Библиотекарист
Шрифт:
– А ты поешь мясца, станет лучше.
Но Боб есть не мог, даже и не пытался. Мистер Бейкер-Бейли, закончив, приказал официанту убрать тарелки. После этого он закурил, глядя, как тянется над их головами дымок.
– И все-таки знаешь что? – спросил он, и тут самообладание слетело с него, и он расплакался, причем не деликатно, как на похоронах, а тяжело, громко, с ревом.
Все в ресторане, посетители и персонал, замерли, чтобы глянуть и подивиться; Боб положил салфетку на стол, встал и вышел, по пути к двери пройдя мимо официанта. Тот направлялся с целью обновить клиенту запас бурбона, но теперь встал рядом, наблюдая за плачущим и гадая, нести тому питье или нет. Положению официанта Боб посочувствовал: можно было привести доводы как за, так и против того, чтобы обеспечить плачущего
Не было на свете библиотекаря, менее мисс Огилви склонного и пригодного к тому, чтобы споспешествовать беспредельной славе литературы. Ни в малейшей степени не заботило ее ни состояние грамотности, ни обучение чтению, ни воспевание и продвижение какой-либо литературной школы или какого-то автора, и Боб ни разу не видел, чтобы она взяла в руки книгу просто удовольствия ради. Должностные обязанности мисс Огилви, как она их себе представляла, заключались в том, чтобы поддерживать священную бесшумность библиотечной среды. “Что там люди делают в тишине – это за рамками моей компетенции, – говаривала она Бобу, – но тишину я им обеспечу”. Человеческий голос, когда он звучал громче шепота, вселял в нее то, что можно было бы назвать откровенной ненавистью; таким образом, руководимая ею библиотека была самой тихой в городе Портленд и, вероятно, во всем штате Орегон.
Несмотря на строгость своих стандартов, мисс Огилви не пересекала границ разумного и к каждому случаю искала индивидуальный подход. К бездомному населению, по крайней мере к тем его представителям, что оставались в здравом уме, по большей части относилась терпимо. Если держишь рот на замке и пахнешь не так уж и вызывающе, если читаешь или правдоподобно притворяешься, что читаешь книгу или журнал, тогда да, добро пожаловать, укройся от послеполуденного дождя. У старшеклассников и учащихся колледжей, полных жизни, и порой через край, наличествовала склонность шуметь, но, несмотря на весь их боевой дух, на взгляд мисс Огилви, усмирить их не составляло труда. Настоящей проблемой являлись маленькие детишки, первейший объект гневливости мисс Огилви, и она приберегала для них самый свой ядовитый яд. О мире без детей она говорила так же, как другие говорят о мире без голода и болезней. Выселить всех на остров, вот в чем состояла ее идея, на дальний-предальний остров, окруженный ледяными смертоносными волнами и скалами столь острыми и зазубренными, что и морским птицам не усесться на них. Пусть дети шумят там себе сколько вздумается, так они дадут дожить спокойно тем, кому уже с лихвой хватит криков и болтовни.
В первый год службы Боба мисс Огилви медленно и постепенно посвящала его в свои сложные тайны. Она рассказала Бобу о днях своего ученичества, когда разрешалось и даже поощрялось бить трудных детей. Во время Второй мировой столько отцов оказались на фронте, что в семьях выродилось представление о дисциплине. Незрелая личность, если в сознании ее не маячит угроза ремня, сдается перед своим животным началом. Женщины Америки собрались, чтобы обсудить эту проблему; все больше проникались они идеей применения исправительных мер.
– Насилие было дозволено лишь мужчинам, – говорила мисс Огилви. – Они принимали это как бремя, полагая, что нам, женщинам, повезло оказаться в сторонке от драки. Они и не подозревали, что среди нас есть такие, и их немало, кто давно мечтает в ней поучаствовать.
– Вы были из их числа, – сказал Боб.
– О да. К тому же я возложила на себя роль лидера, что страшно удивило и меня самое, и моих коллег. Это был тот случай, когда ты и не догадываешься, какие сильные чувства испытываешь, пока не взойдешь на трибуну и не начнешь выкрикивать, что тебя донимает. – Она выпрямилась на стуле. – Знаешь, что мне больше всего нравится в жизни, Боб? Действенность. Вот смотри: ребенок неуправляем. Ты его бьешь. Наказываешь. Ребенок становится управляем, он слушается. Это математика сердца. О, отличный был инструмент. Но у нас его отняли наряду с многими другими, и молодежь становится все более тупой, все более бессмысленной, все более грубой. Чего я не понимаю, так это с какой стати именно мы должны учить их хорошим манерам?
Почему это пало на меня?Точек соприкосновения у мисс Огилви с Бобом не было ни эстетических, ни интеллектуальных, но Боб, помня советы Сэнди Андерсона, поддерживал ее в стремлении установить и соблюдать тишину и не делал попыток склонить ее к модернизации. Она твердо стояла на своем и была, возможно, даже слегка с приветом; кроме того, она уже два года как пересидела срок полагающегося выхода на пенсию. Еще немного, и она уйдет; тем временем Боб учился своему ремеслу.
Сама по себе работа никогда не была сложной, по крайней мере для Боба. Он испытывал незамысловатую любовь к таким вещам, как бумага и карандаш, к тому, чтобы карандашом писать по бумаге, к ластикам, ножницам и скрепкам, к запаху книг и к словам на книжных страницах. Иногда он думал о тех мужчинах и женщинах, которые все это сочинили, сидя за своими столами, целясь в неуловимое яблочко и почти всегда промахиваясь, но порой все-таки нет, и Боб твердо верил, что комната, заставленная печатной продукцией, – это комната, которая ни в чем не нуждается.
Коллеги его держались не то чтобы недружелюбно, но на лицах у них стыло нечто неуловимое, и сказать они мало что находили. Некоторые жаловались, что не профессия у них, а скучища, и Боб всегда выражал им свое сочувствие, но сам он ничуть этого мнения не разделял. Он считал, что люди, которым скучно в роли библиотекаря, просто выбрали себе не то дело. Он не осуждал их за это, но тихо радовался, что не таков, как они.
Как новенького и младшего по чину, его поставили в утреннюю смену, часы которой считались самыми неудобными, но для Боба это стало идеальным образом жизни.
Будильник звонил в пять утра. Боб в пижаме спускался вниз, чтобы разжечь камин, приготовленный вечером накануне. Огонь занимался, и Боб уходил наверх, принять душ и одеться. У него было два костюма, которые он носил попеременно, каждый третий день являясь на службу одетым неформально: под темным джемпером с V-образным вырезом белая рубашка без галстука, черные слаксы, черные носки, черные мокасины. Одетый, чисто выбритый, с кожей, пощипываемой лосьоном, Боб спускался в гостиную, где потрескивал, разбрасывая блики света на пол и стены, камин. Позавтракав, готовил и упаковывал что-нибудь себе на обед. Если утро выдавалось особо холодное, заводил “шевроле”, оставлял его греться на холостом ходу на дорожке, а сам мыл посуду.
Ребенком и подростком Боб боялся стать взрослым. Так отложилась в нем невольно внушенная матерью мысль, что и жизнь, и работа суть сплошные несчастья и компромисс. Но мать Боба не умела понять ни радостей, доставляемых сознанием своей действенности и расторопности, ни удовольствий, приносимых устройством вокруг себя земных благ и материальных удобств. Она готовила, но стряпню ненавидела. Убирала, но с чувством, что занятие это ее недостойно. Боб был устроен иначе; действия, которые он предпринимал каждое утро, были разумны, потому что необходимы, и каждое из них служило началом следующего.
На работу он ехал пустыми, мокрыми от дождя улицами, пересекал по мосту реку. Автостоянка пуста, в библиотеке тишь. Пройдя по ковру фойе, он усаживался за свой стол, включал лампу с зеленым абажуром, выкуривал сигарету, просматривал библиотечную газетку. Настроившись на рабочий лад, всюду зажигал свет, отпирал двери, и начинался обычный библиотечный день. Поначалу Боб смущался, вступая в общение с посетителями, но застенчивость его прошла, стоило ему осознать, что обращаются к нему не как к человеку, а как к инструменту, механизму библиотечной машины.
Мисс Огилви, распознав в Бобе библиотекаря в своей стихии, предоставила его самому себе. Когда она сообщила ему, что намерена перевести его с утренней в дневную смену, он спросил, нельзя ли оставить ему прежнее расписание. Но почему же, спросила она. Он объяснил, что ему нравится по утрам, когда тихо, и мисс Огилви воззрилась на него, пораженная тем, что еще способна, после стольких-то лет, чувствовать хоть какую-то связь с другим человеком. Не в пример Бобу, ее путь всегда был суровей, прямолинейней, жестокосердней; но ей нравилось, что Боб таков, как он есть, и она мирилась с ним, несмотря на то, что повадки его не очень-то соответствовали ее личному опыту.