Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
— И вас не остановило мое предупреждение?
— Нисколько.
— Хорошо. Тогда попытайтесь мне еще раз пояснить причины своей решимости.
— Но я уже говорил об этом.
— Когда рассуждали о готовности чуть ли не добровольно сойти с ума?
— Совершенно верно.
— Нет, профессор, этого явно недостаточно. Мне нужны истинные ваши мотивы, а не ребячий задор. Колитесь, господин Воронов. Выкладывайте все начистоту.
— Значит правду хотите?
— А как вы думали? Если вы опять вздумаете впасть в пионерский задор, то я разворачиваюсь и ухожу. Понятно?
— Куда уж яснее. Что ж назовите все это кризисом среднего возраста. Судя по всему, я нахожусь в тяжелой стадии своего внутреннего путешествия. Не забывайте — 50 лет все-таки. Критический возраст.
— И не думаю я над вами смеяться, профессор, — успокоил Гога.
— Жил и уже видел эту самую Книгу в библиотеке Алонсо Кихано Доброго. — продолжил через короткую паузу Воронов. — Эта мысль, если хотите, возвышает меня над страхом смерти. Вот мой истинный мотив, Гога. Я хочу таким образом преодолеть свой Страх. Видите, у меня тоже имеется свой скелет в шкафу. Не знаю, насколько я был убедителен.
— Вполне, — последовал короткий деловой ответ.
Роману вновь надоедает быть Романом, и он снова прорывается в так называемую Реальность. Турция. Поселок Чамюва
Сидя на берегу Средиземного моря, реальный, а не выдуманный профессор Воронов буквально споткнулся об эту фразу: «тяжелая стадия моего внутреннего путешествия». Зачем перо вывело такие слова? Зачем остановилось, словно отказываясь писать дальше? Роман следовало писать дальше, писать любой ценой, писать также бессмысленно, как считают коз на переправе в XX главе первого тома «Дон Кихота», писать, как пишут графоманы, мало задумываясь о смысле и логике. Ведь от того, пишется Роман или нет, напрямую зависит возвращение его жены Оксаны. Книга взяла ее в заложницы, сломив тем самым последнее упрямое сопротивление автора. Поэтому надо заставить себя вновь писать всякий бред. И никаких рефлексий, никаких остановок. Как написано, так и написано. Здесь дорога каждая минута. Промедление смерти подобно. Там, в Романе, его, Воронова, alter ego призналось, что не против добровольно расстаться с собственным рассудком. Верно. Сам Воронов, теперь уже реальный, а не выдуманный, давно начал подозревать себя в том, что он законченный шизофреник. А разве не так? Разве Роман не сделал его таковым? Только и знай, что беседуй с самим собой, проходя одну за другой эти «тяжелые стадии внутреннего путешествия».
Но вот на тебе — перо забуксовало, как грузовик где-нибудь в Каракумах, посреди пустыни.
Но надо вновь сдвинуть с места это проклятое перо. Какой, однако, забавный перепад образов и ассоциаций получается? Всего несколько часов назад, когда он только начинал водить широким пером по бумаге, Роман представлялся ему бескрайним морем, а само широкое перо напоминало парус, в котором буквально запутался неожиданно попавшийся в него попутный ветер. А сейчас море высохло и стало пустыней, а парусник стал неуклюжим грузовиком, чьи колеса безнадежно утонули в рыхлом песке. Нет, Роман явно смеется над ним, издевается, подбрасывая своему автору столь убийственно-противоположные ассоциации, особенно тогда, когда речь идет о возможном спасении жены. За что, Роман, ты так поступаешь со мной? Ведь я делал все как надо. Ты сказал, нет, ты приказал: «Пиши!» И я послушно писал. Писал, как мог. Ты же сам уверял меня, что тебе все равно, как и что я пишу, тебе нужна была лишь моя рука, мое перо и не более того. Я — твой медиум, твой сосуд скудельный, твоя оболочка, а содержание — это не моя забота, а твоя. Ты забрал у меня самое дорогое, и я отказался от сопротивления. Я покорно пришел на берег, чтобы писать, писать тебя, Роман. Такова была воля Книги. И вдруг — песок. Вдруг — пустыня? Ты что, нашел другого автора? И теперь моя жена никогда не вернется ко мне? Ты предал, ты бросил меня, и поэтому море внезапно высохло и превратилось в пустыню. Что произошло? Ты не имеешь никакого морального права вот так взять и бросить меня,
после того как я согласился стать твоим рабом. Слышишь, не можешь! У меня нервы вконец расшатаны… Я же псих! Я готов лить слезы по поводу и без повода. Я уже давно путаюсь, где насланные тобой химеры, а где реальность. Ну, что, что тебе еще от меня надо?Только не покидай меня, слышишь, только не покидай. Убери, убери эту пустыню. Позволь моему перу-парусу вновь поймать попутный ветер, чтобы вновь начать бороздить твои бескрайние просторы, Роман. Но я ничего не вижу, я ослеп, и я не пойму от чего, от слез или от песка…
— Ты здесь? — вдруг совсем рядом раздался голос жены. — А я тебя обыскалась.
И Воронов от неожиданности чуть не упал с пластмассового белого лежака, забытого на пляже еще с теплых времен. Перед ним в ярких лучах февральского солнца на фоне заснеженной вершины стояла его жена Оксана.
— Я тебя с утра ищу. Ты где пропадал все это время?
«Гадина! Дрянь! Сволочь! — беззвучно рвался наружу профессорский гнев. — Шутки со мной шутить вздумал? Решил из меня такими дешевыми трюками законченного психопата сделать? В раба превратить? Жену, говоришь, в объятия самой библейской Пустоты отправил? А она — вот, рядом. Меня, оказывается, все утро ищет. Сволочь, сволочь ты и есть. И эти все страсти ради того, чтобы я продвинул твой сюжет еще на несколько страниц? Ради того, чтобы я вышел утром на берег моря и написал про разговор моего alter ego с Грузинчиком? Сволочь! Сволочь! Сволочь! Не Роман ты никакой, а просто откровенная, последняя дрянь и больше ничего, понял!»
— Что с тобой? — озабоченно спросила жена, даже и не подозревая о том, какая буря разыгралась сейчас в профессорской душе.
— Почему вы все-таки решили начать свои поиски в Гранаде, дорогой профессор?
— Сам не знаю. Но меня что-то влекло сюда.
— Влекло, говорите?
— Да, влекло.
— Нет, Сторожев все-таки прав. У вас с Книгой должна существовать какая-то связь. Благодаря Безрученко я очень хорошо подготовился к этой поездке. Так, я выяснил, что именно сюда, в Гранаду, одна очень почтенная испанская семья еще накануне Гражданской войны переправила в тяжелых ящиках почти всю свою старинную библиотеку. Эта семья каким-то образом связана с родом Сааведра. Так случилось, что о библиотеке почти забыли. Несколько лет назад на нее случайно наткнулся адвокат, представляющий интересы этой самой семьи, и выяснил, что с тридцатых годов прошлого столетия его клиенты вынуждены исправно платить за аренду целого зала в книгохранилище гранадского университета. Причем сами книги с тех самых пор так и находятся в огромных деревянных ящиках не распакованные и не разобранные. Никто из представителей старинного рода за все это время не проявил ни малейшего интереса к библиотеке, которую начали собирать чуть ли не с XVI века.
— То есть с эпохи самого Сервантеса, я правильно вас понял, Гога?
— Абсолютно.
— Признаюсь, я действительно ничего не знал об этом.
— Охотно верю. По этой причине вас и решили выбрать медиумом. Вы и не зная, совершаете шаги в нужном направлении. Сейчас наша задача состоит в том, чтобы, заручившись официальным разрешением кого-нибудь из представителей этого старинного рода, проникнуть во внутрь этого хранилища и поковыряться в книгах.
— А как это можно сделать?
— Не без помощи все того же Безрученко. Он уже смог выйти на них. Кстати, где-то здесь в старинном мавританском квартале живет одна девяностолетняя старуха, последняя представительница знатной семьи. Если я сейчас начну перечислять все ее титулы, то мне, наверное, и полдня не хватит. Главное, уговорить ее дать нам письменное разрешение, заверенное семейным адвокатом. И тогда заглянуть в эти ящики нам уже никто не помешает.
— Все интересней и интересней получается. Мне почему-то кажется, что в одном из этих ящиков наша Книга и прячется от людей.