Без нее. Путевые заметки
Шрифт:
Линн и Чарли уже были дома. Сидели за столом и ели сэндвичи. Манон прилегла на диван. Открыла кислород и сунула в нос пластиковые трубочки. Маргарита присоединилась к Линн и девочке. Линн улыбалась. На зубах у нее была скобка. Серебристые пластинки и тонкие проволочки. Маргарита отвела глаза. Линн поспешно закрыла рот. Манон сказала с дивана, что это необходимо, поскольку у Линн неправильный прикус. Все надо было бы сделать двадцать лет назад, да денег не было. И стоматологов, какие есть сейчас, не было тоже. Линн снова улыбнулась. Чарли спросила, а ей не надо ли такую же. Бабушка ответила, там видно будет. Чарли серьезно посмотрела на мать. Через четыре месяца эту скобку снимут, и ее мамочка будет такая же красивая, как раньше, произнесла она. Они сидели. Обменивались улыбками. Манон лежала на диване. Закрыв глаза. Не хочет ли она кофе? Или съесть что-нибудь? Линн принесла чашку кофе. Что Марго подать к нему? Молоко и сахар? Она тоже так пьет. Говорят, что вредно, но… Маргарита пила кофе. Беседовали о школе. Хорошо ли там Чарли. И чем занимается Линн. И вообще. Можно будет предпринять что-нибудь сообща. В кино? Да. Завтра. Завтра вечером. Ей к Питу нужно. В три. Манон села. Взяла на колени телефон со столика. Набрала номер. Маргарита спросила Линн, знает ли та, что сейчас идет. Манон дозвонилась. Это Пит? Пит. Да? Она не узнала его голоса. Она по поводу завтрашней встречи с Марго. Да. Он не против, если она подойдет к часу? Нет? Да. Чудесно. Манон повесила трубку. Линн и Марго могут отправляться в кино после обеда. Марго может поговорить с Питом в час. Маргарита поблагодарила. Тогда в три она заедет за Линн. Сюда. А теперь ей пора. Она еще собирается… Она купила книги. И нужно. В голову ничего не приходило. Она попрощалась с Манон. Манон снова легла. Маргарита протянула ей руку. Посмотрела на нее. Нагнулась и поцеловала в щеку. Погладила щеку Манон. Мягкая увядшая кожа. Манон крепко обняла ее за плечи. На секунду. Линн проводила ее до двери во двор. Она тоже обняла Маргариту. От Линн и от Манон пахло совсем одинаково. До завтра. Маргарита помахала стоявшей в дверях Чарли. И пошла. Пятый час. Она поехала обратно в Венис. Машин мало. На бульваре Уилтшир — почти ни одной. В Санта-Мони-ке — больше. Повсюду бегуны. Кое-кто просто прогуливается. В Венисе машины ехали медленно. Искали, где припарковаться, и тормозили движение. Четыре часа. В Вене-час ночи. Все спят. Фридерика-укрывшись с головой одеялом и высунув ноги. Надо купить ей спальные носки. Здесь. Здесь есть такие. Она соскучилась по Фридерике. Хорошо бы она была с ней. Или спала в соседней комнате. Сидеть, читать и знать, что рядом спит твоя дочка. Можно заглянуть к ней. А когда девочка была маленькой, то залезала к ней в постель и засыпала, прижавшись. На секунду тоска пересилила все остальные чувства. Потом отлегло. Дети. Она-то думала, что тут главное и основное — вечные глубокие чувства. Но так было только сначала. Потом они отступили на задний план. Возвращались лишь изредка. Иногда. Когда одолевали страхи и заботы. Тогда эти чувства возвращались. Всякое ведь может случиться. И день ото дня все меняется. Никогда не остается как было. Она перечитала все книги о предупреждении наркомании, какие смогла найти. Беседовала об этом с Фридерикой. Но случиться. Случиться-то все может. Мать она или не мать? Но с другой стороны. Если все будет в порядке, ей следует подумать о собственной жизни. Она проголодалась. Огляделась в поисках места, где можно перекусить. Опять пойти в кафе на набережной? Съесть гамбургер? Гамбургеров она еще не ела. Но второй раз на дню то же кафе? И наверняка там все столики заняты. Машину поставить негде. Всюду народ. Она остановилась у какой-то закусочной. В начале Вашингтон-авеню. Купила сэндвич с ростбифом, майонезом, салатом и помидорами и диетическую колу. Когда она выходила из закусочной, к ее машине как раз подходила женщина-полицейский. Она припарковалась в желтой зоне. Она подбежала к машине, села и тронулась. Полицейская подняла руку. Но смеясь. Маргарита рассмеялась в ответ. Помахала. Отъехала. Настроение поднялось. Сэндвич пахнул упоительно. Она сядет на балконе, будет есть, читать и пить колу. Чудесно. Она въехала в гараж. Пешком поднялась по лестнице, чтобы избежать вонючего лифта. Пошла в номер. Длинными переходами. Всюду люди. Сидят на балконах. С теннисного корта доносятся возгласы игроков. Стук мячей о землю и о ракетки. В коридоре встретила несколько человек. До сих пор она никогда еще никого здесь не встречала. Только слышала цикад. Или голоса за дверями. Отперла свою дверь. На полу лежала записка. В понедельник в ванной будут менять краны. Во второй половине дня. Управляющий просит извинения. Она заперлась. Открыла дверь
52
Субботняя ночь была восхитительной.
* * *
Ее разбудил сквозняк. Полшестого. Ей что-то снилось. Страшное. Мучительное. Но все забылось. И его не было. Она лежала. Повернувшись на бок. Балконная дверь открыта. Наверно, ее можно увидеть с улицы. Смотреть, как она спит. Она лежала. Не в силах перевернуться на спину. Едва дыша. В груди все как будто умерло. В голове — тянущая боль. Пустая чужая голова. Она заставила себя лечь на спину. Правая рука двигалась с трудом. Отлежала. На спине дышать стало легче. Руку закололо, потом пошло тепло, вернулась чувствительность. Она заплакала. Громко всхлипывая. Поддерживая левой рукой правую. Лицо сморщилось.
Исказилось, слезы текли ручьем. При всхлипах судорожно сокращалась диафрагма. Упиралась в ребра. Больно. Каждый всхлип подбрасывал голову, потом она снова падала на подлокотник. Почему его нет здесь. Почему его вообще больше нет. Почему все кончилось. Ведь она-то его любит. Почему же она одна. Почему она всегда одна. Даже без родителей. Даже они не считали нужным жить для нее. Она не виновата. Она ни в чем не виновата. И уж тем более в случае с Вернером. И в истории с матерью. Она это знала. Но знать самой — это так мало. Выглядело-то все иначе. Она никогда ей не верила. И прежде тоже. Ничто не имело смысла. Этот недоверчивый взгляд. Этот взгляд. Он не относился к ней лично. Она совершенно не имелась в виду. Этот взгляд с самого начала похоронил ее. В себе. Потому что она — не мальчик. Эти строгие взгляды относились к девочкам. Ко всем девочкам. На всех девочек в приходе Сердца Иисусова смотрели одинаково. Капеллан и монахини. И родители. Всем им было известно, что за зло таится в маленьких девочках. У нее не было шансов. Позор. Изначальный. Проклятие. Это проклятие. И никакая добрая фея не явилась, чтобы погрузить ее в долгий сон. Действительность успела раньше. Сил больше нет. Что она здесь делает? Что она себе вообразила? Расспрашивать других. Выискивать более тяжелые судьбы, чтобы снести свою. Как они. Дистанцироваться. Чужие горести для собственного успокоения. Найти тех, кому пришлось по-настоящему туго. И радоваться. Другим было хуже. Голодали. Их преследовали. Пытали. Сжигали. Великое горе как способ оправдать мелкие горести. Но это убьет ее. Невозможно вынести: планировал поездку вместе с ней, а потом не поехал. Более важные дела. Сказать ей об этом в последнюю минуту в аэропорту, вместо того чтобы лететь вместе. Сделать сообщение. Но нет. Не надо жаловаться. Какие пустяки. Речь идет всего-навсего о любви. О ее жизни. Ее времени. Они говорили: снести. Это нужно снести. Так суждено Господом. Она села. Попыталась глубоко дышать. Откинулась назад и развела руки. Вдохнула. Дыхание прервал плач. Перебил. Стиснул горло. Икота. Сильная, и в груди, и в животе. В шее. Она сидела на диване. Расставив руки. Лицо залито слезами. Глаза горят. В них попала тушь. Вскинутые брови морщат лоб. Болит подбородок. И частая икота. Равномерная. Никак не справиться. «Ик» вырывалось, даже когда она стискивала губы. Получалось «ук». Она рассмеялась. Плакала, смеялась и икала. Мелкие резкие толчки. Как унизительно. Она в глубочайшем отчаянии — и икает. Пошла к телефону. Позвонила ему. Телефон звонил 15 раз. Она слушала шорохи в проводах. Бормотание и щебет. Жужжание. И икала. Положила трубку. Где он? Где он спит? Вдруг пришло в голову, что он сидит в самолете. На пути к ней. И все будет хорошо. Потом она рассмеялась. Над собой. Икала и смеялась. Его нет здесь. Она видела его телефон. Стоит на полу. В его спальне. Рядом с его кроватью. Или он перенес его на кухню и не слышит. Или он в постели. С какой-нибудь. Какой-нибудь другой. Был бы один — взял бы трубку. И шепчет ей на ушко, что они не будут подходить. С каждым звонком прижимается к ней все теснее. Целуя. Закрывая ей руками уши. Забираясь на нее. Раздвигая ей ноги и вонзаясь. Объятия, не успев проснуться. Тем теснее, чем дольше звонит телефон. Ей это очень нравилось. Она наслаждалась.
И до сих пор ей не бросалось в глаза, до чего же часто у него в спальне по ночам звонит телефон. Может, стоит еще позвонить. Чтобы им стало по-настоящему хорошо. Она пошла в ванную. Ужасно захотелось в туалет. Как хотелось всегда, когда она так плакала. Тоже унизительно. Сидела на унитазе. Икала, смеялась и плакала. Умылась. Намазала лицо кремом. На улице темнело. День клонился к вечеру. Ей нужно к морю. Краситься не стала. Скоро стемнеет. В семь уже темно. Выбежала из номера. Быстро шла. Сжимала губы, чтобы громко не икать. Но не удавалось. Она пошла медленнее. Старалась ровно дышать. Вдыхать через нос, выдыхать через рот. Но икота не проходила. Дыхание сбивалось. К пляжу идет все больше народа. Пары. Семьи. Посматривают, когда ей не удается справиться с икотой. Прямо у начала набережной она спустилась на песок и пошла к морю. В ботинки немедленно набилось полно песка. Она сняла ботинки. Пошла в чулках. Почему она до сих пор не купила кроссовки? И носки. Она связала шнурки и перекинула ботинки через плечо. Сунула руки в карманы и топала по песку. От набережной до воды — далеко. Внизу, на пляже, народу меньше. Бегуны. Гуляющие. Дети собирают ракушки. Шум бурного прибоя заглушает ее икоту. Она долго шла в сторону Санта-Моники. Надела ботинки. Пляж. Сырость. Чулки сильно трут. Ноги замерзли. Натерла до пузырей. Небо затянуто. Толстая пелена облаков. Светло. Ветер с моря. Свет меркнет. Она шла. Перебралась через рытвину. Какая-то труба заканчивалась на середине пляжа, и тонкий ручеек тек в море. Перепрыгнула через него. Давно миновала кафе. Она решила, что дойдет до следующей спасательной станции и там повернет обратно. Села на песок. Повыше. Над прибоем. Смотрела на море. Шум прибоя убаюкивает. Оранжевый диск солнца ненадолго показался из-за облаков. Окутал все розовой дымкой. Потом быстро стемнело. Она сидела. Ветер в лицо. Глаза горят. Песок прохладный. Мокрый. Она сидела. Сжавшись. Засунув руки в карманы куртки. Мимо прошла парочка. Они подошли к воде и сели в трех шагах от нее. Целовались, откинулись на песок. Прямо у ее ног. Сплетясь в единое целое. Темная масса. Она встала и пошла вдоль моря назад. Белые барашки на черной воде. Волны блестели в последних лучах закатившегося солнца, отраженных облаками. Люди стали силуэтами. Она шла. Казалась сама себе силуэтом. Больше никаких чужих взглядов. Икота прошла. Она не заметила, когда. Снова села на песок и смотрела на море. Грохот прибоя и волны в ночи. Вот бы сидеть так до конца дней, смотреть на море и слушать его. Далеко справа — огни Санта-Моники по берегу залива до Малибу. За спиной — высокий откос. Она сидела, пока последний отблеск на облаках не исчез. Над городом облака — оранжевые от огней, а над морем — черные.
* * *
На обратном пути было темно. Ярко освещенные магазины и рестораны. На улице слышна громкая музыка. Heavy metal из рыбного ресторанчика на углу бульвара Вашингтона. Фонари высоко, освещают только островки тротуара. Оранжевым светом. Между домами. В боковых улицах — глубокий сумрак. Рестораны полны посетителей. Люди перед ними. Стоят. Сидят за столиками. Держат в руках бокалы. Ходят туда-сюда. Кричат. Смеются. Говорят. Она шла посреди улицы. Субботний вечер. В Вене она вечерами работала. В последнее время. Субботние вечера никогда не сулили ей ничего хорошего. Она пошла быстрее. Песок в ботинках натирал ноги. Она присела на ступеньку перед одним из домов и сняла ботинки. Вытерла их платком. Вытерла ноги. Снова надела ботинки. Перед ней остановился какой-то мужчина. Ей были видны только его ноги в джинсах и кроссовки «Nike», она завязывала ботинки. Ноги подрагивали. Она завязала ботинки. Встала. Вставая, отвернулась от него. Повернулась спиной. Мужчина крикнул ей вслед: «Hello». [53] Она пошла дальше. Быстро. Заставляла себя не бежать. Еще раз услышала: «Hello». Но уже далеко за спиной. Хотелось домой. Никого не видеть. И чтобы на нее не смотрели. Не оценивали. Ее оценивали. Чтобы не смотрели. Чтобы тут произвести впечатление, тебе должно быть не больше тридцати. Остальных оценивают. Но она и не делала ничего такого, что выдавало бы ее социальный статус. И никого не эпатировала. Как женщина из книжного магазина. В обе стороны тек сплошной поток машин. Парковка перед мексиканским рестораном была забита, персонал помогал водителям парковать машины. Туда-сюда бегало несколько парней в красных фраках и цилиндрах, но при этом в шортах и кроссовках. Мигали разноцветные лампочки вокруг окон ресторана. Из ресторанчика на углу Виа-Дольче вновь доносилась музыка кантри. Посетители. Смех. Она шла мимо низких офисных зданий. Белые фасады щитовых домов подсвечены. За ними — тьма. Кусты и деревья — еще более темные силуэты. Вверх по Виа-Марина. Стало светлее. Она вошла в холл и свернула налево, к супермаркету. Перекусить. Готовить не хотелось. Приправы для спагетти. Сперва она еще думала, что будет играть здесь в домашнюю жизнь. Но это — если бы они были вдвоем. Если бы они были вместе. Домашняя еда. Хельмуту дважды вдень нужно горячее. Из-за гастрита. А раз в день они ходили бы куда-нибудь. Так должно было быть. Она вошла в супермаркет. Обошла три ряда полок. Взяла три упаковки печенья и бутылку воды. Выбор невелик. Холодильник с замороженными полуфабрикатами. У кассы стояла Бетси. Пила кофе и болтала с кассиром. Молодым афроамериканцем. Высоким. Мускулистым. В длинных белоснежных брюках, кроссовках и голубой футболке с закатанными рукавами. Свет играл на кофейной коже. Маргарита поставила на прилавок бутылку и положила рядом печенье. Поискала кошелек в заднем кармане джинсов. Бетси воскликнула: «Hi!» Вот они наконец и встретились снова. Она уже всех о ней спрашивала. Хотела поблагодарить и извиниться. За мать. Маргарита расплатилась. Но это же естественно. Бетси поставила чашку и протянула ей руку. «I am Betsy», [54] — сказала она. «Hi, — ответила Маргарита. — My name is Margaux». [55] «Like Hemingway?» [56] — рассмеялась Бетси. На ней был темный брючный костюм. Светлые волосы уложены в высокую прическу. Нарядная. Тени. Помада. Румяна на скулах. Рядом с ней Маргарита казалась себе голой. Глаза наверняка опухли. И почему она не назвалась настоящим именем? Бетси предложила выпить кофе. Для кофе слишком поздно, сказала Маргарита. «Sylvester. Is there de-caff?» [57] — спросила Бетси. Сильвестр взял кофейник с оранжевой крышкой и ручкой. Вопросительно поболтал им. Маргарита сказала: «Yes, please». [58] Что она здесь делает? Откуда приехала? — выспрашивала Бетси. Бетси ищет квартиру для матери. В Санта-Монике. Или Брентвуде. Матери необходим теплый климат. Чикаго ей не подходит. Он рассмеялась. Сильвестр предложил Маргарите сахару и молока. Она взяла и того, и другого. Помешала в чашке. Отпила. Кофе крепкий и горький. Она едва удержалась, чтобы не поморщиться. Итак. Она из Вены. И здесь собирает информацию. Потом напишет книгу. Возможно. Ах. Она писательница. Как интересно. Ей бы тоже хотелось уметь писать книги. Бетси попросила еще кофе. Она спросила Сильвестра, чем он занимается. Кто по профессии. Он учитель физкультуры. Работает в оздоровительном центре и подрабатывает здесь. Разве он не артист? — спросила Бетси и провела пальцем по его левому бицепсу. Сильвестр ухмыльнулся. Нет. Нет. Это не для него. Он бы с большим удовольствием писал книги. Он улыбнулся Маргарите. Бетси положила на прилавок пять долларов. «That's o.k.», [59] — сказала она и подвинула к нему мелочь. Ослепительно улыбнулась. Взяла с прилавка Маргаритину бутылку. Сейчас они отнесут эту бутылку в номер Маргариты, а потом поедут выпить. Две одинокие женщины. Субботним вечером. Надо что-то предпринять. Ее пригласили на вечеринку. Маргарита пойдет с ней. Каждому приятно познакомиться с писательницей. Они вышли во двор. Под пальмы у бассейна. Маргарита сказала, что не может. Не в таком виде. Бетси рассмеялась. Громко и пронзительно. Это пустяки. Ктомуже она выглядит точно так, как представляешь себе писательницу. Да она увидит. Милейшие люди. Коллега по работе, которая переехала сюда. Кэрол. Бетси говорила о Кэрол и ее муже, какие они славные, пока они не дошли до номера. Вошла первой и огляделась. У них с матерью номер больше. Отдельная спальня. Для мамы. А сама она спит на диване. Когда она уходила, мать уже приняла снотворное и уснула. От семьи только они и остались. Она и мать. Им нужно держаться вместе. Маргарита поставила воду в холодильник. Туда же положила печенье. Могу предложить только воду, сказала она Бетси. Или кофе. Нет. Нет. Им пора ехать. Она что, серьезно? Насчет вечеринки. Маргарита не приняла приглашение всерьез. Ей надо выспаться. После перелета. Но она не выглядит усталой, сказала Бетси. Поехали. Вечеринка в Глендейле. Не следует ли им позвонить и предупредить? Что будет еще гость. «Неу, — вскричала Бетси, — this is California». [60] «О.к.», — сказала Маргарита. Но она поедет на своей машине. Маргарита достала из сумочки ключи. Положила в карман деньги и права. Взяла свежий платок. Надо привести себя в порядок. Переодеться. Она же никуда не собиралась. Или? Да не все ли равно. Она увидится с этими людьми в первый и последний раз в жизни. Так не все ли равно, что они о ней подумают. Ну хорошо, сказала она, тогда пошли. Бетси знает дорогу? Они вышли. Маргарита закрыла дверь на оба замка. Проверила, хорошо ли заперто. Бетси засмеялась над ней. Эти замки никуда не годятся. Их лучше вообще не закрывать. Дверь ломать не придется. Всю дорогу до машины Бетси смеялась. Она веселилась. Была возбуждена. Хотела звонить в другие двери. Одна была открыта. Полная комната людей. Стоят с бокалами в руках. Курят и разговаривают. Тесно. Музыка. Диско-бит в переложении для техно. Бетси решила зайти. Маргарита ждала в коридоре. Если Бетси тут останется, она сможет вернуться. К книгам. Или поехать кататься. Но Бетси все же двинулась дальше. Не боится ли она опрыскивания, спросила Маргарита. Ах. Те, кто это делает, — фашистские свиньи. Они наверняка всех отравят. Бетси возмутилась. Но не оставаться же из-за этого субботним вечером дома. Сидеть в одиночку. Нет. Кроме того, сегодня опрыскивают на юге. Далеко. Они спустились на лифте. Там по-прежнему воняло. Бетси выскочила из лифта и зажала нос. Восклицая: «Фу!» Маргарита рассмеялась. Бетси в восторге завопила: да она умеет смеяться! А она уж думала, что люди из Вены только и знают, что вальс танцевать. А не смеяться. А она умеет танцевать вальс? Маргарита открыла машину. Да. Конечно. Она умеет вальсировать. И ходить на лыжах. Она настоящая австрийка. Она родилась в Зальцбурге. Живет в Вене. Умеет танцевать вальс и бегать на лыжах. И можетспеть песенку из «Sound of Music». Этого довольно? Бетси захихикала. Захлопала в ладоши. Сидя в машине, они посмотрели по карте, куда ехать. Бетси взяла карту. Маргарита тронулась. Они ехали вверх по бульвару Вашингтона и распевали.
53
Привет!
54
Я — Бетси.
55
Привет… Меня зовут Марго.
56
Как Хемингуэй?
57
Сильвестр, у тебя есть кофе без кофеина?
58
Да, пожалуйста.
59
Здесь: Не надо сдачи.
60
Эй!.. Это же Калифорния!
* * *
Дом в Глендейле стоял ниже уровня улицы. Нужно было спуститься по лестнице. Дверь открыта. Они вошли. Бетси успокоилась. Проспала почти всю дорогу. Маргарите пришлось все время спрашивать, куда ехать дальше. Бетси таращилась на карту. Казалось, все это перестало ее интересовать. Уже за Калверт-сити Маргарита пожалела, что поехала. Перед дверью повторила еще раз, что она в самом деле ненадолго. Бетси отмахнулась. Когда захочет, тогда может и уезжать. Не было еще ни одной вечеринки, после которой она не добралась бы до дому. Она снова захихикала и вошла. Маргарита подумала, не повернуть ли. Вернуться к машине и поехать домой. Бетси держала дверь, она вошла за ней. В доме повсюду горели свечи. Тихая музыка. Фортепьяно. «When they begin they begin». Стоят люди. Ходят. Навстречу им вышла женщина. Воскликнула: «Betsy». Пропищала: «Betsy». Женщины обнялись. Бетси представила Маргариту. Маргарита сказала Кэрол, что она не писательница. Она работает в театре. Кэрол взяла ее за руку. Провела в большую гостиную. Посередине — лестница, у камина — диваны и кресла. В углу направо — стол с закусками. В камине горит огонь. Двери в сад открыты. Кэрол представила ее всем. Мужчинам и дамам. Все стройные. Все хорошо выглядят. Все в темном. Элегантны. Мужчины в смокингах. Дамы в коротких платьях. Черных. И на всех блестящие украшения. Лодочки на высоких каблуках. Высокие прически, как у Иванны Трамп на фото в журналах для женщин. Маргарите было неловко в джинсах и черной куртке. Верблюдица. В свитере и мужских ботинках на шнурках. И волосы висят. Давно не мытые. Почему она до сих пор не купила шампунь? А вот если бы он был с ней, она взяла бы его шампунь. Если бы знать, как все случится, она бы и собиралась иначе. Атак положилась на него. Дама из Вены, работает в театре, сказала Кэрол. Как интересно, отвечали все. Кэрол подала ей бокал белого вина, а закуски пусть выберет сама. Маргарита присела на диван перед камином. Почти все вышли в сад. Ей там слишком холодно, а ведь она одета теплее всех. Она пила вино. Шардоне. Легкая горчинка калифорнийских вин. Она пристально смотрела на огонь. Теперь она действительно очень далеко от дома. В Вене началось воскресенье. Все спят. Хельмут рядом с другой. Выдержит ли та его храп? А почему бы и нет. Она тоже привыкла. В конце концов она привыкала к самому разному храпу. Со временем. Ну и что. Не она единственная может осчастливить мужчину. Как бы ей ни хотелось. Наверное, именно поэтому все девочки мечтают стать кинозвездами. Делать счастливыми. И быть счастливыми. Наверное, со святыми дело обстояло так же. Или с мученицами. Удовлетворить зрителей и таким образом получить удовлетворение. Но — ничего для себя. Да ничего у них и не получается. Как доказывают биографии звезд. Единственным шансом для звезд женского пола было несчастье. Звезда. Человеческая жертва, доказывающая, что даже потрясающая женщина не может найти счастья. В жизни. Следовательно, и никакая женщина не может. И все довольны. Пылал огонь. Пламя — снизу голубое, вверху — красное и оранжевое. Тепло. Она чувствовала, как тело наливается свинцом. Цепенеет. Приятно цепенеет. Она допила вино. Не хочет ли она еще бокал? Какой-то мужчина наклонился сзади через спинку. «Oh yes», [61] — сказала она. Это было бы славно. Она как раз начала ощущать последствия перелета. Мужчина принес ей полный бокал. Присел рядом. Очень ли она устала? С ним было похоже, когда летал в Нью-Йорк. Чем он занимается? Кто по профессии? Он адвокат. В фирме. Она пригубила вина. Вино холодное. Она пила большими глотками. Прохлада лилась в горло. Что это такое? Адвокат в фирме? Мужчина нагнулся к ней. Рыжие волосы, светлые брови и ресницы. Очень белая кожа. Веснушки. Рассказывал о своей работе. Она мало что понимала. Не знала большинства слов. Кажется, он занимается чем-то вроде экспертиз. Она внимательно смотрела мужчине в глаза. Чтобы он не заметил, что она ничего не понимает. Мимо прошла высокая белокурая женщина. Мужчина встал. Ему надо взглянуть, как там жена. Долго ли еще она пробудет в Л.-А.? Он спокойно может идти к жене, сказала Маргарита. Пока-пока. Она взяла еще бокал вина и снова села к огню. Ей следует уйти. Если она не хочет общаться с этими людьми, ей надо уйти. Что она тут делает? Напивается. Дама из венского театра тихо напилась и ушла, скажут они потом. Она чучело. Все присутствующие — милые вежливые люди. А она сидит, ни с кем не разговаривает и пьет. Не надо было и приезжать. Да все равно. Однако. Если она хочет ясности, ей лучше быть одной. Она все сидела. Вяло. Откинувшись на подушки. Поставила вино на пол, чтобы рукой не нагревать бокал. Вино должно оставаться приятным и прохладным. Она смотрела в огонь. Кто-то сел на диван напротив. Она подняла глаза. Мужчина. Темноволосый. Немолодой. Старше нее. Латиноамериканский герой-любовник, но не первой молодости. Он смотрел в огонь. Его четкий профиль освещают свечи на столе позади дивана. Мужчина откинулся назад. Взглянул на нее. Она снова уставилась в огонь. Чувствовала, что он на нее смотрит. Она сидела неподвижно. Тепло собиралось между ног. Быстрыми короткими толчками поднималось
к животу. Она бы прямо сейчас. С этим мужчиной — сейчас. И он это знает. И он знает, что она это знает. Она чувствовала, как твердеют соски под курткой. Сидела. Надеялась, что не покраснеет. Запылало лицо. Она надеялась, что в слабом свете свечей этого не заметят. Он не заметит. «It is very hot in here», [62] — произнес мужчина. Он говорил с акцентом. Но она не знала, с каким. Он взял ее бокал. Отпил из него. Держал бокал в руке. Да, очень жарко, сказала она. Чувствовала, как горят щеки. Мужчина встал и ушел. Она допила вино. Пошла искать Кэрол. Попрощалась. Поблагодарила. Ей пора спать. Бетси не видно. Кэрол и муж с женой из приглашенных спросили у нее, как обстоят дела с театром. В Европе. В Вене. Есть хорошая постановка «Waiting for Godot». Ей надо посмотреть. Маргарита выпила еще бокал. Они стояли у бассейна. Зеркальная голубая вода. Работают обогреватели. Поэтому тепло. Иногда попахивает газом. Небо. Облака разошлись. Оранжевыми клочьями. Темная синь за ними. И звезды. Она ненадолго подсела к той паре. Выпила еще бокал. Болтала о Фридль. Об их детях. Девочке девять лет, мальчику семь. И как со школой. О государственной школе в Лос-Анджеле-се и речи быть не может. Поэтому надо платить за школу 30 ООО долларов в год. Но они оба неплохо зарабатывают. Так что справляются. Потом Маргарита ушла. Поблагодарила Кэрол. Не забрать ли ей с собой Бетси? Кэрол рассмеялась. Бетси наверняка не уйдет раньше полуночи. Маргарита вышла из дому. В голове пусто. Ей не следует вести машину. Больше. Но. Как ей вернуться. Такси? Но до отеля «Оквуд» в Марина-дель-Рей наверняка столько же, сколько от Вены до Линца. Или до Санкт-Пельтена. Вероятно. Они ехали больше часа. Или до Амштеттена. Да. Она открыла машину. Села. Амштеттен. Этот советник по культуре. Она разговаривала с ним о гастролях. И он отправил ее из своего кабинета в ресторан. Он сейчас придет. Нужно еще сделать кое-что. Она ждала там. Вагенбергер тогда решил, что гастроли в провинции продлят жизнь спектаклям. Провинция и Вагенбергер. Она включила зажигание. Потом свет. Какой-то человек шел от машины к дверям соседнего дома. Она знала его. Знала по Вене. Он швед. Говорили, что он швед и разбирается в старинной музыке. Видела его после премьер. Он всегда был в обществе одной из любительниц костюмов от «Kenzo». И говорили, что он с Сильвией Кляйн. Она никогда не разговаривала с ним. Это выглядело бы несерьезно. Она поехала. Развернулась у ворот дома, в котором исчез швед. Поехала домой. Советник по культуре из Амштеттена пришел потом в ресторан. Спросил, можно ли пригласить за столик еще кое-кого. Разумеется, ответила она. Этот тип помахал молодой женщине. Девушке. Высокой. Тоненькой. Темноволосой. Она подошла к столику. Осторожно. Робко. Он положил свою красную лапу на длинные тонкие пальцы девушки. Она — любовь его жизни, заявил он. До сих пор он не знал, что это значит. Но теперь знает. И будет бороться за нее. За эту женщину. Девушка улыбнулась. Когда советник отлучился в туалет, она посоветовала девушке порвать с ним. Может, и зря. Девушка все равно ее не слушала. Наверное, это и вправду была любовь. А о ней никто никогда не говорил еще абсолютно постороннему человеку, что любит и будет бороться. Она куда-то ехала. Не знала точно, где находится. Думала, что если поедет вниз, то когда-нибудь выедет к морю. А оттуда она уж найдет дорогу. Может, это была любовь, и они все еще счастливы вместе. Откуда ей знать. У нее все любови приходили к концу. Похоже, тут она не специалист. Она всегда просто хотела ее. Любви. Наверное, это ее опознавательный знак. Что у нее все приходит к концу. Но надо держаться. А как выдержать такое? Ей 39. Скоро будет 40. И с ней никто не оставался. Надо было остаться с Герхардом. А с Ва-генбергером встречаться тайком. Она всегда была чересчур честной. Открытой. А это никому не нужно. Мужчинам — в последнюю очередь. Может, она чего-то не понимала. И менялась. А вокруг все оставалось по-старому. Она ехала. Под гору. Выехала на какое-то шоссе. Продолжала ехать вниз. Что будет, если она попадет на юг? Где опрыскивают. Она уставилась на ветровое стекло. Капель не заметно. Включила радио. Джазовый канал. Под музыку она чувствовала себя гораздо трезвее. Чувствовала себя другим человеком, разъезжающим по Лос-Анджелесу, когда дома все уже встали. А она — во тьме. Под звездами. В Вене — день. Она долго ехала. Потом уперлась в десятое шоссе. Ехать надо по нему. Под гору. Правильно. Она въехала в Сан-та-Монику. Бульвар Оушн. Потом — Пасифик. Вашингтон. И вот она уже поворачивает на Виа-Дольче. Ехать больше не хотелось ни секунды. В гараже все места у лифта заняты. Пришлось встать впереди, у выезда. Она пошла в номер. Старалась идти точно по краю зеленого ковра в коридоре. Но промахивалась. Довольно часто. Очень хочется в туалет. Едва захлопнув за собой дверь номера, она рванула в уборную. Замешкалась, спуская брюки. Пришлось сосредоточиваться на каждом движении. На автоответчике было два сообщения. Прослушала. Он хочет поговорить с ней. Где она? Он скучает. Пусть она позвонит. Что она делает. У нее ведь уже полночь. Перезвони. Срочно. Пожалуйста. Он волнуется. Он позвонил во второй раз. Перезвони. Она кое-как разделась. Не умывалась. Не чистила зубов. Забралась в постель.61
О да.
62
Тут очень жарко.
[Воскресенье, 4 марта 1990]
Она проснулась в полседьмого. Голова болит, во рту сухо. Выпила воды. Слишком холодная. Вода бултыхалась в животе ледяным пузырем. Снова легла. Встала в туалет. Хотелось спать. До истерики. На улице светило солнце. Она открыла балконную дверь и опустила жалюзи. В комнате стало не намного темнее. Жалюзи бежевые и тонкие. На сквозняке они расходятся и пропускают солнечные зайчики. От окон домов напротив. Она повернулась спиной к балконной двери. Закрыла глаза. В них плавали яркие пятна. Открыла глаза. Смотрела на простыню перед собой. На коричневый ковролин и дверь в ванную. Зачем она снова так набралась? Вода ничуть не хуже, чем это вино. А теперь надо принимать аспирин. Даже две таблетки. Но сил не было. Она лежала. Не шевелясь. Не двигать головой — и в глазах кругов не будет. Зато ей повезло не нарваться на дорожную полицию. И не попасть в аварию. Но в этом ей везло постоянно. Такого рода счастья всегда было навалом. И ничего более страшного не случилось. К тому же. Все остальные, кто ехал в это время, были, может, еще куда пьянее нее. Но прежде литр вина не имел бы таких последствий. Она бы вскочила и пошла плавать. Плавать. А что, если опять старуха? И как Бетси добралась домой? Не надо было ее оставлять. И зачем она туда пошла? Вообще. Хотя все было весьма цивилизованно. Деликатнее, чем в Вене. В Вене, если ты приходишь с кем-то незваным, то и стоишь в одиночестве. Никто с тобой не заговорит. Она встала и позвонила домой. Ответил Герхард. Фридерика у Нины. Да. У нее все в порядке. Что она поделывает? Нет. Они хорошо ладят. А этот доктор Ковачич. Этот Хельмут. Он звонил. Нетли у них известий о ней. Да. Он скажет Фридерике. Пока. Она снова легла в постель. Никаких забот. Заботы начались в тот момент, когда она убедилась, что ждет ребенка. И становились все тяжелее. Постоянный страх. Смутный. Но постоянный. На первых порах — сильный. Атомная атака, а ребенок в садике. Или в школе. Когда они разместили першинги.
А она стоит в пробке и не может добраться до ребенка. Ребенок под машиной. А чего стоит разрешение ездить на велосипеде. И все повторяют постоянно, она слишком всего боится. Она, такая храбрая обычно. Но тут? Ограничивать ребенка. Привязывать его к себе. Герхард улыбался бы и спрашивал, что это за вечный контроль. Но ведь всегда дело просто в том, чтобы быть рядом. В конце. Если уж чему-нибудь суждено случиться с ребенком, она, по крайней мере, должна быть рядом. Да. Она же знает, как это — не пережить. Родители показали. Отец, утонувший в озере. Вышедший под парусом в весеннюю бурю. И мать, лежавшая в пустой квартире. И что ей останется? У нее есть только Фридль. У родителей была еще она. Но этого не хватило. Да и как. Один ребенок — против другого. Она-то с самого начала была только обузой. И зачем она опять себе навредила? Напилась до стука в голове. До тянущей боли. Справа сильнее, чем слева. Даже тут никакого равновесия. Чтобы все обдумать, у нее только эти десять дней. Прийти к ясности. Во всем. В себе. Что дальше? Что теперь? Если уж этот тип не поехал с ней, надо использовать время таким образом. В Вене ее ждет «Сон в летнюю ночь». И вопрос, хочет ли она дальше этим заниматься. Или принять предложение из Швейцарии и отправиться туда со всеми пожитками? Прочь из Вены. Из Австрии. Прочь от бездомности, к которой она с таким трудом себя приучила. Но Фридль не хочет. И как с этим? Имеет ли она право вырвать ребенка из привычного окружения. И так она навязывала ей достаточно перемен. До сих пор. Но тогда на карте стояла любовь. Только любовь. Атеперьречьлишьо Мар-гарите-Гретель-Марго. Она заплакала. Не могла не заплакать. Текли слезы. Без всхлипов. Тихо. Катились по носу. Капали на подушку. Плакала и плакала. При мысли, что Фридль еще предстоит все это. Единственное утешение, что у всех так. И все как-то справляются. Но это как сожжение ведьм на костре. Когда она представляла себе, как это было. Не могла не представлять. Было ясно, что все женщины считались виноватыми и лишь по случайности сжигали ту, а не другую. И непостижимость самого процесса. Быть сожженной, когда самый маленький ожог так ужасно болит. Тогда она думала, что если так много женщин выдержали подобное, то она тоже выдержала бы. Гримасы истории. Те-то женщины не пережили. И все прошло. Потом. Непостижимость процесса стала рутиной. В том, что счет уничтоженным шел на миллионы, было что-то извращенно-успокоительное. Раз их было так много. Или потому, что их было так много. Нет никакого утешения. И Фридерике она навязала эту дерьмовую жизнь. Из-за беседы после семинара по Траклю. Она и ребенка повесила себе на шею. Они — всего один раз. И прямо перед месячными. Нет, не так. Она хотела ее. Она на самом деле хотела ее. А потом, когда она уже появилась… Это тельце. Эта крошка. Держать. Носить. Ради этого она повторила бы все. И уж не Фридль поработила ее. Фридль первой научила ее любви. Настоящей. От всех этих мужчин ничего подобного было не дождаться. И почемутолько нету нее второго ребенка. Зазвонил телефон. Фридерика. Все ли в порядке? Как у нее дела? «Классно», — воскликнула дочка. Классно. «Мы с Ниной. Мы — рок группа. У нас уже и первая песня есть». И о чем же песня, спросила Маргарита. Ну. О любви. И все такое. Она сама услышит. Потому что они репетируют у них. Но пока без ударных. Пока. Они ищут ударника. Но мальчишку не хотят. После разговора Маргарита отправилась в душ. Поспать больше все равно не удастся. Нужно вымыть голову. А шампунь она так и не купила. Она оделась и поехала в супермаркет.
* * *
Она ехала по Эдмиралити-вей в супермаркет. Улица пустая. Катила от светофора до светофора. Попала в зеленую волну, потому что не превышала разрешенных 35 миль в час. Видела одних собачников с собаками. Бегунов. Они бегут по тротуарам вдоль улицы. Тротуары отделяются от проезжей части широкими газонами. Пальмы и платаны. Цветущие кусты. Изумрудная трава. Листья деревьев блестят на солнце. Розовые и белые цветы сияют. Небо голубое. Ласковое. Небесно-голубое. Справа мачты судов. Парусных яхт. Покачиваются в гавани. Она опустила правое окно, так что стало слышно позвякивание металлической оснастки на мачтах. Медленно скользила мимо них. Ему бы понравилось. Это утро. Купить завтрак в Л.-А. И завтракать. У моря. И долго обсуждать, пойти в музей или нет. Он серьезно относится к музеям. Путешествовать — значит ходить в музеи. И здесь. Он любит минималистов. Стоит перед их жестокими отталкивающими картинами целую вечность. Ничего не упуская. И все же. Для работы лучше одиночество. Конечно. Иначе с Питом ей было бы не встретиться. Тем более — днем. Она свернула к стоянке у супермаркета. Проехала вдоль магазинов рядом с ним. В одном торговали спортивной обувью. Она вышла посмотреть, когда он откроется. Только в десять. Было восемь часов. Поехала к супермаркету. Смогла поставить машину прямо у входа. Взяла тележку и вошла. Огромные двери открылись при ее приближении. Справа от дверей лежали высокие стопки «Los Angeles Sunday Times». Она взяла газету. Положила в тележку. Должно быть, весит пару кило. Одной рукой едва и поднимешь. Она повернула направо, к напиткам. Взяла воды. Прошла мимо полок с винами. Молоко. Яйца. И в другой конец. Чуть не десять раз туда-обратно. Ветчина и бекон в вакуумной упаковке. У морозильников подумала, не взять ли кекс. Лимонный. Или клубничный. Нет, такие сладости ей нельзя. Торты — произведения искусства пастельных цветов. Она взяла самый маленький из шоколадных. Восемь кусков, никуда не денешься. Фруктов не брала. Пошла к кассам. Работали только две. Кассирши читают газеты и разговаривают. По-испански. Она вернулась за виноградом. Еще лимон и авокадо. Витамины. Пошла к первой кассе и выложила покупки. Заплатила. Сложила покупки в коричневый бумажный пакет. Пошла к выходу. Никого. Чистота. Начищенные стойки, где торгуют горячей едой и сэндвичами. Все прибрано. Она вышла. Вот бы жить здесь всегда. Всегда ходить воскресным утром в почти пустой супермаркет. И солнце. Она поставила пакете покупками на переднее сиденье. Мимо проехала красная машина. Она отвезла тележку на место. Села в машину. Поехала. Возвращаясь в номер с тяжелым коричневым бумажным пакетом в руках, она показалась себе героиней кинофильма. Как будто она идет, зная, что все на нее смотрят. Будут смотреть. Потом. В номере она первым делом заглянула в ванную и за занавеску душа. Она же не закрыла балконную дверь. Потом приготовила завтрак. Быстро протерла влажной тряпкой пластиковую мебель на балконе. Села там завтракать. Ветчину пришлось выбросить. Когда вскрыла упаковку, пошел дурной дух. Гнилого розмарина. Положила ее в пластиковый пакет и кинула в ведро. Но у нее были кофе, бекон и яйцо, хрустящие хлебцы с маслом. Джем. Газету она тоже прихватила. Взялась за еду. Пришлось надеть свитер. Ее балкон до вечера в тени. Утром прохладно. Положила желток на хлебец с маслом. Сверху — бекон. Сунула в рот и отпила кофе. На всех балконах двери открыты. Но тихо. На дорожках между домами — почти никого. Откуда-то доносится классическая музыка. Но негромко. Понятно только, что играет оркестр. Струнный. Звук то повышается, то понижается. Моцарт? В газете — только про Европу. Как румынские селяне сокрушаются, что Чаушеску велел снести их дома. Чаушеску не терпел маленьких деревенек. За ними невозможно следить. Она быстро перелистнула страницу. При имени Чаушеску ей вспомнилось, как они оба, Чаушеску и его жена, вылезали из бронетранспортера. Как их обыскивали и обхлопывали внизу. Как они падали. И стояли. Неведомо где. Свет. И выстрелы. Как они побежали. В них попали. Падали. И снова вставали. Стена на заднем плане. Такой яркий свет. Тени. И двое еще здесь и уже — нет. Снова выстрелы. И оба, казалось, еще не поняли, что происходит. Удивляются. Удивляются до выстрела, а потом остаются лежать. Он и она. И ни разу не бросились друг к другу. Бежали каждый сам по себе. Их тела темными кучами на земле под стеной. Потом. Она вытащила Фридль из комнаты. В кухню. Выключила телевизор. Видеозапись расстрела Чаушеску. Они ее повторяли. А Фридль смотрела. Она кинулась к телевизору и выключила его. Достаточно и того, что первый эрегированный пенис, увиденный Фридль, принадлежал эксгибиционисту. Перед школой. По дороге в школу. Утром. Потом она проводила ее в школу. И долго еще провожала. И вот — первые реальные мертвецы. Ей не следовало смотреть на травлю государственного преступника, страдавшего манией величия. Чтобы успокоить ее, Фридль сказала, что видывала и худшее. Она смотрела «Лики смерти». На вечеринке. Поэтому и долго спала снова вместе с ней. Тогда не могла сказать. Не могла говорить. Об этом. И она наверняка стала бы ругаться. Наверное. Она пила кофе. Фото двух восточногерманских пограничников. Строят временное заграждение перед Бран-денбургскими воротами. Вместо стены. На пограничниках меховые шапки. Они улыбаются. Художники и философы не влияют на политику Соединенных Штатов, говорилось на следующей странице. Объявление на разворот оповещает о «Ночи одиночек». В понедельник вечером. Хелен, известная и знаменитая по всему миру сваха, выступит с сообщением о самых интересных одиночках Л.-А. Вход — 20 долларов. Принимаются карточки «Viza» и «Mastercard». Может, пойти? Купить что-нибудь нарядное и пойти. И начать новую жизнь. Следует серьезно отнестись ко всему, что там будет, и дальше так же относиться. Найти мужа. Вести хозяйство. Как Кэрол. Интересные гости. Красивые люди. И удовлетвориться этим. Больше не думать. Ни о чем не размышлять. Читать только «Vogue» — как одеваться. И «Cosmopolitan» — как самоудовлетворяться.
А вечером — в оперу, на благотворительное мероприятие. И всегда знать, что правильно. В любое время. Она пила кофе. Смотрела на газоны. Слушала плеск поливальных установок. Надо бы ему позвонить. Если уж он Герхарда о ней спрашивает. Впрочем, Герхард всегда ладил с ее мужчинами. Всегда был настроен мирно. Дружелюбно. Почти подружился с Диффенбахе-ром. Защищал его. Почти. Когда она жаловалась. Потому что Генрих снова уехал. В Грецию. Или в Мексику. Иногда клал ей на подушку письма. Иногда — нет. И Герхард всегда понимал, почему Генриху Диффен-бахеру пришлось уехать. Что от человека нельзя требовать больше, чем он может дать. Неужели она до сих пор не понимает? Диффенбахер уезжал писать стихи. Но и там ничего не писал. Она встала. Прибрала комнату. Составила посуду в мойку. По воскресеньям тоже убирали. Закрыла балконную дверь. Взяла сумку и вышла. Снова поехала к супермаркету. На улицах — больше народу. Магазин спортивной обуви открылся. Она купила легкие кроссовки. Корейские. Здесь почти все такие носят. Все покупают. Еще взяла две пары белых носков. Расплатилась. Вернулась в отель. Новая горничная как раз начала менять белье. Маргарита прошла в ванную. Сняла джинсы и колготки. Опять надела джинсы. Новые носки и кроссовки. Положила в карман деньги и карточку и ушла. Хотелось к морю.
* * *
Она вышла через холл. На Виа-Марина. Заняты все лежаки у бассейна. Расстелены полотенца. Несколько человек плавают. Несколько сидят в джакузи. В холле — двое стариков. Читают газеты. Она вышла на улицу. Подпрыгнула. Кроссовки мягко пружинили при каждом шаге. Она легко шла дальше. В джинсах без колготок прохладно. Захотелось побежать. Потрусить. В кроссовках она чувствовала себя увереннее. Могла бы помчаться. Она пошла вниз по бульвару Вашингтона, а когда он кончился — по песку к воде. Пляж еще почти пустой. Несколько бегунов. Гуляющие. Она шагала по твердому песку у воды. Вода набегала и отступала, оставляя пузыри. От одной волны она не успела отскочить и секунду стояла в воде. Рассмеялась. Навстречу бежал мужчина. Около 50. Или 55. Густая борода. Темные волосы. Невысок. Спортивен. Он улыбнулся, глядя, как она стоит в воде. Волны у ног отступили в море. Он сказал: «Hi» и «Have agood day». [63] Побежал дальше. Она обернулась ему вслед. Чтобы ответить, пришлось бы кричать. Она пошла дальше. Легкий ветерок. Прохладный воздух. Надо всем — солнце. Все горит в его лучах. Окна. Здания. Все одеты по-летнему. В светлом. В Вене — восемь градусов, тротуары мокрые от тающего снега и мартовского дождя. Повсюду — собачьи кучки. Немыслимо. Здесь представить себе венский март невозможно. Здесь. На солнце. Утренняя свежесть делала это все невероятным. Несуществующим. Вена — за горами. Далеко-далеко внизу. Темнота и сырость. Грязь и холод. Каково-то было гулять здесь в 1943-м? Или приехать сюда. Что они видели? Что чувствовали? Солнце? Эту ликующую небесную синь? А там — мрак. Трясина. Как они только не сошли там с ума. И как перенесли спасение. Когда так сияло солнце. И все белое, и искрящееся, и свежее, и небесно-голубое. Они справились. Конечно. Пришлось. Она сама родила ребенка, имея мать, потерявшую сына. Жизнь должна продолжаться. Если все началось с жестокости, то одно налезает на другое. Мать тоже радовалась появлению Фридль. Заботилась о ней. С любовью. Но воспоминания о Вернере ожили. Они были повсюду. Воспоминания. Единственное, что осталось. Такая тяжесть. И она тоже потом оставила ее. Уехала с Герхардом в Вену. Могла бы остаться у матери. Оставляла бы с ней ребенка, а сама нашла бы работу. Преподавала бы в школе. Теперь она шла по солнцу. Фридль — дома, в Вене. С отцом. А мать в могиле рядом с Вернером. А отец — в озере. Вероятно. Если только не начал тогда новую жизнь. Где-нибудь. И что ей делать? Если она вдруг повстречает его здесь. Его никто не видел. В тот день. Как он отчаливал. Она перепрыгнула ручеек. Пошла дальше. Пропал без вести. Считать умершим. Свидетельство. Отец стал свидетельством. И как осознать, что миллионы людей превращаются в такие свидетельства. Тела — свидетельства о смерти. Бумажки. Бумажки в конвертах. Списки. Бюрократия кормится трупами. Вокруг Освенцима — совсем плоская равнина. Большая. Продолговатые ложбины. Поля. Телеги с лошадьми кажутся на них крошечными. Поэтому дым был виден издалека. Далеко в море — яхты. Белые паруса. Горизонт затянут дымкой. Она пошла по песку к набережной. По набережной-обратно в Венис. Всюду люди. Гуляют на солнце. Бегают. Ездят на велосипедах. На скейтбордах. Сидят на солнце. Лежат на солнце. Повсюду разговоры. Смех. Улыбки. Визжат дети. Лают собаки. Кричат чайки. Все магазины работают. Уличные торговцы со своими товарами. Курят. Оценивающе глядят на гуляющих. Предсказательницы и предсказатели беседуют с клиентами. Она перешла через дорогу и направилась вдоль канала. Двери домов — нараспашку. Люди сидят на террасах. Завтракают. Читают газеты. Болтают. Отдых на всю катушку. Она быстро шла к отелю. У бассейна кричат дети. Прыгают в воду. Бегают вокруг лежаков. Матери загорают. Мужчины собрались в углу. В тени. Передними — банки с пивом. На теннисных кортах-соревнования. Судьи громко оповещают о счете. Зрители хлопают. Подбадривают. «Harry. Harry!» Она взбежала по ступенькам. Отперла дверь. Уходя, забыла включить автоответчик. Налила в стакан воды. Взяла книгу Уоллеса Стивенса. Села на балконе. Уперлась ногами в решетку. Открыла книгу и принялась за чтение. Тяжелый язык. Много слов, что знакомы по латинскому, но в английском не встречались никогда. Сложные слова выстроены в строгие фразы. Сжаты. Закованы в строки. Строфы. Читать нараспев. Наверное. Для нее это — только мелодия. Она ничего не понимала. Почти ничего. Читала дальше. Захотелось, чтобы кто-нибудь прочел ей стихотворение вслух. С правильным произношением. Посмотрела вниз. Ее балкон — на тихой стороне. Корты и гаражи — на другой. На балконах — никого. Двери некоторых открыты. Но — никого. Тихо. Стрекочут цикады. Она продолжила чтение. Произносила стихи про себя. Стало грустно. Она остановилась. Перечитала строчку. «In the way what was has ceased to be what is». Перевела. Слово за словом. Прочитала вслух. Долго сидела с книгой в руке. Смотрела в небо. Бриз раскачивал пальмы. В траве прыгала птичка. Потом улетела. Стихи — как молитвы. Молитвы ни к кому. К смерти. Здесь смерть — женщина. Чтимая. Вызывающая почтительное удивление. Она чувствовала, как удаляется ото всех. Возвышается. Но возвышенность не имеет ничего общего с жизнью. С ней, сидящей на балконе солнечным воскресным утром. Никак не относится к ней. И даже к смерти. Ясности так не достигнешь. Не придешь к широкому обзору, к пониманию пути. Спешка ничего не меняет. Спешка и короткие романы. Любовь как стокгольмский синдром. Попадаешь в плен к инстинктам, освобождение с самого начала становится жизненно необходимым. Да и инстинкты ли это? Ничто. Это не проблема. Просто несправедливо. Но быть в плену у ничего и парчи кардинальских одеяний? Она посмотрела на часы. Пора. Ей нужно к Питу. По телевизору предупреждали, что возможны пробки. Сегодня — Пятый лос-анджелесский марафон. Нужно ехать иначе. Не по бульвару Санта-Моника.
63
Привет… Приятного дня.