Библиотекарист
Шрифт:
– Хорошо, – сказал Боб. – Сейчас?
– Да.
Боб, однако, не двинулся с места, и мистер Уитселл решил уточнить:
– Прямо сейчас-сейчас?
– Да.
Мистер Уитселл убрал голову назад в комнату, закрыл окно и задернул шторы.
Боб вернул свое внимание к Элис, которая стояла теперь прямей, чем раньше, и лицо у нее было словно пристукнутое, и смотрела она выше того места, где стоял Боб. Обернувшись, он увидел того самого парня в футболке, который, прислонясь к кирпичной стене магазина, с хладнокровным видом курил и поглядывал на нее снизу вверх. Они оба дышали ртом и взирали друг на друга с
Мистер Уитселл ждал его в оранжерее, сияя глазами и отдуваясь после спуска со второго этажа. Он забрал у Боба газету и сигару и ушел куда-то в дальний конец помещения, совершенно скрывшись за пышной листвой. Вскоре Боб услышал ритмичный скрип половиц и подумал, что, должно быть, у мистера Уитселла припрятано там кресло-качалка.
Репетиция проходила в так называемом зрительном зале, а на деле просто в столовой, откуда убрали столы, а стулья рядами расставили перед сценой, пристроенной к дальней стене. Тихонько введя собак, Боб занял место в заднем ряду, думая подглядеть за Идой и Джун и получить какое-то представление о том, что у них за спектакль.
Сцена освещалась софитами. Теплое золотистое сияние окутывало живописный фон, реалистично изображавший городскую площадь в восемнадцатом веке. В центре сцены высилась гильотина в натуральную величину, у ее основания на коленях стояла Ида, в колодках и загримированная под немытого и павшего духом преступника, которого вот-вот казнят. Джун, в островерхом черном кожаном капюшоне, кожаном жилете и кожаных же перчатках до локтя, изображала палача. Боб, изучающе понаблюдав за тем, что они говорят и делают, в конце концов понял, что ничего они не репетируют, а прервались, чтобы ссориться. Ида, из двоих сильнее разгневанная, возмущалась:
– Как я могу представлять эмоциональное состояние преступника, если даже не знаю, какое преступление он совершил?
– Еще раз тебе говорю, ты слишком много об этом думаешь, – отвечала ей Джун, запустив руку под свой кожаный капюшон, чтобы почесать подбородок. – Это неважно ничуть, в чем оно, преступление. Правда, Ида, неважно, и, в некотором смысле, в том-то и состоит суть. Твой персонаж, на мой взгляд, отнюдь не закоренелый преступник; он, скорей, человек, которому должны снести голову в ответ на то, что он по мелочи преступил закон.
– Но как именно он его преступил?
– Это не имеет значения.
– Нет, имеет.
– Дело в том, что никакое правонарушение не должно приводить к снесению головы, поскольку оно всего лишь правонарушение. Смысл сцены в том, как дорого стоили человеку его ошибки в эпоху дикости.
– И сейчас такая же дикость.
– Да, но по-новому.
– Что не менее дико, Джун.
– Хорошо, ладно, я же не говорю, что не согласна с тобой. Но к делу это не относится, так же, как и преступление твоего персонажа.
– То есть ты вообще не знаешь, что он там натворил, так что ли? – сказала Ида.
– По правде сказать, да, не знаю. В преступление я не вникла, потому что не до него.
– А
могу я придумать, в чем преступление?– Нет, не можешь.
– Ну, тогда я придумаю про себя, а с тобой делиться не стану.
– Ида, слишком поздно уже сегодня, чтобы пойти на поводу у твоего безумия.
Ида покачала пальцем, указывая, что не отступит от своей принципиальной позиции:
– Препятствуя этому начинанию, ты намеренно снижаешь качество нашей работы.
– Хорошо! – сказала Джун и продырявила воздух своими черными крагами. – Я назову преступление. Но ты должна пообещать мне сейчас же, немедленно, что у безумия на поводу не пойдешь. Ты уже поддаешься, ты и сама знаешь, что это так, и я требую, чтобы ты пообещала мне, что не поддашься совсем.
– Обещаю, положа руку на сердце, – невинно молвила Ида.
– Потому что я вижу, как в тебе просыпается безумие, и обязана настоять, чтобы ты не дала ему вырваться вон.
– Да, да, ладно, – покивала Ида. – Так в чем же мое преступление?
– Дай подумать. – Джун расхаживала по сцене, скрипя своим кожаным одеянием. – Ты много лет не платишь земельный налог.
Ида сделала задумчивое лицо.
– Ну, нет.
– Ты дала пощечину судебному приставу в таверне, – предложила Джун.
– Ну… – сказала Ида. – Я что, напилась?
– Да, и прилично.
– Но я не обычная пьяница?
– Нет, ты получила дурное известие, кто-то умер, и потому ты пошла в таверну, залить горе вином.
– Умер мой сынок.
– Утонул, – уточнила Джун.
– Утонул на пристани, а ведь он был мой единственный мальчик.
Заслышав последнее слово, Малыш издал положенный рык, и Дружок рык подхватил сразу, так что Джун с Идой свернули свой диалог и вгляделись в темноту зала. Джун прикрыла глаза рукой в перчатке.
– Это не Боб ли там, и не с нашими ли он детками?
– Да, – выкликнул Боб.
– Как все прошло, Боб? Живы ли наши товарищи, и не перепуганы ли они, и хорошо ли себя вели, и все ли довольны обществом друг друга?
– Да, – выкликнул Боб.
Обе собачки скулили и рвались с поводков, и Джун сказала: “Ты можешь отпустить их, Боб”. Боб сделал, как было велено, и собачки сорвались с места. Дружок лидировал; он устремился к сцене, одним прыжком на нее вскочил, а затем взмыл вверх и оказался в объятиях Джун, в то время как Малыш поднялся по ступенькам сбоку от сцены, подбежал к Иде и облизал ей лицо. Скованная колодками Ида, не в силах это остановить, беспомощно встряхнула ладонями и вскричала отчаянно, что эх, пропал ее грим.
Гильотину выкатили за кулисы, Джун отправилась репетировать с собаками в башню, а Боб и Ида остались на сцене. Они сидели на стульях лицом к лицу, и Ида учила Боба играть на малом барабане.
У нее был истовый почти до ужаса взгляд, когда, стремительно набирая звук, она исполняла вид барабанной дроби, который назвала “рокот-гул”. Барабан лежал у нее на коленях, и палочками, держа их под странным углом, она прохаживалась по барабану, ударяя то ближе к себе, то дальше, снова и снова, равномерно, как автомат. Этот прием она освоила так, что звук состоял не из множества отдельных ударов, а сливался в нечто цельное, односоставное, в плотный, непрерывный, тревожный шум. Пристально глядя Бобу прямо в глаза, Ида, не переставая стучать, говорила: