это просто клише. Наподобие «How do you do». [14] К этому она тоже никак не могла привыкнуть и всякий раз сообщала, как поживает. Она набрала его номер. Слушала шум в телефоне. Как будто звонок прокладывает себе дорогу. Пять звонков. Потом она положила трубку. Право, бессмысленно. О чем с ним говорить. Лучше написать письмо. Она стояла. Постель не убрана. Горничная придет позже. Лучше уйти. Она сунула в сумку газету и записную книжку и вышла. Поехала в Санта-Монику. Небо по-прежнему темное. Море черное. Ветер качал пальмы и трепал их листья. Но дождя не было. И влага не собиралась на стеклах. По-прежнему прохладно. Машин не много. Можно быстро ехать. Людей почти не видно. Чем ее очаровала Анна Малер. Она до сих пор не доискалась причины. Дочь в Вене. Альма II. Она так тепло говорила о матери. Восторгалась ею. Назвала ее именем дочь. Так же как и ее назвали именем матери. А потом появилась эта юная Анна. Анна II. Внучка Анны. На кухне подгорело масло, которое Альма положила на плиту. Чтобы оно размякло. Чтобы намазать ей бутерброд. Маргарита пришла в Вене к Альме с огромной магнитолой, чтобы записать интервью. Надо было купить маленький диктофон. Но просто не было денег. В том году ей пришлось стать у Франца Вагенбергера завлитом надо-говоре. Субсидии маленьким театрам страшно сократили. И три планировавшихся постановки ей могли оплатить лишь на договорных началах. Денег не дали. Ей не заплатили. Биография Анны Малер — попытка найти выход. Не было денег. Тогда. Альма II пришла в ужас. Что это делается. В 1988 году не иметь денег на диктофончик. Она предложила ей бутерброд. И чаю. Вообразила, наверное, что должна подкормить эту бедняжку. А потом масло сгорело. Из кухни повалил черный смрадный дым. Но Альма не обратила на это никакого внимания. Маргарита не уйдет, пока не выпьет чаю. Ах, мама. Она бесконечно любила ее. Жила ли с ней? Нет. Это — нет. Не в общепринятом смысле. Сначала. И потом, после развода. Скорее уж отец. Но. Она провела с матерью восхитительное время в Ванкувере. Ей пришлось ждать там вида на жительство в США. Чудеснейшее время в ее жизни. Прекраснейшее. Потом она вернулась в Вену. Да, дети. У нее ведь и другая дочка есть. Ирена. Она живет в Англии. Счастливо. Ей тоже пришлось уехать. Тогда. Во время войны пришлось жить в Англии. Жила ли она у матери? Та ведь тоже была в Лондоне. Нет, отвечала Альма II. Она была в закрытой школе. В южной Англии. Отец приезжал. Навестить. А мать — нет? — спросила она. Мать — нет, ответила дочь. Но на каникулах? Она до сих пор помнит, как воскликнула: «Никогда? Ни разу за четыре года?» Дочь лишь кивнула, сказав — это нормально. Во всяком случае — ничего необычного. Да и к чему. Она же представила себе четырнадцатилетнюю девочку Альму, которая за четыре года английской школы ни разу не видела матери. Даже на каникулах. Анна же Малер жила тем временем в Лондоне. Вышла замуж за дирижера Фистулари. Финансировала его оперные постановки. В 1943 году родила вторую дочь, Марину. Адочь от брака с Цольнаем все время прожила в интернате. Убрали с дороги. Что это: собственная жизнь? Новая любовь? Любовь, требующая дистанции. Или просто нелюбовь? Просто детям нет места. Уж не повторила ли Анна Малер свою мать Альму? Дети — отходы любви? Она попыталась поставить машину на Третьей улице, потом — на Четвертой. Решила сделать в Санта-Монике покупки. Брючный костюм. Что-нибудь легкое. Опустила монеты в парковочный автомат. Понадеялась, что часа ей хватит, и пошла в сторону торгового центра. Возможно, она слишком носится с детьми. А может, причина несчастья в том, что были одни девочки. У Альмы были только дочери. У Анны — дочери. У Альмы, внучки, — дочери. У правнучки Анны — дочка Альма. Альма Малер ждала сына от Верфеля. Но ему пришлось уступить место отцу. Умереть. После ночи любви родителей он до срока родился и вскоре умер. Отец же преспокойно и с приличествующей патетикой сообщил об этом в дневнике. Прочитав то место, она прониклась к Верфелю глубочайшим отвращением. Но. Ни у одной из этих женщин не было сыновей. Ни одна не дала жизнь мужчине. У Марины Малер-Фистулари тоже дочь. Не произошло нового воплощения Густава Малера, возродившегося, хотя бы только как имя, в сыне любого мужчины. Она шла. По Третьей улице. Медленно. Сырой холодный ветер. Прохожие идут быстро. Торопятся. Эти многочисленные девочки. Всем пришлось носить фамилию Малер. Только на это и годились. Наверное. И эта малышка в Англии. Вдвойне изгнанница. Из Вены. И из жизни матери. Ее заменил другой ребенок. Она перебежала улицу на красный свет. Распахнула дверь торгового центра. Не хотелось и думать о таком горе. В то время разлучали многих. Можно ли было расставаться по собственной воле?
12
Пока, счастливо (букв.: береги себя).
13
И ты, Манон.
14
Здравствуйте (букв.: как поживаете).
В переходах и магазинах торгового центра — толпы. Люди ходят. Стоят у прилавков закусочных. Едят за столами у прилавков. Поднимаются и спускаются по лестницам. Едут на эскалаторах. Толкаются в дверях больших магазинов. Разглядывают витрины бутиков. Держат в руках стаканчики с кофе и колой и отпивают из них, стоя перед витринами. Шумно. Бегающие дети. У входа — темно. Светло в центре большого атриума. Словно там светит солнце. Она двинулась вперед. Небольшие магазинчики торгуют одеждой для совсем юных девушек. Музыка в стиле техно. Тут надо поискать что-нибудь для Фридль. Тогда она сможет сказать подружкам, что это — из Л.-А. Мама привезла. Там все такое носят. Этим она займется позже. Подарками. И Герхарду тоже надо что-нибудь привезти. За то, что он присматривает за Фридерикой. Но на это еще будет время. И сперва следует спросить, какая должна быть фирма. Однажды она привезла джинсы фирмы «Diesel». Фридль не надела их ни разу. Надо-то было — «Levis 501». Джинсы «Diesel» отправились в благотворительную организацию. Эту марку не продать и в секонд-хэнде, так ей было заявлено. С упреком. В бутике на самом верху торговали исключительно белыми товарами. Белая одежда. Белое столовое белье. Белые предметы интерьера. Белая посуда. Все оттенки белого. И масса белых кружев на одежде и скатертях, салфетках и подушках. Напротив — спортивная обувь. «Athlete's Foot». Она вошла. Попросила белые кроссовки. Продавец взглянул на ее ноги. Ей нужны мужские, сказал он. Она поглядела на продавца. Отчего он хамит. Тот все смотрел на ее ноги. Скептически. Стоял, прислонившись к кассе, — и повторил: «You need man's size». [15] «Thank you», [16] — произнесла она, повернулась и вышла.
15
Вам нужен мужской размер.
16
Спасибо.
Продавец удовлетворенно кивнул. Был доволен своим замечанием. Рад ему. Пусть тогда продает свою обувь кому-нибудь другому. Он издевается? Потому что она — белая? У него узкие ноги. Высоченный афроамериканец. Ему было приятно сказать, что она неуклюжая. Приятно. В Вене она считалась стройной. И все говорили, что для ее роста у нее изящные ноги. А здесь — неуклюжие. Она шла дальше. Поворот. Косметика. Сумки. Одежда. Она переходила от вешалки к вешалке. Костюмы. Короткие юбки. Светлые. Пастельные. Будет ли она солиднее в таком. Станет ли Франц доверять ей больше, смени она джинсы и пуловер? Или так же отмахнется. Как отмахивался от женщин в костюмах от «Kenzo». Наводнявших его премьеры, а потом на банкете говоривших всем и каждому: «Мне кажется, это здорово». Которые после «Сна в летнюю ночь» будут бросаться ему на шею и лезть с поцелуями. Щебетать, что это — исключительная удача. Может, если ты в таком костюме, ничто тебя не касается. Как будто ты в белом халате. Во всяком случае, тебя не коснется позор изнасилования, именуемый в дальнейшем любовными причудами. Бедная Титания. И бедная Сильвия Кляйн. Ей приходится играть то, что некий Франц Вагенбергер понимает под любовью. Изображать любовь в его трактовке. Хотя. Это обычный роман. Режиссер и актриса. Режиссер и заведующая литературной частью. Вот тут не все так гладко. Не просто вдохновение. Проще заставить актрису воплотить образ. Что она до сих пор чувствует к Францу? Ненависть. Презрение? И ярость. А какая была любовь. Тогда. Брюки. Брючные костюмы. Платья. Там висят длинные широкие пестрые платья. Может, такое платье понравится Фридль?
Она решила примерить бежевый брючный костюм. Пошла в примерочную. На столе разложены пуловеры. Темные пуловеры. Синие. Зеленые. Черные. Хлопок. Длинные. С острым вырезом. Но такие пуловеры у нее уже есть. И все — темные. Нужно попробовать что-то посветлее. Повеселее. Хотя бы попробовать. Примерочную следовало запирать изнутри. Как дверь в туалет. Кругом зеркала. На стене табличка. Покупательниц просят ничего не оставлять в кабинке и не открывать дверь незнакомым. К чему это. У входа она видела охранника. Вокруг расхаживают женщины. Целиком сосредоточенные на покупках. И такие предосторожности. Неужели они действительно необходимы. Или просто стандартное предупреждение. Она разделась. Повесила куртку. Джинсы. Пуловер положила на табурет. Рубашку — тоже. Надо похудеть. Сверху еще ничего. Но вот бедра. Такой же ширины, как плечи. Или даже шире. И ляжки. Раньше у нее были стройные ляжки. Спорт. Не хватает движения. С тех пор, как Фридль выросла. Теперь она даже не гуляет. Она надела бежевые брюки. Слишком широки. Не тот размер. Двенадцатый. Ей нужны брюки десятого размера. Пиджак нельзя носить без блузки или топа. Слишком глубокий вырез. Она оглядела себя в зеркале. Спереди. Сбоку. Цвет нужен поярче. Интенсивнее. Она смотрела на себя. Ничтожество. В костюме этого цвета она выглядит ничтожной. Она отступила на шаг в угол, чтобы посмотреть на себя с большего расстояния. Казалось, что смотрит издалека. Мир отступил и снова придвинулся. Обратно. Она присела на табурет. Дурнота поднималась от желудка к горлу. Сидя ничуть не лучше. Она прислонилась головой к стене. Закрыла глаза.
Тошнота усилилась. Глаза лучше открыть. Надо лечь. Она улеглась на пол. Соскользнула с табуретки. Сперва на колени, потом легла на бок. Свернулась. Закрыла глаза. Подождала, пока не пройдет тянущая боль в голове. Всхлипнула. Попыталась дышать глубоко. Дыхательная гимнастика. Шум в ушах. Сердце. Отдельные удары. Она лежит. Раз. Два. Три. Вдох. Раз. Два. Три. Выдох. Потом удалось открыть глаза. Смотрела на свое лежащее отражение. Заметила на полу булавку. Осторожно села. Надо выйти. Прочь из духоты. Обрадовалась, что удалось не закричать. Не позвать на помощь. Наверное, тут нет воздуха. Но она же ела. Позавтракала. Прежде так всегда бывало, когда она ходила в церковь натощак. Принимала запреты всерьез. В то время. Перед причастием есть нельзя. Обмороки доказывали ее послушание. Но обидно было, что ее почти не понимали. Никто ею не восхищался. И не хвалил за это. Монахиня. Сестра Агнес. Она всегда с легким отвращением наблюдала, как ее выводят из церкви. И как потом ее рвет у церковной стены. Желчью. На снег. И на булыжную мостовую. Может, стоило бы лечь в церкви на каменный пол. Прижавшись щекой к прохладным плитам. И лбом. Был ли это мрамор? На полу в церкви прихода Парш. Она сидела на полу. В голове пусто. Порожняя голова. Она положила булавку под зеркало. Сидела. В окружении собственных отражений. Сидящих. Плечи опущены. Согнулась. Подперла голову руками. Нужно выйти. Быстро. Руки и ноги плохо слушаются. Вероятно, после самолета. То ли она заболела. Она принялась стягивать с себя бежевый костюм. Натягивать джинсы. Медленно. Ее трясло. С первого раза ничего не получалось. Натянула джинсы. Застегнула. Надела пуловер. Рубашку затолкала в сумку. Сняла с гвоздя куртку. Сунула ноги в туфли и вышла. Прошла через магазин. Пахло духами и косметикой. Снаружи, в торговом центре — едой. Она спешила. Изо всех сил. Диктуя себе каждый шаг. Прочь, на улицу. По Третьей улице она дошла до бульвара Санта-Моника. Вниз. Через Оушн-авеню в сквер вдоль моря. Села на первую же скамейку. Сидела. Смотрела. На море. Было холодно. Она зябла. Завернулась в куртку. Глубоко дышала. Ветер усилился. На газоне лежали двое мужчин. Рядом с пальмой. Укрывшись темно-синей клеенкой. Повернувшись лицами друг к другу. Спят. Клеенка подоткнута под спины и ноги. А больше никого не видно.
* * *
Из номера она позвонила Хельмуту. Он спросил, в чем дело. Почему она не звонит. Он волнуется. Она рассказала ему о головокружении. О том, что пришлось лечь на пол. В примерочной. Как мир навалился на нее, а потом вернулся на место. Словно морские волны на пляже. Но геометричнее. И как билось сердце. Будто рылось в груди. Медленные удары и такие долгие паузы между ними. Ей думается, она заболела. Это все перелет, сказал он. Акклиматизация. Давление. Не рвало ли ее. Нет ли поноса. Боли в груди. Не колет ли. Не месячные ли у нее, а если да, то насколько сильно. И не принимала ли она снотворного. Вечером. Накануне. Нет. Все — нет, отвечала она. Было так, как уже бывало. В детстве. Только хуже. А давление у нее всегда было низкое. Он вскричал: «Ах, бедняжка моя!»
И как жаль, что он не может помочь. Но он выяснит, что можно купить в тамошней аптеке от давления. Правда, только завтра. У него ночь уже. И ест ли она как следует? Просто ей нужно беречься. Немножко отдохнуть. Пока он говорил, она думала, что ему просто тоже нужно было поехать, как они договаривались. И он был бы здесь. И они пошли бы в аптеку за лекарством. Или он бы пошел и принес ей. Или же что-нибудь нашлось бы у него в аптечке. А может, ей бы вообще не стало плохо. Если бы он поехал. Не сказала ничего. Она должна ответить, что ела на обед. Или на завтрак. Она завтракала? Она ведь никогда не завтракает. Нет. Да нет же. Завтракала. Но когда женщина одна. Никакого
удовольствия втом, чтобы пойти куда-нибудь поесть. Готовить? Только себе? Ей снова стало грустно. Досадно на него. Пока он был заботливым врачом, она ощущала его близость. Любила, когда он говорил с ней как с пациенткой. Потому что нужно садиться к стойке, сказал он. Всегда. Чтобы жить одному, нет места лучше Л.-А. Там все — одиночки. «Я для тебя, стало быть, тоже теперь одиночка». Он не то имел в виду. Для себя. Для них обоих. Конечно, она не одиночка. Но в Л.-А. Там все так выглядит. Честное слово, он так не думает. Она чувствовала, как он отдаляется. Больше не смотрит на нее как на свою. Они не смогут больше. Вместе. Не смогут быть одинаково настроены. Даже по телефону. Они по-разному говорят об одном и том же. Разное имеют в виду. И даже говорить об этом бессмысленно. Она спросила, всели у него в порядке. Что? «Нет», — ответил он. Он ведь иначе представлял себе эти две недели. У Сандры снова случилась почечная колика, она лежит в больнице в Дорнбирне. Он был с ней. Летал. Она на днях приедет в Вену. К Трауде. Тогда он, может, еще успеет приехать к ней. «Да. Тогда всего хорошего. Спокойной ночи». Он сказал: «Гретель, я же люблю тебя». Она положила трубку. «Же». Она ему не нужна. Сейчас. Никому она не нужна. Даже собственному ребенку. И так — всю жизнь. По сей день. Быть нужной. Любимой. Что делать дальше? Она легла на диван. Смысл. Где ей взять смысл. До сих пор она и без него обходилась. От одной большой любви до другой. Этого хватало. Но новой любви не предвидится, а роман с Хельмутом давно уж не большой. Если он вообще еще есть. И денег тоже нет. Приработок у Вагенбергера. И его больше не будет. После дискуссии о его понимании Шекспира. Кругом одни развалины. И не надо ей ждать сорока лет. Чтобы пережить кризис. Она уже в тридцать девять имеет его. Она лежала на диване. Глядела на пальмы переддомом. Проснулась около трех. Вскочила. Помчалась. В гараж. Манон должна забрать внучку из школы. Она ничего не знала ни о какой внучке. Но Манон — бабушка. Она должна быть чудесной бабушкой. Она успела. В две минуты четвертого она была у Манон. Манон представила ей доктора Ханзена. Высок. Строен. Узкое лицо. Седые волосы зачесаны назад. Почти совсем белые. Одет в твидовый пиджак и вельветовые брюки. Галстук — полосатый. Да, сказал он, ему, собственно, не совсем понятно, чем он может помочь. По-английски он говорил без акцента. Это — идея Манон. Но он, разумеется, с удовольствием расскажет все, что знает об Анне. Он очень ценил ее. Восхищался. Манон убрала со стола и пригласила садиться. Стол стоял у окна во двор. Доктор Ханзен сел спиной к окну. Манон ушла.Пусть Марго дождется ее возвращения. Ей наверняка есть о чем поговорить с Максом. Маргарита села, положила на стол диктофон. Доктор Ханзен спросил, она предпочитает беседовать по-английски или же по-немецки? Ему — все равно. Она включила диктофон. Он с удовольствием поговорит по-немецки. Произнес он по-английски. Но как ей угодно. Дальше они говорили по-немецки. В его немецком было что-то неуловимо американское. Во время разговора Маргарита наблюдала, как в бассейне туда-сюда плавают какие-то люди.
[История доктора Ханзена]
Меня зовут Макс Ханзен. — Я наполовину немец, наполовину англичанин. — Я вырос в Англии и в одиннадцать лет, после Первой мировой войны, приехал в Германию. В 1921 году, на полтора месяца. — Потом изучал юриспруденцию. Во Фрайбурге, Мюнхене и Геттингене. — Потом к власти пришел Гитлер. Мы участвовали в первых университетских акциях протеста против Гитлера. — Я получил в Геттингене степень доктора права, потом изучал медицину здесь, в Калифорнии. — Я всегда жил в Л.-А. — Мне нравится тут жить. Хотя политическая ситуация в последние годы здесь, в Л.-А., ужасает. — В последние годы здесь, в Л.-А., я чувствую себя также скверно, как в гитлеровской Германии. Вы знаете, как тут голосовали по вопросу о смертной казни. — Я приехал сюда во время второго президентского срока Рузвельта. — Пятьдесят лет я живу в солнечном климате. Я не могу расстаться с этим городом. Правда, я больше не работаю. I am retired. [17] Но сотрудничаю с обществом по борьбе со СПИДом. Я знаю здешнюю политику. Я все здесь знаю. — С Анной Малер меня познакомила Гина Каус. Это берлинская писательница. Она долго жила здесь. — Путешествие в Китай было идеей Альбрехта. Альбрехт-то путешествовать не любил и сказал, что мы спокойно можем поехать вдвоем. Альбрехт считал, что я, как врач, исключительно удачный спутник. — В 1985 году мы предприняли эту поездку. — В 1985-м. Анне пришлось лететь двумя днями раньше. В то время все ездили в Китай, организовать все было очень сложно. Я прибыл в Гонконг на два дня позже. Поездом мы поехали из Кантона в Пекин. Когда приехали, в нашей пекинской гостинице свободных мест не было. Ничего не поделать. В очереди к портье перед нами стоял китаец из Штатов, которому тоже не хватило места. Потом мы выяснили, что предварительный заказ действует только до шести вечера, а потом номера занимают другие. Китаец взял нас с собой в гостиницу для китайцев. Заморских китайцев. Это была самая большая гостиница из всех, что я видел в жизни. Все очень просто. На второй день нас пригласили на ланч в австрийское посольство. По-моему, посла звали Вальтер. Или Вольтер. До того Анна ему писала. Еще через два дня позвонила жена посла и сказала, что предстоит праздник воздушных змеев и мы приглашены. Стало быть, мы поехали на праздник воздушных змеев. Просто потрясающе. Были змеи величиной с палец, а были такие, которые удерживали грузовик и пятьдесят солдат. Как гости посла мы были ничем не стеснены и могли смотреть что угодно. Однако за нами приглядывали. Когда я вдруг потерял Анну в толпе, ко мне подошел китаец и сказал, куда она пошла. Секретная служба помогла мне найти ее. Уже на обратном пути в Пекин Анне стало нехорошо. Врач в посольстве сказал, что не понимает, в чем тут дело. Очень уж противоречивые симптомы. Но он сказал, что если бы Анна была его матерью, он рекомендовал бы ей поберечься и ехать домой. Почти все приезжающие в Пекин иностранцы заболевают. Никто не знает, почему. Может быть, из-за пыльного воздуха. Из-за песка, который приносит ветром из пустыни Гоби. Иногда китайцы даже надевают респираторы. Так что Анна лежала в постели и совсем не увидела Китая. Ей пришлось вернуться. Я же путешествовал по Китаю три месяца. Это была фантастика. На грузовиках я ездил по пустыне. Потом я еще жил в датском посольстве. Мы познакомились с послом и его женой в австрийском посольстве. — Анна отлично ладила с такими людьми. Она ведь так интересовалась политикой. Придерживалась скорее левых взглядов. И у нее было несколько гражданств. Я так думаю. Чешское благодаря замужеству. Во всяком случае, известно, что она хотела получить чешский паспорт. Малер-то из Праги. Но чешского паспорта она не получила. Она была американкой. Никогда не говорила по-немецки. Мы решили, что в Китае отлично решены общественные вопросы. Это ведь было до площади Небесного Согласия. Впечатление у нас было хорошее. — Анна хотела посмотреть фигуры Будды. Скульптуры. Она любила роскошь, но не нуждалась в ней. Сама она всегда была очень скромной. И денег у нее никогда не было. Деньги появились только после того, как умерла Альма. — Она очень хорошо играла на фортепьяно. — Думаю, мы познакомились в семидесятые годы. — Важнее всего в ее жизни была работа. Она так радовалась выставке в Зальцбурге. Кстати, прекрасные фотографии ее скульптур в другой книге — Альбрехта. Превосходные фотографии. Должно быть, Альбрехт — прекрасный фотограф. — Моя родина — Калифорния. С Анной было иначе. Ей больше нравилось в Лондоне. Там жил тогда и брат Альбрехта. Теперь он в Санта-Барбаре. Потом у нее появилась вилла и дом в Сполето. — Ей больше нравилось в Лондоне и в Италии. На вилле и в Сполето. Там, судя по всему, у нее была чудесная мастерская. Вену она не любила. — Дом в Сполето смогла купить только после смерти Альмы. — Об Альме много говорили. Должно быть, как личность она была абсолютно гениальна. Но она невероятно лгала. Просто выдумывала все подряд. Например, историю с железнодорожным вагоном, который правительство послало в Италию. Когда в Венеции умерла ее сестра. Все это выдумки, об этом есть во всех биографиях. — Анну поселили у Гины Каус. Мать не желала, чтобы в доме был взрослый ребенок. Анна говорила о матери с большой преданностью и большим презрением. — Никто никогда не говорил о том, на что жила Анна. Знаю, что в Канаде она работала официанткой. Это единственный период, о котором мне известно, что она работала и зарабатывала деньги. Но сама жила всегда очень скромно. Иногда деньги давал очередной муж. Она купила квартиру Марине. — О дочке в Вене упоминала редко. Очень редко. О Марине отзывалась иногда очень тепло. — Нет. Дети для нее значили мало. Важны были скульптура и искусство, прежде всего музыка. — Интеллектуальные дискуссии о судьбах скульптуры? Нет. Не думаю. — Но она была бесконечно независимой. Она хотела найти свой собственный стиль и ни от кого не зависеть. Под конец у нее начались проблемы с руками. Она очень переживала. — Да. Она хотела творить красоту. Хотела быть творцом. — Заказ на «Башню масок» она получила от Анны Бинг. Это актриса, вышедшая за мультимиллионера. Вообще-то Анна Бинг дружила с Альбрехтом. — Должен признаться, что мне «Башня масок» не нравится. Совсем. — Она глубоко почитала отца. Очень переживала материнскую холодность. А мать хотела, чтобы она всегда была под рукой. К тому же мать была отъявленной антисемиткой. — Анна гордилась тем, что она — еврейка. Но не ортодоксальная. И радовалась этому. Никогда не выпячивала. Но если приходилось к слову — подчеркивала. — В Америке ничуть не меньше антисемитов, чем в Германии. Пятьдесят лет назад, когда я приехал в Калифорнию, можно было позвонить в Палм-Спрингс и сделать заказ. «Мы впятером. Есть у вас что-нибудь?» В ответ: «Да. На какое имя?» И если имя оказывалось Рабинович или Гольдман, то сразу говорили: «Да. Сейчас посмотрим». И ничего не оказывалось. В Чикаго один еврей пожертвовал очень много денег на библиотеку, а его даже не пригласили на открытие. Вот так. Альбрехт очень уважал ее. Она жила в своем доме. Он — в своем. А в конце концов она уехала в Европу, только чтобы не видеть его. Но разводиться не хотела. Не хотела оскорбить его. Но последние годы хотела прожить без забот. Путешествие в Китай — такая попытка. — У Анны было множество друзей из самых разных слоев общества. У меня тоже. Наверное, потому, что я — врач. Анна никогда не говорила о бывших мужьях. Никогда не виделась с Кренеком. — Презирала авангард. Не понимала его. Хотела красоты, красивых людей. Она была глубоким и честным человеком, никогда ни о чем не умалчивала. Никогда не меняла своих взглядов и чувствовала, где правда. — Думаю, что операция по уменьшению груди как-то связана с ее представлением о прекрасном. Это было в Париже, в тридцатые годы, если не ошибаюсь. — Да. Я знал об операции. — Да. Я бы сказал, что она страдала депрессиями, в медицинском смысле. Она беседовала об этом со мной, потому что я врач. Но никогда не жалела себя. Она была сильной и безжалостной к себе. — Один из последних разговоров был о вилле. Кажется, в Италии есть закон, что если у тебя два дома и двое детей, каждый из детей должен унаследовать по дому. Альма не должна была получить виллу. — Нет. По-моему, она ничего не собиралась оставлять этой дочери в Вене. Но намеревалась обеспечить ее. Да. — Если кто любил Анну, то до ее искусства ему дел а уже не было. То, что она делала, просто принимали. Если она кого не любила, то переубедить ее было невозможно. — Жить на Олета-лейн было очень приятно. Всегда гостили один-два человека. — Много гостей она не любила. Она хотела изучать людей.
17
Я на пенсии.
* * *
Вернулась Манон. Привезла Чарли. Шарлотту. Внучку. Манон включила свет. Все лампы. Что это они сидят в потемках. И кто хочет чаю. Или выпить. Правда, спиртного у нее нет. Одна бутылка виски. Кто-то ей подарил. У нее ведь аллергия на алкоголь. Никогда его не выносила. Однажды выпила рюмку мартини. Залпом. У Альбрехта. На house-warming party. [18] После тяжелого рабочего дня выпила рюмку. Натощак. Пошла в ванную и там свалилась. Едва алкоголь попал в желудок, как она тут же упала. Потом всю вечеринку пролежала на Альбрехтовой кровати. Но поскольку весь его дом был, по сути, одной комнатой, то ничего не пропустила. «Mum and Dad drink liquor», [19] — сказала девочка. Манон улыбнулась ей: «Oh yes». [20] А теперь — за уроки. Доктор Ханзен тоже захотел чаю. Или лучше кофе. Крепких напитков он больше вообще не употребляет. Так лучше в его возрасте. И потом — надо будет садиться за руль. Да никогда и не любил спиртное. Всего два-три раза в жизни напивался. Первый раз — клубничным пуншем. В шестнадцать лет. Они с двоюродным братом надумали съесть клубнику. Пить пунш им было строго запрещено. Манон понимающе кивнула. Она стояла в кухонной нише. С кислородными трубками в носу. Под окном — большой серебристый баллон с кислородом. Манон спросила, с чем они хотят сэндвичи. Есть ветчина, сыр, холодное мясо, помидоры, майонез, горчица и кетчуп. Маргарита попросила холодное мясо с майонезом. Проголодалась. Ничего не ела с завтрака. Доктор Ханзен от еды отказался. Чарли захотела ветчины и помидоров с майонезом. Она сидела на полу перед журнальным столиком и писала. Маргарита помогла Манон расставить чашки и тарелки. Сахар. Молоко. Потом кофейник. Ее кофе можно пить в любое время, сказала Манон. Такой он слабый. В Вене бы такой пить не стали. В кафе. А существует ли еще кафе «Централь»? Вот там был кофе так кофе. Но и для него она уже слишком стара. Они ели сэндвичи. Пили кофе с сахаром и молоком. Доктор Ханзен сказал, ему еще предстоит ужин. Молодой человек, что живет у него, решил что-нибудь приготовить. Поэтому нельзя перебивать аппетит. Это тот симпатичный ирландец? — спросила Манон. Нет, отвечал доктор Ханзен. Неужели они так давно не виделись? Ирландец уехал в Нью-Йорк. Джон — наполовину кубинец. Он работает на киностудии. Делает декорации. Он все умеет. Ему нужно было построить бетонную лестницу, которая стояла бы сама по себе. Никто не смог. А Джон нашел выход. Он смонтировал бетонные части в обратном порядке, потом поднял их краном и перевернул. Или что-то в этом духе. И все было отлично. Но он волнуется. За Джона. Джон еще работает у одного врача. С врачом этим он когда-то дружил. Но тот стал ужасным скрягой. К Рождеству за ремонт всего дома он дал Джону всего 50 долларов. А мексиканцам — вообще ничего. При этом мексиканцы работали просто замечательно. Этот врач сказал, довольно и того, что он не заявляет на них. В иммиграционную службу. Это им рождественский подарок. Хотя они отремонтировали весь дом. За смешные деньги. Он был в ярости. Просто в неописуемой. Манон покачала головой. Да. Так здесь ведется. Скупость. Для нее было невероятным шоком, когда она приехала, что обо всех судят лишь по величине банковского счета. Она это не сразу поняла. Общалась сначала почти исключительно с европейцами. Но потом пришлось принимать в расчет. Деньги. Все остальное — неважно. И какая у тебя машина. Ни в коем случае не модель двадцатидвухлетней давности. «Но это же просто блеск!» — воскликнула Маргарита. Здесь — нет, произнесла Манон. Но Анна никогда такой не была. Нет. Анна — нет, сказал доктор Ханзен. Анна сейчас, в это время, расхаживала бы исключительно с бокалом мартини в руках, сказала Манон. Они сидели. Поужинав. Доктор Ханзен распрощался. Они наверняка еще увидятся, сказал он Маргарите. Поцеловал в щеку Манон. Помахал Чарли и ушел. Маргарита тоже засобиралась. Положила в сумку диктофон и блокнот. Пусть она еще побудет. Манон подошла к дивану и легла. Там тоже был кислородный баллон. Она лежала с трубками в носу и глубоко дышала. Чарли писала в тетрадке, Маргарита убрала со стола. Села в кресло. У Макса тоже ужасная судьба, сказала Манон. Маргарита хотела спросить, что она имеет в виду. Но слишком устала. Да и ребенок слушает. В комнате тепло. Ее сковала дремота. Все замедлилось. Движения. Взгляд. Она улыбнулась Манон. «You are real tired», [21] — сказала старуха. Маргарита кивнула. Улыбнулась. Рассмеялась своему оцепенению. Манон ровно дышала. Девочка писала. Медленно и внимательно. Выводила буквы. Маргарита сидела. Смотрела на них. За окном смеркалось. Освещенный бассейн. Из воды бьют голубые лучи. Она сидела. Старуха уснула. Закрыла глаза. Девочка писала. Подняла глаза. Они улыбнулись друг другу. Теперь нельзя идти. Будить старую женщину. Она сидела. Ватная усталость. Все безразлично. Огляделась. Жилье Манон представляло собой комнату в виде латинского «L». Та часть, что короче, — кухня. Обеденный стол. Диван и кресла. На стене возле кухни — полка. Вазы и хрустальные бокалы. Кухня — бежевая и коричневая. Торшеры с темно-красными абажурами. На полу — прислоненные ко всем стенам картины. Пейзажи. Гравюры. Натюрморты. Картины стояли на ковролине песочного цвета! Она смотрела. Чувствовала себя в безопасности. В этой теплой комнате, а мир — где-то далеко. Если бы тут была Фридль. Сидела бы за столом и делала уроки. И все было бы в полном порядке. Сидела она долго. Манон проснулась. Всхрапнула во сне и проснулась от звука. Выпрямилась. Извинилась. Маргарита встала. Ей пора. Или опрыскивать закончили? Нет. Манон села. Вытащила газету из кипы газет и журналов на журнальном столике. Девочка взяла тетрадку и пошла за обеденный стол. Встала коленями на кресло и писала дальше. Манон листала газету. Нашла страницу с прогнозом погоды. На карте JI.-A. три сектора были отмечены темно-красным. Там опрыскивают, сказала Манон. Далеко. Но ветер. Кто его знает. Маргарита пошла. Манон проводила ее. Окликнула Чарли, та сделала на прощанье книксен. И вернулась за стол. Перед входом Манон обняла ее. Маргарита поцеловала ее в щеку. Через плечо Манон она увидела розовые кусты. На ветках, веточках и длинных листочках — красные пустулы. Свет падал из комнаты сквозь дверь и окно на розы, пустулы блестели. Липко и влажно. Она спросила: это из-за них? Манон кивнула. Самое страшное, сказала она, что до больных растений и дотрагиваться-то не хочется. Ей бы давно следовало срезать эти кусты. Она живет здесь уже десять лет. Поэтому розы такие высокие и густые. Но теперь. Ей эти растения омерзительны. Маргарита пошла. Шла вдоль бассейна к выходу. Через ворота на улицу. К машине. Ветрено, наверняка скоро будет дождь. Оранжевое небо. Городские огни отражаются от облаков.
18
Новоселье.
19
Мама и папа пьют ликер.
20
О да.
21
Ты и впрямь устала.