Без права на поражение (сборник)

Жена, которая и так по утрам со слезами уговаривала детей идти в школу, узнала обо всем, но

молчала, чтобы не навлечь на свой дом еще и грязной молвы. Так и жила несколько лет...

— Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет

пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он

присох... И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не

знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз...

— Фамилию этой женщины вы помните?—спросил Моисеенко.

— Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.

— И вы думаете?..

— Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в

Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли

бы обрадоваться такому приезду,— тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не

получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не

оставил?

— Пожалуй, вы правы.

— А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.

Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без

человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это

последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть,

права эта женщина в своей догадке!..

20

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах

от Кабаньего, друг друга знали все.

Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной

женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед

необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она

предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле

скамеек по стенам.

— С дороги продрогли, наверное? — осведомилась она.— Может, самовар поставить?

— От чаю не откажусь,— улыбнулся Саломахин.— Тем более разговора у нас хватит на

целый вечер...— И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал

старенький самовар, спросил:

— Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..

Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:

— Приходилось.

— Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?

— Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит — надо. Чего мне

таить? Не сама, так люди расскажут хуже... Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И

только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее... Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку,

закуталась в пуховый платок.

— Что говорить... Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на

руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со

свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе... Я работала на ферме

дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да

выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать... Обратно домой — тоже затемно... Вот

так и жила.

Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив

о его главном вопросе, перешла к другому:

— Зимой было... Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое,

ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это

как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым

показался, да еще и нерусский... Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на

морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на

голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я

вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало...

Пожала плечами.

— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал.

Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме... А когда нужда

случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык...

Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он

знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала

это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:

— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на

улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его... Не

знаю, как потом все и получилось... С того вечера и стал ко мне приезжать...

Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.

— Не хотела видеться с ним,— признавалась она.— Каждый раз, проводив, думала, что

вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что

войну подло пережил... А как приезжал— опять уступала...

— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.

— Расстались,— сказала она.— Еще задолго до того, как он воротился обратно, в

Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы

все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его...

Деревня —два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно,